Соломенная собачка с петлей на шее

Мне вспомнился К., для которого чашка кофе была единственным смыслом существования. Однажды, когда я дрожащим от волнения голосом расписывал ему преимущества буддизма, он мне ответил: «Нирвана – пожалуй, но только с чашечкой кофе».

У всех нас есть какая-нибудь мания, мешающая нам безоговорочно принять высшее блаженство.

Эмиль Чоран

© Новиков В., текст, 2018.

© «Геликон Плюс», макет, 2018.

* * *

Историю рассказывает не «я сегодняшний», «сегодняшнее я» настолько устоялось, что разрешает, насколько это возможно, устранить себя на какое-то время. Наверное, это трудно понять. Как можно в действительности почувствовать себя другим человеком, не тем, кто ты сейчас?! А все-таки можно.

Возвращение в свою старую шкуру – дело болезненное, и я бы не стал мучить себя попусту, но мне нужно пережить это заново, чтобы пойти дальше. Все остальное – вторично. Дрожь уже подступает, и я почти доволен. В следующую минуту я – надеюсь на это – уже не буду помнить, что мне известно, чем все закончилось.

* * *

Тогда мне нравилось ненавидеть людей и слушать песни Джонни Кэша о любви. Я писал «Оду ненависти» и не мог решить: взять в качестве эпиграфа предполагаемую эпитафию Тимона: «Здесь я лежу, разлучась со своею злосчастной душою. Имени вам не узнать. Скорей подыхайте, мерзавцы!» или строчку из песни She used to love me a lot. Я любил повторять, что слушать кантри – патриотично. Особенно в современной России.

Я никак не мог закончить свою «Оду ненависти». На работе я запирался в туалете на сорок минут в день и скреб карандашом по бумаге блокнота, но это не давало никаких результатов. Вечером, когда я мог набрать текст на ноутбуке, слова из блокнота обесценивались, становились пустыми оболочками, которые нужно было заново наполнять частью своей отравленной души.

На тот момент я уже порядком попутешествовал и не видел особой разницы, просто не мог представить, что где-то мне действительно может быть хорошо. Ощущал катастрофическую неполноту, ущербность существования, просто уже не видел выхода. Мне казалось, что от себя не убежишь, что незачем ехать куда-то, но и оставаться в этом городе я больше не мог. Нужно было прерывать это тягучее течение. Это был шанс на спасение.

* * *

На автовокзале меня никто не встретил, я стоял со своим чемоданом и глупо озирался. Прохожие присматривались: мой красный идиотский чемодан вызывал недоверие, а потрепанная табличка с надписью «г. Северокоцитовск» внушала недоверие мне. От холода у меня слезились глаза.

– Тебе куда, сынок? – просипел забулдыга с седой, торчащей клоками щетиной.

Голос у него был еще тот. Такой не забудешь.

– На завод… на завод имени…

– А! На завод!.. Ну садись, – кивнул он на потрепанные «жигули» какой-то классической модели, – подброшу за триста.

Он закинул мой чемодан в багажник, и мы поехали на завод.

– У нас тут центр мира, – усмехнулся забулдыга; видимо, хотел наладить контакт – выглядел-то он не слишком дружелюбно.

– Ага, – улыбнулся я, как всегда лицемерно.

Он поглядывал на меня довольно часто, так что я мог убедиться, что мне не показалось: глаз у него действительно косил наружу. Странное впечатление, с таким глазом сложно понять, смотрит человек на тебя или на дорогу.

– Ты сам-то откуда будешь? – спросил он.

– Из Петербурга.

– О-о! И как это тебя к нам занесло?

– Да вот, работать приехал.

– Рабо-о-отать? – протянул он с удивлением. – И кем тут работать?

– Ну инженером хотя бы.

Он засмеялся. Это был грубый, злорадный смех. Он не скрывал своей неприязни ко мне.

– А что тут смешного? – спросил я спокойно. – Я приехал работать инженером на завод имени… хм…

– Да нет тут никакого завода. Там склад теперь, его все так, кхе-кхе, – откашлялся он, – так, по привычке называют заводом. Так что успокойся.

