Держава том 2

В начале февраля, звёзды на небе расположились таким счастливым образом, что полковое начальство 145-го Новочеркасского пехотного полка, ходатайствовало о присвоении чина подпоручика старшему унтер-офицеру Дубасову. Вскоре вожделенный офицерский чин оный унтер благополучно и получил.

Сначала он «гудел» с сослуживцами, затем, в офицерской уже форме, с шашкой, а не с тросточкой, сделал визиты друзьям и пригласил их обкатать и спрыснуть чинишку.

Встречу назначил у цирка Чинизелли.

«Интересно, почему у Чинизелли? – направляясь на санях к дому Бутенёвых, размышлял Рубанов. – Может, надумал совратить безвинную птичку, мадам Пальцапупу? – иронично хмыкнул он. – Да ещё сказал, что меня ожидает сюрприз…».

В доме Бутенёвых его уже ждали, и к удивлению Акима, кроме таинственно улыбающейся Натали, отмечать чинопроизводство Дубасов пригласил ротного командира подполковника Кускова и его пассию, сестру бравого капитана Бутенёва.

Дмитрий Николаевич и Зинаида Александровна сердечно поприветствовали подпоручика и сообщили, что до поздних часов, под свою ответственность, отпросили у родителей Натали.

Когда вчетвером вышли из подъезда, рядом с транспортом, привёзшим Акима, стояли ещё одни сани с извозчиком на облучке.

«Всё предусмотрено и, видимо, заранее оговорено», – поудивлялся в душе Рубанов.

– Ну, это же надо, – тихо сказал на ухо Натали, на секунду коснувшись губами её щеки сквозь вуалетку, – ни точильщика ножей у подъезда, ни бабы со швабрами… Кто же следующий? – пошутил он.

И не успела ещё честная компания расположиться в санях, как по тротуару прошёл одетый в брезентовый, испачканный сажей костюм, трубочист.

– Во! – указал на него пальцем Аким. – Трубочист! – чему-то обрадовался он, а Натали даже захлопала в ладоши.

– Это к счастью! – разглядывала плотную фигуру в высокой, похожей на феску, шапочке, с лесенкой на плече.

К лесенке была привязана метёлка с шарами, а за широким поясом виднелся грязнющий черпачок для выгребания сажи.

Сани тронулись, обогнав безучастного к ним трубочиста, а Натали для чего-то, дружелюбно помахала ему рукой, получив в ответ ослепительную, на фоне чумазого лица, улыбку.

У цирка Акима на самом деле ждал сюрприз, от которого, на некоторое время, он потерял дар речи, а лицо стало, как красно солнышко.

Рядом с широкими санями, запряжёнными дымчатой масти лошадьми, их ожидали два офицера с дамами.

Но офицеры-то ещё ладно, Дубасов с Зерендорфом, а дамы – водоплавающие гимназистки. На этот раз, правда, видимо для разнообразия, одетые в шубки и меховые шапочки, вуальки на которых были подняты.

Они ничуть не покраснели, а раскованно протянули руки для поцелуя.

Пока Дубасов с Зерендорфом по очереди лобызали руки Натали и её тёте, немного пришедший в себя Аким спросил у блондинистой Полины, какими судьбами они оказались здесь.

– Вы думаете, – шёпотом ответила та, – мы живём в Дудергофском озере? Ошибаетесь, мы петербурженки, к тому же – взрослые дамы, закончившие в прошлом году гимназию. Наталья с Зинаидой Александровной, по просьбе господ офицеров, с превеликим трудом отпросили нас у родителей на сегодняшний вечер, до поздних часов, покататься на санях.

«А мне ничего не сказала, – удивился Аким, – что за тайны мадридского двора?» – пошёл поздравлять его благородие подпоручика Дубасова.

– А я Зерендорфа с Варей познакомил, – отчего-то покраснел Дубасов. – Аким Максимович, будьте так любезны, и забудьте, что вы видели на озере, – просительно произнёс он.

– То есть, «щука» кричать нельзя, – подколол приятеля Аким, на что тот молча показал ему здоровенный кулак. – Понял, – согласился с весьма веским доводом и полез занимать оставленное ему место в расписанных цветами и петушками в русском стиле, санях.

