Долгая дорога к себе

ЧАСТЬ 1

Бывает так, что невозможно найти себя, не потеряв, невозможно оценить что-то, не сравнив с другим. Все познается в сравнении, и заглянуть в себя и дать оценку себе – самое трудное. Но когда происходит узнавание, понимание и осознание себя – это та сила, тот источник вдохновения и счастья, который уже невозможно забить и уничтожить.

ГЛАВА 1

Первые часы осознания своей новой ипостаси дались Свете труднее всего. Паника набросилась на нее гибкой пантерой, давя на грудь, мешая вздохнуть, разрывая сердце на части, вызывая сильное сердцебиение. Ощущение у девушки было, как будто она погружается в омут, и темные воды смыкаются над головой, отрезая путь к свету и кислороду. Пот выступил на коже, испарина покрыла лоб. Все силы она потратила на то, чтобы не завыть в голос. Давясь слезами, часто смаргивая, пытаясь их прогнать, она часто и глубоко дышала, стараясь делать это бесшумно. Это отняло все силы, которых и так было мало.

Ее практически не кормили, только два раза в день вводили раствор глюкозы через капельницу, ловко прикрепленную к верхней полке. Умело, равнодушно, действиями, доведенными до автоматизма, с ней обращались как с товаром, неживым и не одушевленным. Не грубо, не пошло, но абсолютно бездушно.

Кто она им? Кто она вообще? Тело, которое можно продать, за которое можно получить деньги. У них семьи, их надо кормить, и каждый зарабатывает, как может, как умеет. Они умеют воровать чужие жизни, чужие души, продавая их в вечное рабство. Что получается, тем и занимаются. И не важно, что у нее были планы, что у нее были чувства, что она вкусила счастья и любви. Все оказалось перечеркнуто улыбчивым белозубым цыганом на безымянной остановке, который каждый вечер вдыхает прохладу ночи, слушает шелест ветра в ветвях, ежится от мороза и имеет неограниченную свободу действий. Вот так. Он лишил ее всего. Просто так. Нет, не просто, а за деньги.

Она вела себя так, чтобы как можно меньше привлекать к себе внимания. Трубадур однажды вспомнил о ней случайно, и удивился:

– Надо же, молчит и не жалуется. Другим успокоительное вкалывали каждый раз после пробуждения, а эта – ниже травы, тише воды. Молодец.

– Пустая, – не согласился второй. Покорные и квелые его не интересовали. Он обожал сопротивление, его возбуждали сильные натуры. Он умел их ломать. Это придавало вкус и остроту его жизни. – Слабачка.

– Витаминчиков бы ей добавить, что ли, – рассуждал Трубадур.

– Да ладно, скоро приедет на курорт, там и получит витаминчиков, – толстяк заходился в тихом сиплом смехе, трясясь всем телом. – Солнце, воздух и вода – все что нужно молодому растущему организму.

Белобрысый мужчина смотрел на него с легким шутливым укором.

– Плохой товар – меньше выручка, Ваня. Ты хотел новую машину, у меня тоже планы, женюсь скоро, так что мотай на ус. В следующий раз надо не только глюкозу с собой брать.

– Еще чего, – ворчал толстяк, по-хозяйски хлопая девушку по щеке. – И так сойдет. Нормальная она, – и он ощупывал ее руки, ноги. – Вон мышцы какие. Нам бы не продешевить с ней.

Света намотала это на ус себе. Притворяясь сонной и слабой, делала вид, что не опасна, что не является для них помехой, и ее оставили в покое, забыли и не трогали, но кололи раствор ежедневно по часам.

Первый день пути прошел в борьбе с удушливым липким страхом, второй оказался сложнее. Предстояла борьба с воспоминаниями, с чувством тоски и одиночества. Огромных сил ей стоило прогонять образ любимого человека, когда сердце заходилось в безжалостном стуке, грозясь вылететь из грудной клетки. Нить, связывающая ее с Арсением, истончалась и слабела. Света чувствовала, словно из нее тонким ручейком вытекает душа, растекаясь лужицами на полу, жалостливо хлюпая под ногами ее равнодушных похитителей.