– Нет завода? – заволновался я. – Мне вакансию подобрали… в Интернете.

– Где? – воскликнул он удивленно.

– В Интернете, – спокойно повторил я.

– А-а, – он закивал, как будто бы понимающе, – вот оно что! Ну раз в тырнете, тогда ясное дело!

Дальше мы ехали молча. Через десять минут водитель остановил у проходной, где полная женщина в ватнике темно-серого цвета, сидя в малюсенькой деревянной будке, словно в большом скворечнике, смотрела на нас, не выражая своим лицом ни единой эмоции. Она даже не моргала.

– Ну, приехали, – сказал водитель, – три сотни, как и договаривались.

– О’кей, – говорю я и протягиваю ему деньги.

– Чего? – не расслышал он.

– Хорошо, – сказал я.

– Да, все по-честному!

Я вышел из машины, стал скрипеть подошвой осенних ботинок по снегу. На обочине тем временем возвышались сугробы.

«Что я здесь вообще делаю? – мелькнула мысль. – Наверное, я до сих пор инфантильный юнец, раз согласился на эту нелепую затею. И ведь даже не проверил информацию…» Да, я действительно был не в себе. Надо было поднакопить денег и уехать в Индонезию или на Филиппины. В конце концов, это было бы разумно… Но я уже тогда смутно чувствовал, что разум меня подводит, что вскоре что-то иное будет вести меня по жизни. И я уже шагал к будке.

– Здравствуйте, – крикнул я женщине.

– Чего там? – ответила она, неожиданно резко распахнув окошко.

– Здравствуйте, я инженер, приехал на работу устраиваться.

– Кто ты? – женщина, недоумевая, нахмурила брови.

– Инженер, из Петербурга. Меня тут ждут. Должны были встретить, но, видно, забыли, – и я неуклюже развел руками и улыбнулся. Хотел выглядеть безобидным недотепой. Так безопасней. Так легче. У меня ведь есть кое-какой опыт в таких делах. Нельзя недооценивать подлость незнакомцев. В жизни я натерпелся, у меня теперь нюх на всякую сволочь. С самого детства я терпел неудачи и наблюдал жестокость. Я был внимателен к таким вещам.

– Не, – ответила женщина.

– Что, простите?

– Не велено, говорю, сегодня никого пускать, кроме заказчиков, – покрутила она головой. – Ты не заказчик?

– Кажется, нет, – развел я руками.

Она захлопнула окошко так же резко, как и открыла, а я посмотрел на своего водителя: он улыбался, был доволен, что оказался прав. Длинная седая щетина на его щеках выглядела сейчас, словно кошачьи вибриссы. Сраный кот Базилио! Он смотрел на меня, как на мышь. Но и у меня имеются зубки… А пока что я затаюсь.

– Ну что? – кивнул он. – Куда теперь поедем? Могу тебя еще куда-нибудь отвезти, если хочешь. Ну! На лесопилку поедешь?! – рассмеялся он своими гниловатыми передними зубами.

И тут я задумался. Что мне делать? Я приехал… Конечно, конечно, были у меня мысли… Но мне бы подзаработать чуть-чуть. Все-таки рановато я сорвался. Рановато. А вообще, конечно, стыдно признаться, при всей своей нелюбви к родине я все-таки хранил деньги в рублях. Ах, последняя капля надежды высохла во мне. Возможно, в душе я большой патриот, и оттого тошнит меня от России сегодняшней. Настолько тошнит, что я даже никому не рассказываю о своем отвращении. И на этом закончим.

– Послушайте, а кем тут вообще люди работают? – спросил я водителя.

– Кем? – пожал он плечами. – Да не знаю я кем. Как завод закрыли, так и некем особенно-то… Вон, эта, – показал он рукой в сторону женщины, которая так же бездумно смотрела на нас своими большими синими глазами, – эта вот хорошо устроилась, в будке сидит. Сука! А я… а я дерево пилил на лесопилке, пока не уволил… пока сам не уволился… А теперь… Ну это, временно… стою на вокзале, чтобы таких, как ты, по городу катать. Хрь-тьфу, – плюнул он в снег и вытер губы толстой варежкой.

– А есть тут приличная гостиница? – продолжал я.