Место его было крайнее, у высокой спинки, с перекинутым богатым ковром.

Рядом сидела Натали, бок о бок с ней водоплавающая Полина, а ближе к монументальному бородатому детине-возчику в синем кафтане и четырёхугольной меховой шапке с павлиньими перьями, взгромоздился подпоручик Дубасов.

Напротив, на покрытой ковром скамейке, расположились подполковник, Зерендорф и их дамы.

– Трогаемся, господа?! – утвердительно и в то же время с вопросом, прогудел извозчик.

Не получив ответа от весёлой компании, чмокнул губами и слегка дёрнул три пары вожжей.

– Вот она, птица-тройка, – завизжала Натали.

Ясное дело, её голос потонул в визге «водоплавающих». Те вопили самозабвенно и с восторгом.

Но их заглушил вопль Зерендорфа: «Красо-о-ота-а!», после которого кони понесли, а в санях повисла изумлённая тишина.

– Дамы думают, что лишь они умеют визжать, – развеселил компанию Рубанов.

Жизнерадостно звенели бубенцы, оптимистично скрипел снег, весело свистел ветер в ушах, и ужасно приятно пахло морозом, молодостью и любовью.

Сани, между тем, уже неслись по пригороду, мимо детей в огромных валенках и шарфах, завязанных на спине, с упоением лепивших снеговика.

Путавшаяся под их ногами беленькая, мелкая собачонка, то ли чтоб согреться, то ли из желания напугать непрошенных гостей, помчалась за санями, поднатужилась, догнала и испустила такой душераздирающий вопль, что заткнула если не за пояс, то за ошейник, даже Зерендорфа.

Вся без исключения компания с уважением воззрилась на бледную немощь с прекрасно поставленным оперным голосом.

Но вот и тяжело дышащая собачонка осталась позади. Промелькнул красный кирпичный дом с прозрачными сосульками, свисающими с покрытой снегом крыши… И вокруг раскинулась безбрежная снежная равнина с далёкой рощей и уходящим за горизонт блеклым солнышком.

Наступило время сокровенного перехода дня в ночь… И вокруг безмолвие, нарушаемое лишь звоном бубенцов да стуком копыт.

Уставшие лошади пошли шагом, а сидевшие в санях люди, покинув город, поначалу не решались нарушить метафизическую тишину природы грубым звуком слов.

Так и ехали в тишине, думая и мечтая каждый о своём.

Монументальный извозчик тоже задумался и, предоставленные сами себе задумчивые лошади, сбились с дороги и встали, плотно застряв в сугробе.

Это почему-то всех, кроме возца, ужасно обрадовало. Что может быть романтичнее незапланированного приключения? А вокруг оснеженный, затихший лес и превратившаяся в тропу дорога. По этой тропе и пошли друг за другом, углубляясь в чащу и любуюсь заиндевевшими деревьями.

Прелесть тишины, как водится, нарушил Дубасов. Через пушистый снег пробрался к ёлке, подлез под неё и, зарычав медведем, обрушил на окружающих целый снегопад.

Дамы, согласно отработанному веками ритуалу, дико завизжали, затем засмеялись, отряхивая одежду, а виновник переполоха пострадал больше всех, по самую шею уйдя в рукотворный сугроб.

Уже в темноте побрели обратно.

Возчик успел вывести лошадей на дорогу и, сидя на облучке, ожидал загулявшую компанию.

Отдохнувшие лошади бодро пошли рысью. А вокруг волшебство зимней русской ночи… И лишь напоминают о близкой цивилизации мелькающие вдоль дороги телеграфные столбы. И безмолвие… Затерянной в глубине гиперборейской страны, равнины и горстки людей на ней.

Аким, сняв перчатку, накрыл ладонь Натали своей ладонью. Рука её была холодна, а муфта лежала на коленях.

– Натали, у тебя ледяная ладонь, – сжал её руку и к своему удивлению почувствовал исходящий от ледяной ладони жар, который тут же передался ему.

Он глянул на девушку и увидел две таинственные луны в её глазах.

– Натали, у тебя лунные глаза…

Задумавшись, она не ответила. Её ледяная рука пылала, передавая тепло Акиму.