Обедали мужчины всегда в вагоне-ресторане, и девушка была рада, что никакой гастрономический аромат не раздражал ее ноздри.

Что же, душа и отвага тоже нуждаются в упражнении, говорила она себе, и заставляла повторять словно молитву: «Я сильная, я смогу, я сумею, у меня все получится». Мы не рабы, рабы не мы. Да, как, на самом деле, оказывается, все сложно в этом мире. Свободолюбивое существо, живое и мыслящее, нельзя заточать в темницу, нельзя лишать полета, нельзя ломать, иначе, оно тоже может сделать больно своим поработителям, сражаясь за то, что подарили ей с рождения – свободу.

И она тренировала и волю, и мышцы. Каждый день заставляла себя сжимать кулаки, подгибать колени, но незаметно, едва-едва, чтобы не привлечь внимание мужчин. Днем времени было мало – только когда мужчины отправлялись в ресторан или выходили покурить, а ночью не щадила себя часами, изматывала до седьмого пота, до набухания вен на виске, жил на шее. А потом лежала, остывала, чтобы следы напряжения исчезли к моменту общего пробуждения. На лице снова маска равнодушия, в полуприкрытых глазах – пустота, в сердце – неугасимый огонь зреющего бунта.

И силы возвращались. Незаметно, по крупице, по капле, но тело наливалось силой и закипало. Даже голод не мог подорвать эту мощь, скрытую внутри, никуда не пропавшую, как только действие наркотика развеялось и исчезло. Мышцы тяжелели, кулаки уже сжимались, и к концу третьего дня Света могла шевелиться. Ликование скрыла под опущенными ресницами, радость прогнала, закусив до крови губу. Она сможет, она готова, она неумолима, она… их убьет.

И час настал. На четвертый день рано утром задремавшую девушку вспугнул шорох. Она резко раскрыла глаза и вздрогнула всем телом: над ней навис толстяк со шприцем в руках. Она увидела, как расширяются его глаза от удивления. Мужчина никак не ожидал увидеть такой осмысленный гневный взгляд, а движение его просто напугало. Он открыл уже рот, чтобы крикнуть напарнику, но Света, схватив его за руку, в которой он сжимал шприц, резко ударила его в кадык ребром ладони. Пока с хрипом он оседал на пол, заваливаясь под стол, ввела ему наркотик, предназначавшийся для нее.

Что же, ее решили транспортировать дальше в бессознательном состоянии? Она не согласна, и на этот раз им придется с ней считаться. Из поезда она выйдет своими ногами.

Услышав шорох и странные звуки, полусонный Трубадур вскочил. Он был в одних плавках и осоловело таращил глаза. Света увидела то же обескураженное выражение в его глазах, но он также не успел ничего предпринять, Света опередила его, ударив в пах. Пока он медленно оседал, двумя ладонями нанесла удар по ушам, схватила за волосы и ударила о свое колено. Послышался хруст, мужчина с лицом, залитым кровью, упал к ее ногам.

Одеваться не пришлось: легенцы и рубашка были на ней, балетки стояли под полкой, куртку запихнули туда же. Одевшись, дрожащими руками Света принялась шарить в карманах брюк и курток мужчин: все могло пригодиться. Улов составил около тысячи долларов, ампулы, пистолет. Схватив все это и засунув в полиэтиленовый пакет (за неимением ничего другого), Света бросилась из купе. Она слышала, как недавно поезд останавливался на полустанке, сейчас же набирал ход, но не успел еще отойти от станции далеко.

Через весь коридор Света бросилась в тамбур, дернула дверь – та оказалась не закрытой на ключ, видимо, сегодня действительно ее удачный день. Открыла дверь и замерла, но только на мгновение. Кожу обдало свежестью, но это уже был не тот климат, чтобы сжиматься от холода, они въехали в южные широты, и ветер ласкал, холодил и приятно будоражил.