– Что значит – приличная? Молодой человек, – заговорил он серьезным, назидательным тоном, – тут есть гостиница, только там, понимаешь, клопы водятся. И две тысячи за ночь стоит. И клопы! Понимаешь?

– Клопы? – повторил я за ним.

– Естественно. Там же никто, считай, не живет! Хрь-тьфу, – повторил он плевок, – будут они ради тебя одного клопов морить, как же! Знаешь, каково это, клопов-то морить? Ты когда-нибудь морил клопов? А? Морил? – наступал он. – Они бегут из одной комнаты в другую, – стал он размахивать руками, изображая, как бегают клопы, – это надо все помещения сразу обрабатывать. Тут тебе не это. Понял? Клопы там. Всё. Молодежь, ептить.

– А если там никто не живет, зачем целую гостиницу держат? – надавил я на него.

– Кто сказал, что целую? Я не говорил, – покрутил он головой, – я тебе по-честному сказал. Там только первый этаж… шесть комнат. А наверху эта, как ее… дискотека, в общем… А, вот… ночной клуб! – усмехнулся водитель. Изо рта у него пахло даже на морозе.

– Понятно, – ответил я.

Все складывалось не так уж удачно. Мне нужно было сменить обстановку, чтобы успокоить нервы. Главное – тихая жизнь: без суеты, без склок и скандалов внешнего мира. И что же? Бармен предлагает поехать в его родной город, устроиться на завод, где ничего и делать не надо. Работы, мол, совсем не много, платят, разумеется, крайне мало, но и тратить тут особо не на что. И какие места в округе! Лес, берег моря… Люди спокойные, никто никуда не торопится. Жильем обеспечат. Благодать, одним словом. Райский сад! Ривьера! Лазурный берег севера! Лечи свои нервы – не хочу! И так далее. И еще миллион восклицательных знаков.

И что же в итоге получается? Куда мне теперь деваться? Ехать обратно в этот мрачный болезненный Петербург, к тому, от чего у меня руки трясутся и глаз дергается? Нет! Раз уж приехал, Герман, так будь добр попробовать. Будь, Герман, добр. Не потакай своему большому малодушию. Нельзя отступать, еще ничего не сделав. Ты не такой уж и трус в душе, есть в тебе известная доля дерзости. Вот и дерзай, Герман. Пусть жребий будет брошен!

– А вы Михаила Гермясова, случаем, не знаете? – спрашиваю я.

– Мишку-то? Мудака этого? Да как не знать, его весь город знает… сучий отрок. Этакий… – самодовольно усмехнулся водитель, – за дочкой волочился, но я его раз доской по спине, так он больше не лез. Ловкач! Ворюга! Со мной не пройдут такие фокусы! Говорят, он в Москву укатил. Плут!

– А другой гостиницы здесь нет? Без клопов чтобы, – гнул я свое.

– Нет, – покрутил он головой.

– Насчет клопов – это вы серьезно?

– Куда уж серьезней, сынок? Постой, а ты откуда Мишку-то знаешь?

– Ах, это… Он барменом работает в одном заведении в Петербурге… Я там раньше бывал.

– И как он, хорошо устроился?

– Не знаю, нормально, – пожал я плечами.

– Хороший парень, – сказал водитель, а я от холода даже не удивился его словам. Ноги у меня были в осенних ботинках на тонкой подошве, и я промерз до костей. Ненавижу холод.

– Могу сдать комнату, – говорит мне водитель, – если на месяц останешься.

– А если на неделю? – спросил я.

– Можешь и на неделю, дело твое… но оплатишь за месяц.

– И сколько? – спрашиваю я осторожно.

– Пять тысяч за первый месяц, остальные – по четыре. Но это без еды. А если будешь с нами питаться, то еще четыре сверху. Жена готовит хорошо, лучшая повариха в городе, точно тебе говорю! Люди лучше тебя останавливались у нас и были довольны.

Меня покоробило такое заявление, но я вечно слишком вежлив, чтобы отвечать. Это моя большая проблема – излишняя вежливость со всякой сволочью.

– Ладно, – согласился я, – надо посмотреть комнату.