А в лицо летел снег… и звёзды… и рядом лунные глаза… и зимняя ночь… и звон бубенцов… и тепло девичьей ладони… От которой у Акима пылали щёки и кружилась голова.

«Может это от быстрой       езды? – думал он, точно зная, что тепло и дрожь, и счастье исходят от сидящей рядом Натали. – Неужели я её люблю?»

На миг показалось, что зима обернулась весной, и это не снег, а зацвели яблони… И он даже уловил их душистый запах.

А тройка ворвалась уже в пригород. Вновь промелькнул бесцветный в темноте кирпичный дом, с серебрившейся в лунном свете крышей со свисающими сосульками. Добродушный снеговик с ведром на голове плавно проплыл мимо них и растаял в темноте. Улица была бела и пустынна. Дети и пушистая оперная прима, дрыхли без задних ног.

Кучер остановил взмыленных лошадей на набережной Мойки у ресторана «Донон».

– Приехали. Вот и «Долдон», – внёс светлую струю веселья в сумрак ночи Дубасов.

– Не «Долдон», а «Додон», – поправил его подполковник.

– Сам ты долдон, – съязвил Зерендорф.

– А ведь я уже офицер, и запросто могу защитить свою честь на дуэли, – расплатился с Гераклом в извозчичьей форме Дубасов. – И вообще, какая разница: «Додон», «Долдон» или «Гвидон»… Главное, что забегаловка первоклассная, – остановился перед массивной дубовой дверью, которую тут же распахнул швейцар.

– Это наших часовых не дозовёшься, особенно твоего… как его…

– Моего денщика Петьку Ефимова, – жизнеутверждающе хохотнул на всю улицу подпоручик 145-го пехотного, разбудив в ближайших двух кварталах всех военных старичков-пенсионеров.

Вымуштрованный, в отличие от Петьки Ефимова, швейцар в новенькой ливрее, с благообразной рожей, украшенной ухоженными пушкинскими бакенбардами, с почтением раскланялся с каждым посетителем.

Царственным взмахом руки передал компанию служителю с умильным выражением лица, сообщавшим клиенту, что его-то с нетерпением и ждал всю жизнь. Аккуратно шагая по мягкому ковру, тот довёл их до гардероба и передал на руки десятку ухажёристых гардеробщиков, накинувшихся на пришедших, и отнявших кто шапку, кто шубку, кто шинель. Всё это с ужимками, улыбками до ушей и поклонами.

Затем, словно по мановению волшебной палочки или какого-то тайного сигнала, на пороге возник величественный метрдотель, с расчёсанной надвое бородой и внушительным животом, который безуспешно маскировал смокингом, и провёл их в зал.

– Господа, – гудел метрдотель, – располагайтесь, где вам будет удобно. Хотите, поближе к сцене, если не будет мешать разговорам музыка, хотите – подальше от неё.

Место, как самая опытная и практичная из женщин, выбрала Зинаида Александровна. Разумеется, подальше от сцены.

– Нам два стола, пожалуйста, составьте, – распорядилась она.

Выпрыгнувшие, будто из кармана метрдотеля четыре официанта в великолепно пригнанных фраках и белых перчатках, шустро сдвинули два стола, накрыли чистой скатертью и мгновенно принесли дополнительную сервировку и лёгкую закуску.

Расселись, практически, как в санях, только не на скамьях, а на мягких стульях.

Дубасов, взяв пример с метрдотеля, стал величественен и серьёзен, доброжелательно слушая, как тот ловко, словно он матюгами, оперирует названиями французских вин и закусок. В голове у него вертелась вдовая старушенция Клико, и какая-то неизвестная жрачка «ля-паризьен»… Но что это такое и с чем едят, подпоручик-охтинец не знал.

«Чего там Рубанов в «Буфе» заказывал?» – мучительно вспоминал он.

Составлять меню взялась Зинаида Александровна.

Дубасов всё же рискнул вклиниться – герой дня как-никак, и торжественно, словно команду полку, произнёс:

– Милейший, и не забудьте старушку Клико…

Метрдотель кивнул головой и чиркнул в блокноте, уважительно глянув на клиента. Всё выяснив и записав, полковничьим голосом отдал распоряжение вышколенным официантам и те, мгновенно исчезнув, тут же появились, неся вина и закуски.