Снежная равнина неслась одной ровной лентой перед глазами, изредка вспарываемая островками открытой грязной земли, и это мельтешение показывало скорость локомотива, но Света решилась. Оставаться в поезде она больше не могла. Неизвестно, может, здесь не только она одна томилась в неволе, и таким способом почти легально, или, по крайней мере, с негласного молчаливого согласия местных властей и начальника поезда, перевозят рабов постоянно и систематически. Вырваться из плена, чтобы самолично вернуться в руки похитителей, найдя вагон охранников, ей не хотелось. Набрав побольше воздух в легкие, как перед погружением, Света спрыгнула. Земля больно ударила по ногам, под дых, закрутилась, завертелась. Девушка кубарем полетела под гору, натыкаясь на редкие кустики, приминая их, царапая шею и лицо, все быстрее, не в силах разобраться, где верх, где низ. Вкус железа во рту: прикусила язык, вспыхнул костер в руке: содрала кожу о какой-то острый камень, удар обо что-то твердое бедной головой, звон в ушах и мгновенная темнота.

* * *

Арсений сходил с ума от горя. Он посерел, осунулся, забыл про сон и еду. Жестоким допросам подвергались все, кого он находил хоть сколько-то причастными к делам Мангуса, кто хоть раз был замечен в поле его зрения, даже если проходил рядом. Вопрос был один: где его жена, но никто этого не знал, никто не мог сказать ничего вразумительного. Из-за этого и погибали.

Мир потемнел, перестал существовать, замер в каком-то ином измерении, пока мужчина выпал из его хода и движения. Замерли все чувства, отпали все желания, естественные потребности. Колоколом звенела в голове одна мысль: найти любимую. Набатом грохотало сердце: спасти любимую.

Он не хотел и не мог поверить, что она мертва. Сердце противилось, все в нем возмущалось. Я бы почувствовал, шептал он себе. Я бы понял это. Я бы умер тогда. И он верил. Верил своему единственному ощущению, единственному рефлексу: она среди живых, она еще под этим небом, дышит, ее сердце бьется. И он ее найдет. Эта уверенность спасала от отчаяния, болотом готового затянуть его в свою пучину.

Сам Мангус легко отделался, и, думая об этом, Арсений скрипел зубами от ярости. Не сдержался в тот вечер, когда депутат почти заговорил. Мангус с людьми подъехал неожиданно. Видимо, и у них разведка поставлена неплохо. Претендент на трон Лугового вел себя нагло и уверенно. Смерил Арсения надменным взглядом, почувствовал себя королем. Он переоценил свои возможности, и потому проиграл. Сообщение о том, что Светлана находится у них в руках и скрыта в надежном месте разъярило Лугового настолько, что никто не понял и не заметил, как Арсений в два прыжка оказался рядом со своим врагом, захватив его в кольцо рук, сомкнув их у него на шее.

– Говори, – прорычал он, больше похожий в эту минуту на животное, чем на человека.

Все, кто увидел его волчий оскал и страшный блеск в глазах темнее свинца, отпрянули, отступили на шаг. Все знали, как он ужасен, но до этого момента никто не представлял, насколько.

– Еще чего! Ты у меня попрыгаешь, – просипел Мангус, уверенный в своей неприкосновенности. У него на руках козырь, он справится с этим монстром, с этой машиной для убийства.

– Говори, или умрешь, – Арсений и не думал ослаблять хватку.

– Сначала ты выслушаешь все мои условия, – прохрипел синеющий мужчина, – а потом выполнишь их, и тогда, может быть, вполне вероятно, но не обязательно, я, конечно, не обещаю, но подумаю… – он полагал, что играет со своим врагом, почти уже рабом, но недооценил степени гнева и ярости противника.

– Я хочу знать, где моя жена, – это было третье предупреждение, последнее.

– Сначала встань на колени, тварь, – прошипел Мангус. – Иначе, стоит мне подать знак, и с твоей женой сделают такое, что до конца жизни будешь рыдать от горя и сожаления.

Улица наполнилась криком и рычанием зверя, послышался хруст сворачиваемой шеи, и тело Мангуса тихо сползло к ногам Арсения.