– А чего там смотреть? Комната как комната. Телевизор есть. Цветной! Есть кровать, стол, стул. Там тепло и нет клопов. Что еще человеку нужно?!

– Как будто бы и нечего больше желать, – ответил я.

– Вот именно, садись, поедем, а то в таких башмаках ты себе ноги на хрен отморозишь. Дома я тебе валенки выдам. Бесплатно!

И мы поехали… Водитель курил, не открывая окон, а я вдыхал дым и думал: а зачем, собственно, я бросил курить?..

– У вас не будет сигаретки? – спрашиваю я, как всегда осторожно.

* * *

Дом мне сразу не понравился. Доски, крашенные коричневой краской лет, наверное, тридцать назад, расходились так, что, казалось, по наружной стене идут волны. В просторных сенях – так это называется в подобных домах? – лежал инструмент, старые советские лыжи, санки, какие-то тряпки, а в углу стояла металлическая бочка с водой. Живи я тут с рождения, я бы, наверное, в этой бочке и утопился бы. Кроме шуток, утопился бы. У меня в этом сомнений нет. Во мне сильны суицидальные наклонности.

– Таня, я жильца привел, – сипло крикнул водитель в дверь, ведущую в жилую часть дома.

– Чего? – послышался женский голос.

– Хрр-мр, кхе-кхе, – прочистил он прокуренную глотку, – жильца, говорю, привел, – крикнул водитель и стал расстегивать пуговицы своего ватника.

– А-а! – воскликнула женщина с улыбкой, в которой бросался в глаза серебряный зуб. – Здравствуйте, здравствуйте! Меня зовут Татьяна, но можете звать меня тетей Таней. А как вас зовут?

Я с улыбкой кивал в знак приветствия, но поздороваться почему-то не смог. Этот дом сковывал меня. Гнетущая в нем была атмосфера.

– Меня зовут Герман, – выплюнул я слова.

– Хорошо, хорошо, Герман, проходите, сейчас будем пить чай.

– А можно я посмотрю комнату?

Глубоко внутри я надеялся, что комната окажется ужасной и мне придется уехать. Мне не хотелось оставаться в этом доме, было какое-то предчувствие: казалось, что, если я останусь, это изменит ход моей жизни… не в ту сторону… Но вот я стою в гостиной, я спрашиваю:

– А можно я посмотрю комнату?

– Конечно, конечно, проходите, – ответила женщина.

– Да чего там смотреть, – пожал плечами водитель.

– Глеб, прекрати, человек должен увидеть, где будет жить. А вы, кстати, надолго к нам?

– Пока на неделю, а может быть, и дольше останусь, – ответил я, не задумываясь.

– Но платит как за месяц, – подмигнул жене водитель Глеб.

– Правда? – спросила она.

– Ну да, – не нашелся я, что еще ответить.

– Нет, – ответила она, – это нехорошо. Если вы останетесь на неделю, то заплатите как за неделю. Договорились?

Я кивнул, и мы пошли смотреть комнату. Все оказалось, как он, водитель, и говорил: небольшая квадратная комната, обои в цветочек, высокая кровать на пружинах, маленький стол на одного человека, жесткий стул со спинкой, деревянная книжная полка, прибитая к стене, и кот. Вернее, кошка.

– Кыш, кыш, – прогнала кошку Татьяна.

– Да ничего, – сказал я, – пусть заходит в гости, я люблю кошек. Правда, у меня, кажется, в детстве на них была аллергия.

– Вот, больного в дом привел, – буркнул водитель.

– Но у меня, – начал я нелепо оправдываться, – кажется, уже нет аллергии. Да и не большая она была, всего лишь насморк. От здешних холодов у меня и так будет насморк.

Мы сели за большой обеденный стол в гостиной, которая была вместе с тем и кухней, и столовой, и стали не то обедать, не то ужинать вареной картошкой с жареной курицей. На стене шумно тикали старинные часы; их язычок, качаясь маятником, гипнотизировал меня. Я не мог от него оторваться… Это болезненное ощущение пространства, ощущение себя, своего тела в нем, вызывало внутреннюю истерику. Неосознанно я доводил себя до изнеможения. Я топил себя, стараясь достать до дна, чтобы от него оттолкнуться.