Пир пошёл горой. Из официантов остались только двое. Расположившись за спиной посетителей по обе стороны стола, неотступно следили за клиентами, предупреждая малейшие желания. Когда Рубанов потянулся за солью, один из них тут же подал солонку. Когда Дубасов достал портсигар, официант мигом протянул зажжённую спичку, вызвав в подпоручике мысли, поменять на него денщика Петьку Ефимова.

– Это вам не армия, – похвалил обслугу подполковник Кусков, как только утолил первоначальный голод и тоже блаженно закурил, воспользовавшись помощью услужливого официанта. – А денщик сейчас бы, почёсываясь, стал выяснять: «чего изволите приказать, вашвыскородьбродьсковородь». Затем, позёвывая, стал бы ходить по комнатам, разыскивая спички, – развеселил офицеров. – Не найдя, притащил бы на грязном совке уголёк от самовара, и добился бы того, что курить расхотелось, и офицер бы послал его к чёрту вместе со спичками и грязным совком.

– Денщикам следует у официантов учиться, – согласился с ним Рубанов.

– Дамы и господа.., – не слушая Рубанова, продолжил Кусков, снимая запотевшее пенсне.

Официант достал платок и кинулся, чтоб протереть его, но Зинаида Александровна сама справилась с этой задачей.

Надев пенсне, Дмитрий Николаевич произнёс:

– …Меня переводят командиром батальона в московское Александровское военное училище, – вновь затянулся дымом. Выпуская его аккуратными колечками, внимательно оглядел офицеров. – Ясное дело, Александровское училище стоит на втором месте после Павловского, – ублажил их души, – но я сделаю его первым, – хряпнул по столу здоровой рукой.

Дамы вздрогнули, а из-под земли вырос дородный метрдотель.

Мановением руки удалив его туда, откуда появился, подполковник закончил монолог:

– Мы обсудили сложившуюся ситуацию с Бутенёвыми. По словам врачей, петербургский климат вреден Константину Александровичу, и вскоре семья переезжает в Москву.

– Да, Натулечка, мы не говорили тебе, но сейчас всё решено, – затараторила Зинаида Александровна. – К тому же, выдаю тебе страшный секрет, – громко произнесла она, выдав секрет ещё половине зала, – в Москве состоится наша свадьба с господином подполковником, и я стану мадам Кусковой, – задохнулась она от счастья, а Дмитрий Николаевич обречённо, словно воздух свободы, выдохнул папиросный дым и раздавил в пепельнице окурок, подумав, что потрясённый новостью официант пренебрёг им, и даже не пошевелился, чтоб услужить.

– Се ля ви¹, – по слогам произнёс он и закручинился, по-женски подперев щёку правой рукой.

Бывшие гимназистки захлопали в ладоши и что-то зачирикали, поздравляя тётю Зину.

Акиму стало грустно.

Ничего не изменилось вокруг: те же люди, тот же банкетный зал, а на душе стало пусто, тоскливо и одиноко.

«Как я буду жить без неё? – на секунду встретился глазами с Натали, и столько любви было в её взгляде…

Румынский оркестр заиграл танго…

«Она любит меня», – и тоска прошла, прошло одиночество и пустота, а душу омыла оранжевая волна счастья.

Волна душистых яблочных лепестков, весенняя волна любви, тепла и нежности к этой невысокой, стройной девушке, с глазами цвета танго.

Узнав, что скоро надолго расстанутся, Натали с Акимом старались встречаться как можно чаще.

Бутенёвы, рассудив, что подпоручик Рубанов, несмотря на то, что гвардеец и сын генерал-адьютанта, является скромным и положительным человеком, спокойно отпускали с ним свою дочь. К тому же, все их мысли были заняты переездом.

Подполковник Кусков с Зинаидой Александровной отбыли в Москву обустраивать жилище и принимать под команду юнкерский батальон Александровского военного училища.

Так что Натали с Акимом были практически предоставлены самим себе.

Гуляли, катались на санях, посещали музеи и концерты. А там подошла Масленица – всенародный праздник веселья. Петербург на целую мясопустную неделю стал городом блинов и «веек».