– Кто еще хочет причинить вред моей жене? – слова раздались в абсолютной тишине, и враг дрогнул. – Кто-нибудь хочет подать знак?

Белее снега стоял Артем со своей командой, которая участвовали в похищении Светланы. Он молился, чтобы никто не показал на него. Повезло же Доку: с больной спиной остался в тепле и относительной безопасности. Но он сдал тело на руки. Если покажут, где, а там уже никого нет в живых, тогда отдуваться ему.

Дрогнул Комбат. Он наемник, его не касаются личные проблемы врагов, но раз наниматель мертв – он умывает руки. Не успел, умылся кровью, как и его бригада из пятнадцати опытных бойцов. Люди Арсения знали свое дело, и не ушел никто. На сладкое оставили Полякова.

Оглядывая поле боя, усеянное трупами, толстяк затрясся так, что вызвал усмешку на лице Арсения.

– Зачем ввязался в это дело, раз такой трус, – сплюнул мужчина в кровавый снег под ногами. На лице кровь, своя и врагов, руки сбиты, костяшки кровоточат, оружие раскалилось от постоянной работы.

– Я не воин, я стратег, – пролепетал человек. – Я мозг, – и сделал шаг в попытке отдалиться от этого чертова зверя.

– Мозг, отупевший от страха, – проворчал Арсений. – Скажи, мозг, куда спрятали мою девочку?

– Ддевочку? Ккакую ддевочку? – Поляков стал заикаться, озираясь по сторонам.

Никогда он не видел таких глаз: темные провалы ада смотрели на него, испепеляя и подчиняя. Он чувствовал, что готов обмочиться у всех на глазах. Никто не мог ему помочь. В живых не осталось никого из своих.

– Мою девочку, – прошептал Арсений. – Мою жену, – он навис над Поляковым мощной скалой, неумолимым роком. И нет спасения от этого давления, от этой нечеловеческой сути, от этой сокрушительной воли. И Поляков сломался.

– Я не знаю! Не знаю! Что ты от меня хочешь! – заверещал он, брызжа слюной, заламывая руки. – Я не трогал ее! Я с самого начала был против! Я не хотел, чтобы так! – он упал в красно-белую кашу и замолотил кулаками по снегу, разбрызгивая красные ошметки вокруг себя.

Арсений спокойно смотрел на эту истерику. Достал запасную обойму, перезарядил оружие и направил в висок ползающему у его ног мужчине. Поляков поднял глаза, полные слез и заголосил:

– Не стреляй! Не надо! Я все скажу, только не стреляй. Не убивай, не надо, прошу… – он все-таки обмочился.

– Говори.

– Ее отвезли на одну точку, – горячие слезы стекают по трясущимся щекам.

– Где?

– Недалеко от города, – жаркий пар облаком вылетает из перекошенного рта.

Арсений ткнул дулом в висок.

– Я не буду задавать наводящие вопросы, и в вопрос-ответ играть не буду. Или говоришь все, или я стреляю.

– Я все скажу, все скажу. Я все скажу, – Поляков задыхался. Ему сделалось плохо, необходимо принять лекарство, но он забыл об этом. Обычно Гриня следил за здоровьем любовника, таскал его таблетки и вовремя их ему давал. – Дом путевого обходчика, недалеко от станции Лытнёво.

Этим признанием Поляков подписал себе смертный приговор с отсрочкой, пока добирались до точки. Арсений сел за руль своей машины. На предложение заменить его даже не отреагировал. Руки дрожали, сердце стучало, он несся по ночным улицам так, словно собирался взлететь. Поляков, зажатый между жилистыми телами его подчиненных, тихо скулил от страха, закрывая глаза на особо крутых поворотах, а его тюремщики только угрюмо переглядывались с широко раскрытыми глазами, но молчали. Другие машины едва поспевали за боссом.

Дом оказался пуст, вещи были разбросаны, словно люди покидали его в спешке, собрав только самое необходимое. Арсений обследовал комнату. Все указывало на то, что здесь находилось несколько человек, минимум двое. В подвальчике обнаружили труп одного из людей Мангуса.