Солнце закатилось в начале восьмого, и как-то уж очень быстро наступала здесь ночь. Фонарные столбы возле дороги, ведущей к дому, так и не зажглись. Лишь вдалеке горел один. Там, я так понял, живет участковый. А здесь – совсем окраина. Это место уже и городом-то не считают. И асфальтированную дорогу так и не сделали.

В сенях глухо хлопнула уличная дверь, и полминуты спустя в комнату вошла молодая девушка в растянутом вязаном свитере и потертых синих джинсах. Не то стильная небрежность, не то просто небрежность. Тогда я не смог определить. Девушка с удивлением взглянула на меня и, ни с кем не поздоровавшись, ушла к себе в комнату. А через пару минут мы пили чай уже вчетвером.

– И чем вы собираетесь заниматься у нас в городе? – спросила Татьяна.

– Я собирался работать инженером на заводе.

– Заводу требуются инженеры? – спросила она с удивлением.

– Его Гермясов одурачил… как щегла! Сказал, что нашел ему место на заводе, вот он сюда и приехал, – рассмеялся, закряхтел своим уродливым смехом тот, кого мне, по-видимому, придется как-то звать. Глебом? Или все-таки дядей Глебом? Все это глупо звучит применительно к этой подозрительной личности. Хотя, вероятно, в его глазах подозрителен был я.

– Неужели? Гермясов? – удивилась Татьяна, а у Лизы – так звали их дочку – расширились глаза, когда ее отец упомянул о Гермясове.

Глаза ее расширились на одно мгновение, но достаточно сильно – я не мог этого не заметить.

– Да, глупая шутка. Я ведь с работы ушел. Да еще и со скандалом…

– Гермясов всегда был подлецом! – сказала Татьяна, пережевывая курицу.

– Но какое чувство юмора! – засмеялся Глеб. – Каков подлец!.. Но – плохо кончит.

– Плохо, плохо, по стопам отца пойдет, – подтвердила Татьяна, а Лиза теперь все время смотрела в сторону, и мне стало интересно, какого цвета у нее глаза. Я сразу как-то не обратил внимания.

Глаза оказались самыми обыкновенными, то есть светло-карими. Лицо у Лизы было бледное и очень ровного цвета, а ее светло-русое каре, с темными корнями, очень ей шло. Такой образ красотки-подростка из девяностых. Словом, неблагополучная красота. Красота неудач и поражений. То, что мне очень близко. Может быть, даже красота саморазрушения.

В общем, мне понравилась ее внешность, и в голове тут же возникла картина, как у нас завязывается роман и тому подобное, но все это показалось мне до боли нелепым. Настолько это было логично и естественно, что я начинал нервничать. А нервничать мне бы не стоило. Думаю, это из-за стресса у меня все чаще случаются сомнамбулизм и ночные галлюцинации. От этого такой сердечный ритм, что можно однажды и не пережить ночь.

Тем временем я (уже тот, «старый я», который потихоньку оживает во мне) выпиваю чаю, не оглядываясь, но чувствуя за своей спиной дыхание «другого я» (который в самоуверенности позволил себя устранить, но теперь боится, что ему не суждено будет вернуться), и решаю закончить главу, пока события того дня видятся мне достаточно ясно. Иногда воспоминания исчезают из моей головы, словно их кто-то извлек, а взамен возникают вкрапления пустоты. Они представляются явственно, буквально как черные пятна перед глазами во время обморока.

Итак, наберемся мужества. Конечно, мне хочется о многом рассказать на этих страницах, есть искушение выплеснуть все разом, расплакаться и насладиться мимолетным освобождением от боли, очищением, но это уже не помогает, и мне хочется чего-то большего. Хочется распутать клубок. Я долго копил силы (хоть и не понимал этого), чтобы приступить к рассказу, и вот я накручиваю себя, возвращаясь к воспоминаниям, и вхожу в состояние того вечера, возвращаюсь к измышлениям, которые, в сущности, поверхностны и местами наивны (хоть я и считаю их верными до сих пор; верными для «старого я»). А теперь я возвращаюсь в тот дом…