– Натали, помнишь, как в детстве мы ждали, когда из окрестных чухонских деревень с началом Масленицы появятся сотни веек. Масленица у меня связана не столько с блинами – в детстве не отличался хорошим аппетитом, сколько с финнами и их шустрыми лохматыми лошадками, запряжёнными в низенькие сани.

– Конечно, помню, – нежно взяла под руку своего кавалера юная дама. – А больше всего мне запомнились «рытцать копеек», куда б не просили их ехать. И когда папа в детстве спрашивал, каких конфет мне купить, я просила шоколадных на «рытцать копеек». Это его так веселило, – засмеялась она и вдруг вскрикнула: – Аки-и-м, – затрясла в восторге его руку, – вейка, вейка, – указала пальцем на низкие саночки, запряжённые маленькой лошадкой.

Они, словно попав в детство, любовались лохматой лошадкой. Вся упряжь и дуги были увешаны разноголосыми бубенцами и разноцветными ленточками.

Когда это звенящее чудо приблизилось, Натали взмолилась, вновь принявшись дёргать и трясти мужскую руку:

– Ну Аким, ну миленький, ну останови их и давай прокатимся.

Рубанов был счастлив. Ему нравилось, что она назвала его «миленький», нравилось, как по-свойски с ним обращалась, тормоша и тряся за руку, нарушая этим все нормы этикета.

– Натали, – улыбаясь, обратился к ней. – Ты сейчас привела бы в ужас не только своих классных дам, но и мадам Светозарскую, – остановил вейку с сидящим на облучке белобрысым чухной, смолящим короткую трубочку и помог даме устроиться в санях. – Эй, вейка, сколько возьмёшь?

– Рытцать копеек, – получил ответ, приведший в восторг Натали.

Кроме веек они освоили ещё один вид развлекательного транспорта – перевозку через Неву на деревянном кресле с полозьями. Для кресел с толкающими их конькобежцами, была специально расчищена широкая полоса на льду от одного берега до другого.

Расстегнув шинель и подложив одну её полу под Натали, чтоб было теплее сидеть на деревянной скамье, обитой грубой шерстяной материей, и, обхватив даму за плечи, чтоб было не холодно на ветру, они несколько раз пересекли Неву.

– Ваше степенство, – здорово повысил в звании тощего мужика на ржавых коньках, пыхтящего позади них. – Как опытному промысловику хочу сделать тебе выгодное предложение, – издалека зашёл Аким. – Сдай-ка мне, братец, в аренду своё кресло. Я сам его завтра потолкаю, а ты заработаешь за это пятишник.

– Целый пятишник, – обрадовалось «степенство». – Идё-ё-т. «Во дурачок, – подумал предприниматель, – оно вместе с полозьями лишь трёшницу стоит».

На следующий день Аким, одетый в тёплую тужурку, меховую шапку с зелёным бархатным верхом, которую взял напрокат у кучера Ванятки, и в гимназические штаны, оставшиеся от славных детских времён, предстал пред ясны очи любимой. Через плечо у него были перекинуты не аксельбанты, а коньки.

– Мон ше-е-р, – оглядела его Натали, – я вспомнила гимназические годы, – рассмеялась она.

– А елозящего червячка вы не помните, сударыня? – уселся на скамью арендованного кресла и, сопя погромче вчерашнего толкача, надел коньки. – Когда-то я был неплохим конькобежцем, – сообщил даме и стоящему рядом «степенству», зажавшему ладонью карман с денежкой – как бы ветром не выдуло. – Прошу, – поцокав коньками по льду, указал даме на скамью, и, профессионально пыхтя дачным паровозиком, покатил кресло к другому берегу.

На середине Невы, запыхавшись, сел рядом со смеющейся Натали.

– Дальше ты вези, – задыхаясь, произнёс он, приведя даму в полнейший восторг.

Собрав в кулак волю и последние силы, вновь принялся толкать кресло.

– И почему его назвали развлекательным? – стонущим голосом, выпуская клубы пара, произнёс он, провиснув ковром через спинку транспортного средства.

И тут смеющаяся Натали поцеловала его в щёку.

Акима бросило в жар и, заломив шапку, он бодро заскользил к близкому уже берегу. Затем, уразумев выгоду, вновь провис ковром, заработав ещё один сладкий поцелуй. Развернув кресло, помчался обратно.