Арсений долго сидел рядом с неподвижным телом, сливаясь с ним по степени бледности, глядел невидящими глазами, размышлял в тишине, которую никто не смел нарушить. Парень наткнулся на стекло. Не сам, кто-то помог ему упасть. Конечно же, Светка. Значит, она сбежала. Если ее и хотели убить, то не смогли это сделать, ее палач сам попался, а ее нет. Или ее увели те, кто сбежал, или она сама ушла отсюда. А значит, скоро она может появиться дома. Вот и окровавленные веревки. Детка, она развязалась, она смогла. Она умничка!

Радость, теплота, нежность затопили сердце, вызвали улыбку. Глаза защипало, и Арсений сильно заморгал, прогоняя слезы.

– В город, – сказал он, стремительно поднявшись. На ходу выстрелил в Полякова, чтобы Светиному тюремщику не было так одиноко в сыром и холодном подвале.

В ближайшие сутки Света не появилась. Прошел день, второй, третий. Арсений склонялся к версии, что ее все же увели, иначе она давно уже дала бы о себе знать. Значит, следует продолжать поиски.

Начался отлов отбившихся, опоздавших, оставшихся не у дел, растерянных и до смерти перепуганных боевиков. Кажется, в истории уже было такое: мнили себя завоевателями мира, надеялись на программу «блиц-крик», но не тут-то было, недооценили степень мощи и злости врага. На том и погорели.

Арсений ездил в город, откуда началось нашествие крыс, отыскал семьи многих боевиков. Мангус оказался холостяком, его престарелая мать ничего не знала о сыне: информация почти не доходила до стен дома для престарелых. Арсений брезгливо морщился, глядя на старую больную женщину, не сумевшую воспитать сына так, чтобы провести достойную старость. Что ж, она сама себя наказала.

Он понимал, что жены и дети его врагов не заслужили смерть. Их вина заключалась лишь в том, что они полюбили отморозков и убийц, но ведь, и он такой. Его рука не дрожит, нажимая на курок. Разница лишь в том, что он не воюет с женщинами и детьми, вот и не тронул никого. Достаточно того, что в этом городе появилось много вдов и детей-сирот, и никто не заплатит им компенсацию за потерю кормильца.

* * *

Бертуччо рвал и метал. Он сокрушил и смел все в своем домике, когда понял, что девушку ему не привезут. Как это пережить? Несколько дней он держался благодаря одной только мысли: скоро он будет сжимать в своих объятиях ту, ради которой согласился умереть. Нет, все же он обыграл своего брата! Он получит то, что, как его уверяли, для него совершенно недоступно! Он получит Светлану Черемухину! Нет, Луговую. Ну да это не сложно изменить, это самое простое. Чччерт, он опять упустил ее!

Он схватился за голову, стоя посреди разгромленной комнаты и тихо завыл. Вечная борьба с Арсением, вечное соперничество. Арсений и не заметил, что Бертуччо вырос, стал самостоятельной личностью и желает сам выбирать свою жизнь. И он выбрал женщину. Не важно, что ту же самую. Идеальный вкус – их общий бич. Бертуччо усмехнулся этой мысли.

Уж он бы объяснил Свете все, оправдался, почему согласился «умереть» для нее, уйти из ее жизни. Но он живой! Он не может похоронить себя здесь и все забыть. Да и как такое забудешь… Эти глаза, глубокие, прозрачно-голубые, наивные, доверчивые, усталые, разочарованные, лукавые, озорные, беззащитные… Мужчина закусил губу и не заметил, как потекла кровь. Ее волосы. К ним можно прикасаться бесконечно долго. Нет, он врет сам себе, есть множество мест на ее теле, к которым он может прикасаться дольше.