На середине реки Аким сделал вид, что потерял последние силы, и склонился над Натали. Вуалька была поднята и, не удержавшись, он коснулся губами нежной кожи щеки, ощутив едва уловимый запах духов.

Натали обернула к нему лицо, собираясь что-то сказать. И это «что-то» было бы не гневное, как понял Аким, а так.., немного укоряющее.

Он не стал ждать обличительных женских слов, произнесённых к тому же не от души, а от правил хорошего тона, и не просто коснулся, а требовательно и жадно припал к её губам, обняв Натали за плечи.

Сделав попытку отстраниться, она подняла руки, чтоб оттолкнуть забывшего приличия офицера, но голова закружилась, и вместо того, чтоб оттолкнуть, руки обняли этого бестактного, и даже более того, нахального, но такого нежного и приятного мужчину. И она, забыв всё на свете, ответила на поцелуй, воспарив от этого не то что на седьмое, а на восьмое или даже сто восьмое, небо.

Застонав от наслаждения, испугалась, вырвалась и, краснея лицом от стыда и счастья, с трудом произнесла:

– Ну нельзя же так…

– Конькобежцам можно, – безапелляционно заявил кавалер, сделав ещё одну попытку поцеловать даму, но на этот раз получил отпор, заключавшийся в опущенной на лицо вуалетке.

– Сударь, везите меня к берегу, коли конькобежец.

Глупо улыбаясь от счастья, Аким заскользил по льду, чуть не врезавшись во встречное кресло, где в обнимку с дамой сидел полковник Ряснянский.

Увидев своего офицера в гимназических штанах, в ямщицкой шапке, на коньках, да ещё с приглупейшей физиономией толкающего кресло, он поначалу немного очумел, потом взъярился, но пролетевшее пулей кресло уже подкатило к берегу.

– Чего это на нас так строго встречный офицер глядел? – задала вопрос Натали, сама и ответив на него: – Всё от того, сударь, что вы, потеряв голову, на этот раз не от музыки и расслабляющей обстановки бала, как говорила ваша любимая мадам Светозарская, а от холода, ветра и льда, прильнули к даме с весьма неприличным поцелуем.

Но в глазах её абсолютно не было гнева, а была любовь и какое-то, непонятное ещё Акиму отражение нежности, ласки и счастья.

– Не страсти ради, а дабы согреться, – глупо пошутил он, испортив даме настроение и удалив из глаз выражение ласки.

– Сударь, неужели вами двигало лишь чувство холода, а не иное высокое чувство.

– Натали.., – замолчал на секунду Аким, – любуясь устремлёнными на него жёлтыми глазами, – я люблю тебя…

Глаза её распахнулись, губы задрожали, она что-то прошептала в растерянности, и отвернула зарумянившееся лицо.

– Да! У меня нет цветов. И сейчас не май, а зима. По понятием поэтов, не время любви. И стою перед тобой на коньках и в дурацкой шапке… Но я люблю тебя… Натали… И буду любить всю жизнь, – шагнул к ней и властно уже, приподняв пальцем мешавшую вуалетку, нежно поцеловал её в губы, а затем в солёные от слёз глаза.

Растерявшаяся и потрясённая Натали даже и не думала сопротивляться этому распоясавшемуся нахалу.

К тому же, никогда за свою жизнь, она не была так счастлива…

На вечер они запланировали поход в театр. Кучер Ванятка довёз молодых людей до Михайловской площади, и долго с недоумением наблюдал, как его барин, походкой подвернувшей лапы утки, ковыляет ко входу в Михайловский императорский театр.

Цветущая от счастья Натали, бережно придерживая хромого кавалера, шептала ему ободряющие слова.

– О-о, сударыня, ежели бы вы только знали, как ужасно ломят икры ног после коньков, то вы меня непременно бы поцеловали, – стонал кавалер, почему-то радуя этим даму. – Но ради любви я согласен вечно терпеть эти муки. Ангелы говорят, что это райское чувство. Дьяволы – что адские муки. А люди называют любовью, – театрально провещал Аким, чем ещё раз потряс Натали.

Но из-за духа женской противоречивости и дабы скрыть свою растерянность и счастье, поинтересовалась:

– Сударь, и часто вы беседуете с ангелами?

– Сейчас постоянно!

Усадив её, благо, их места находились с краю, сам встал позади и сделал вид, что толкает кресло по льду.

– Хорошо, что за нами места пока не заняты, – рассмеялась Натали. – Ну что ж, сударь, поехали к другому берегу, – веселилась она, стараясь всё-таки соблюдать светские приличия и явно не показывать, что безумно счастлива, а то светские дамы осудят.

– Ну уж нет, сударыня, – плюхнулся он рядом. – Одет не по форме, – указал на гвардейский мундир, – да и коньки в гардеробе оставил.

– Где-е?! – поинтересовалась Натали, с трудом сдерживая смех.

В театре давали французскую драму, а Натали хотелось не страдать и плакать, а радоваться и смеяться. Хотелось не слёз, а счастья.

Аким, наблюдая за страданиями героев, почувствовал облегчение в икрах ног.

«Человеку становится легче, ежели другому хуже», – пришёл он к парадоксальному выводу, когда главному герою, под бравурные звуки музыки, палач торжественно отрубил голову.

На следующий день, радостно взваливший на себя обязанности палача полковник Ряснянский, пригласив подпоручика в портретный зал, усиленно обдирал с него остатки плюмажа.

Рубанов, дабы не принимать нарекания близко к влюблённому сердцу, глядел сквозь Ряснянского на портреты бывших командиров Павловского полка.

Напротив него висел портрет генерал-майора фон Рейтерна, командовавшего полком с 1844 по 1851 год. Магнус Магнусович сурово взирал на подпоручика и хмурил брови. Соседний с ним генерал-майор Моллер Фёдор Фёдорович, руководивший бравыми павловцами с 1835 по 1844 год, и вовсе обличительно качал головой.

– Да куда вы смотрите, господин подпоручик? – обернулся Ряснянский, но никого за спиной не обнаружил. – У вас такое лицо, словно призрак увидели. Не-е-т, на вашем примере следует почистить плюмажи и другим офицерам, – выглянул из портретного зала, сфокусировав внимание на подпоручиках Зерендорфе, Буданове и Гороховодатсковском, а так же на поручиках 13-ой и 14-ой рот Яковлеве и Алёшке Алексееве. – Хорошо! Вы-то мне и нужны. Господа, прошу в портретный зал, – широко, по-швейцарски, распахнул дверь.

– Никс, не иначе про вчерашнее узнал, – входя в зал, зашептал другу Яковлев. – Мы ведь поехали на Большую Морскую в «Кюба», а попали в «Вену», что на Малой Морской.

– Яша, думаю, возчик был пьян и завёз не туда.., а нам теперь отвечай, почему оказались среди завсегдатаев ресторана: журналистов, актёров и адвокатов, – похмельно вздохнул Алексеев.

К их радости, про «Вену», под завязку набитую журналистами, актёрами, адвокатами и другой штатской сволочью, Ряснянский пока не знал. Поглядев на вошедших, он сразу же принялся за развитие правильных взглядов у подчинённых.

– Рассаживайтесь, господа, на диване и креслах, а вы, подпоручик Гороховодатсковский, смир-р-но! Равнение на меня! – вызвал улыбки собравшихся. – Как вы воспитываете своего подведомственного?

– В духе любви к полку, – растерялся Амвросий Дормидонтович.

– Любви к полку-у, – с лошадиной долей сарказма произнёс полковник. – Ваш подведомственный занимается тем, что, нацепив коньки, перевозит в кресле через Неву дам.

Аким покраснел и стал внимательно разглядывать портрет генерала Бистрома, командовавшего полком с 1815 по 1825 год. «Это большая польза, – подумал он. – Я лучше узнаю историю полка и его командиров. Магнус-то вон как рассвирепел, – перевёл взгляд на фон Рейтерна. – Почище Ряснянского плюмаж бы надрал».

– Да что вы всё по верхам глядите, подпоручик, – обратился к Рубанову Евгений Феликсович, подкрутив кончики усов, чем вызвал безмерную зависть Буданова.

– То есть, как это на коньках дам перевозил? – заинтересовался Буданов, горестно потерев пальцем над безусой верхней губой.

– Объясните офицерам, – уселся в кресло полковник. – И вы садитесь, господин подпоручик, – кивнул Гороховодатстковскому.