Дурак! Какой же он был дурак! Отдать ее девственность Арсению! Болван! Он швырнул стул, чудом оставшийся целым, в окно, разбив стекло. А ведь она сама предлагала ему себя. Ему, Бертуччо Ливертье! А он отступил, позорно, покорно. Привычно ушел в сторону, чтобы не перекрывать свет Арсения Лугового всем, желающим окунуться в его лучи. Не важно, зверь больше не может оставаться в клетке, ему надо на свободу. Он вернется в город и заявит о своих правах. Он заберет то, что желает вот уже столько времени, без чего не может жить…

Но она же любит Арсения, она умрет в тоске без него… Посмотрим. Поживем – увидим.

Неожиданно его прошиб холодный пот. Он остановился и замер посреди комнаты. А что, если Мангус не выпустит ее из своих рук? Что, если он оставит ее себе или вообще убьет? Этот отморозок не из тех, кто способен понять и оценить эту девушку по достоинству, а вот испохабить, унизить, сломать и уничтожить – это он может.

* * *

Она открыла глаза. Огромные звезды мерцали в чернильном небе. Как красиво. Как волшебно, как необычно.

Девушка поднялась с земли и осмотрелась вокруг. Странно одета, в какой-то непонятной куртке размера на четыре больше, чем требуется, в летней обуви, хотя местами еще лежит снег. Что она делает в этом лесу? Почему она здесь? Откуда пришла и куда направлялась, и почему лежала на земле, рассматривая звезды?

Девушка поморщилась. Голова сильно болит и тикает в висках. Саднит все тело и ноют мышцы, как будто она разгрузила вагон угля. Вагон угля… А что, железная дорога недалеко, она слышала стук колес проносящегося неподалеку поезда. Может, она и правда это делала? На железной дороге много угля.

Она растеряно оборачивалась, не понимая, в какую сторону ей надо идти, и зачем. Ей надо домой. Домой. Домой… Это куда? И зачем? И к кому? Она помотала головой, пытаясь растрясти кисель в мыслях, но ничего не изменилось. Она знала, что такое «идти домой», но не было картинки и четкого понимая, что есть ее дом. Вот есть железная дорога, лес и небо, и она посреди всего этого, и это все. Что ей здесь делать, что ей вообще дальше делать – она не понимала. Куда идти и зачем? Она просто пошла вдоль железнодорожного полотна. Что ей делать со своим телом, со своим временем? Буду просто идти, подумала она. Может, я и до этого просто шла, ну, до того, как легла отдохнуть. Отдохнуть… Значит, я устала? Отчего? Я что, правда разгружала вагоны? При чем тут эти вагоны? А что еще я могла разгружать? А почему я обязательно должна была что-то разгружать? Ну, у меня все болит, на мне спецовка, фуфайка, или как это называется? Я где-то работаю? Работа… Что такое работа? Откуда это слово?

Она шла, ежась от ночной свежести, но ветер был мягкий и ласковый.

Послушайте, ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?

Это откуда? Это что? Стихи. Она точно знает, что это стихи. Откуда? Чьи? Этого она не знает. И кто она сама – ей неизвестно. Почему? Знала ли она это когда-нибудь? Надо ли это знать и почему она так к этому стремится?

Она шла и шла, пока не стало светать. Упала, не дойдя метров триста до поселка. На нее наткнулись спустя час. Охотничий пес, обнюхав и облизав ей лицо, радостно залаял, виляя хвостом: его ждала заслуженная похвала. Несколько мужчин бросились к нему со стороны поселка, несколько – из леса, в который не успели углубиться далеко.

Ее искали. Как только стало известно о ЧП районного масштаба: товар сбежал из поезда, вырубив двух своих охранников. Один впал в младенчество, по крайней мере, стал так же глуп и беспомощен, второму насильно изменили внешность, к радости пластического хирурга. Поймать виновницу было и делом чести, и вопросом безопасности. Сбежавший свидетель всегда является угрозой хорошо поставленному бизнесу. Продавцы живого товара не собирались погореть из-за того, что прыткая девица знает несколько приемчиков, а ее охранники оказались олухами.

Очнулась девушка от того, что кто-то усиленно ее тряс. Раскрыв глаза, она никого не увидела. Оглядевшись, поняла, что находится в фургоне с брезентовым тентом. Она куда-то едет? Нет, ее куда-то везут по очень неровной дороге, по бездорожью. Бездорожье… Кто? Куда? Домой? Или разгружать вагоны?