– Господа, – поднялся с дивана Аким. – Подпоручик Зерендорф в курсе того, как долго я ухаживаю за одной дамой… Но она неприступна.

Офицеры с интересом слушали товарища.

– Что только я не предпринимал. Катал на извозчиках и вейках, водил в театры и ресторан «Донон», – скользнул взглядом по поручикам, – но не заслужил даже лёгкого поцелуя.

– И это гвардейский офицер, – указал на него присутствующим полковник. – Я вот, например, вчерашнюю даму завоевал за…– закрыл рот ладонью, примяв грозно загнутые вверх усы.

– Продолжайте, Рубанов, – не слушал полковника заинтригованный Буданов.

– Женщины любят нетривиальные поступки, – освоившись, Аким стал прохаживаться перед слушателями. – Что же такое придумать, чтоб её поразить? – думал я.

Даже Ряснянский увлёкся рассказом, не говоря уже о других.

– И тут, господа, меня осенило… В голову пришла великолепная идея. Я не встал на колени, выпрашивая поцелуй, я его заслужил, – выпятил он грудь.

Насладившись неподдельным интересом в глазах слушателей и мысленно отобрав у полковника и приделав к головному убору плюмаж, продолжил:

– Я пригласил даму покататься в кресле, и предстал перед ней не блестящим павловцем, – укоризненно глянул на полковника, – не в парадном же мундире её катать, а в простой одежде, показав, что на всё пойду ради её любви и первого девичьего поцелуя… У вашей дамы поцелуй, полагаю, тысячный был, господин полковник, вот она мгновенно вам и поддалась…

– Да что вы себе позволяете, подпоручик, – возмутился, было, Ряснянский, но окружающие быстро загасили его пыл.

– Продолжайте, продолжайте, – загомонили товарищи.

– Да что продолжать-то. Когда замученный, я склонился над ней на середине реки.., дабы подбодрить, дама наградила меня поцелуем. А когда я, делая вид, что ужасно устал, довёз девушку до берега, то она из благодарности, позволила себя поцеловать.

– Молодец Рубанов, – было общее мнение.

Лишь один Ряснянский хмурил брови, соображая, что бы такое выдать язвительное. Однако Аким опередил его. Не глядя на полковника, он саркастически произнёс:

– Это вам, господа, не с проститутками в кресле кататься.

– Да как вы смеете, подпоручик, – взвился Ряснянский.

– Так я не про вас, я в общем говорю, – улыбнулся Рубанов.

«С полковником всё ясно», – пришли к выводу офицеры.

– Ежели от этого мероприятия такая польза, то и я завтра некую даму покатаю, – размечтался Зерендорф.

– И у меня не совсем блестяще дела обстоят, – взбодрился Никс. – Следует опробовать сей уникальный метод…

«Может Рубанов и прав, – пораскинул мозгами полковник, – про его отца говорили, что в начале царствования, в простом тулупе ходил, вот и стал генерал-адьютантом. Сынок явно по его стопам пошёл…»

В конце февраля наступил пост.

В первую неделю театры представлений не давали, и Рубанов посвятил эти дни службе.

Капитан Лебедев просто нарадоваться не мог на своего субалтерн-офицера. И даже Пал Палыч благосклонно глядел на Акима, задумчиво разглаживая седую, на две стороны, бороду.

«Может, толк из парня и получится», – размышлял он, построив роту на вечернюю поверку и прохаживаясь вдоль строя.

На стене, лицом к которой стоял личный состав, висели сделанные ротными умельцами фанерные щиты, на коих другие умельцы вывели имена георгиевских кавалеров, служивших в полку.

Остановившись под щитом со своей фамилией, Пал Палыч подумал: «Какие раньше прекрасные солдаты были, и даже офицеры, а сейчас.., – с иронией окинул взглядом строй. – После русско-турецкой войны солдат ничему путному не учат… Вот и фельдфебель 2-ой роты так считает», – прокашлялся он.

Рота знала. Коли Пал Палыч откашливается, знамо дело, чего-нито выскажет неприятное, а то и вовсе поганое… Ишь, вид какой мудрый на себя напустил, ну чисто филин лесной, – шепталась рота, ожидая веского фельдфебельского слова.