Она попыталась подняться, но оказалось, что сделать этого не может. Руки и ноги были крепко связаны, от пояса тянулась веревка, прикрепленная к металлическому каркасу фургона, к которому крепился тент. Что это значит? Девушка решила подождать, пока ее куда-то привезут. Кто-то же ее привязал, значит, кто-то и развяжет. Она закрыла глаза и попыталась снова заснуть. Пусто в голове, пусто в желудке. Пусто вокруг. Какая пустая у нее жизнь. Жизнь… что это? Какая она должна быть?

* * *

Арсений лежал на полу посреди холла, раскинув руки, словно падая в пропасть с огромной высоты. Столько дней о ней нет вестей. Даже выкуп не требуют, никаких условий не выставляют. Ничего. Тогда для чего ее удерживают? С какой целью? И кто? Он никак не мог этого понять. И что ему делать, он не знал. Он зашел в тупик.

Во дворе послышались медленные шаги, кто-то поднимался по лестнице, открылась дверь, и кто-то переступил порог. Животным натренированным инстинктом Арсений понял, кто это. Ноздри его затрепетали, мышцы напряглись, но он продолжал лежать, не двигаясь. Если он вскочит – он убьет, а ему хотелось поговорить.

– Знаю, что ты чувствуешь, понимаю тебя, и со всем соглашаюсь, – тихо произнес Бертуччо. – У тебя есть полное право убить меня.

– Ты за этим пришел? – глухо спросил Арсений, не поворачивая головы.

– Нет. Я хочу жить. Я хочу ее найти. Я хочу помочь.

– Тогда зачем ты ее погубил?

– Что? – Бертуччо побледнел. Он понимал свою вину, он клял себя и оплакивал потерянное счастье.

Мужчина на полу все же пошевелился, поднялся и сел на колени, по-прежнему не оборачиваясь к вошедшему.

– Ты понимаешь, что наделал? Ты сдал ее моим врагам! Отдал в их руки! Сам, добровольно!

Бертуччо издал странный звук, похожий на сдавленный стон.

– И не говори больше, что ты ее любишь. Подвергнуть смертельной опасности человека можно только ненавидя его, – сердце снова сильно заколотилось, как в тот момент, когда он узнал, кто его предал, кто выдал его чувства и указал на Свету, как на выгодного заложника для того, чтобы диктовать свои условия и получить город на блюдечке.

– Тогда я должен был сдать им тебя, – глухо вырвалось у Берта.

– Все-таки ты сказал это, – горько улыбнулся Арсений. Он по-прежнему не поднимал головы.

Бертуччо в порыве непонятых сейчас чувств подскочил к брату, упал рядом с ним на колени и схватил его за шею, сильно прижавшись к нему.

– Связанные одной цепью, – грустно усмехнулся Арсений. – Только раньше нас объединяла любовь, а теперь – ненависть.

– Нет, – Берт замотал головой. – Не говори так.

– Да. Теперь кто кого. Кто быстрее ее найдет и успеет нажать на курок.

Бертуччо поднял на него потемневшие глаза.

– Так и будет, клянусь, – кивнул Арсений. – Мы на равных, победитель получает все.

Кажется, он уже однажды говорил это.

– Какое же тут равенство! Если ты убьешь меня, она просто всплакнет. А если я тебя – она умрет.

– Жизнь такая штука… я все меньше и меньше понимаю что-нибудь в ней. Кто знает, как все обернется и чем закончится… – Арсений гладил волосы Берта. Все как раньше, только теперь между ними пропасть, полная боли и горя.

– Мы найдем ее, и все будет хорошо, – твердил как заклинание Берт. Только сейчас он понял, как же все это время ему не хватало брата. Они сиамские близнецы. Проклятые сиамские близнецы. Несчастные и обездоленные. Потерявшие смысл жизни, радость и вкус… – Все будет хорошо, – шептал он как молитву.