Глеб включил телевизор и стал злобно бубнить что-то про Украину и педерастов из Европы и США, про эмигрантов с востока и внешнюю угрозу нашей нравственности. Признавался в любви к Сталину и в ненависти к демократии… Что до меня, то я старался уяснить, как работает мозг у этого человека. Что заставляет его, никогда не выезжавшего из страны, ненавидеть людей, которых он в жизни не встречал и, вероятно, никогда не встретит? Людей, которые никоим образом не влияют на его жизнь. Что заставляет его верить, что эти люди ему мешают? Его горячая ненависть подкрепляла мою холодную ненависть как нельзя лучше: я чувствовал, что тяжелею, что тело становилось неподвижным. Я каменел.

А вообще я давно заметил, что русскому человеку не обязательно, чтобы у него туалет был теплый и чистый, и чтобы еда была хорошего качества, и чтобы сосед не желал ему мучительной или скоропостижной смерти, главное – иметь врага. Остальное – второстепенно. Без теплого туалет русский человек прожить как-нибудь сможет, а без врага – никогда. Помрет со скуки. Чем еще себя развлекать? Это дух палачества. Палач для соседа и для друга. А иногда и для своей же семьи. Наверное, это и есть наша национальная идея, которую так трудно выразить. Гильотину должны были изобрести в России. Сталинские репрессии, если присмотреться, никогда не заканчивались, они у нас в крови. Это дух братоубийства! Физического, морального – не важно. Главное – заставить человека страдать и не останавливаться, чтобы не думать, не быть честным с самим собой. Главное – идти вперед и не оглядываться, не признавать ошибок. Даже у солдат расстройства психики выявляются по большей части не на войне, а когда они уже дома, в безопасности. Мы это интуитивно чувствуем, война не должна заканчиваться! Война каждый день! В магазине, в автобусе, на работе… Всегда на фронте (и заметьте, имеем право на сто граммов фронтовых). Всегда герои и патриоты! А на войне как на войне, и точка.

Ну а далее мы закончили ранний ужин и я пошел в свою комнату. Распаковал чемодан, уложил вещи в шкаф и решил включить ноутбук. Когда, включив его, я понял, что Wi-Fi здесь нет, то мне почему-то стало хорошо на душе, как будто я сумел убежать от мира и нашел укромный уголок, где меня никто не сможет достать. И даже неизвестность впереди не пугала меня. Мне было приятно лежать на толстом матрасе, который, как желе, подпрыгивал на пружинах кровати, когда я ворочался с бока на бок. Я чувствовал, что меня ожидает что-то интересное. Новый этап моей жизни… А ведь сегодня мне исполнилось тридцать.

* * *

Ночью, как и всегда, мне не спалось, хоть и очень хотелось. В полудреме я видел разные образы. Цветочки на обоях в свете луны превращались в птиц и лягушек. Экзотические насекомые медленно спускались с потолка, словно на невидимых нитях, искрились в воздухе. Кружка с водой, стоявшая на столике у кровати, начинала исчезать, когда я смотрел на нее дольше двух секунд. Она исчезала постепенно: вначале наполовину, плавно становясь прозрачной, а затем уже полностью. В какой-то момент кружке надоело исчезать, и теперь она превращалась в мышь, танцующую на задних лапках что-то вроде стриптиза. Только снимать ей было нечего.

Что ж, настал период приятных галлюцинаций. К нему я привык с детства, и он давно меня не пугает. Это уже самое обыкновенное развлечение, ведь всегда, если надоест, можно закрыть глаза, и все закончится. К сожалению, бывают и другие периоды… Благо я скептик по натуре, ведь если бы я верил в потустороннее, то уже, наверное, давно бы окончательно свихнулся от страха.

В эту ночь все было почти спокойно: я не чувствовал, что смерть бродит рядом, не ощущал небытие, которое всегда застает врасплох. С двух до трех оно тут как тут, стоит только о нем позабыть. А потом является один из моих мертвецов… обычно двоюродный брат. От него даже спазмы в животе начинаются. Он настолько живой, что я боюсь к нему прикоснуться. А что если… и так далее. Но сегодня я помнил о небытии, держал его в своем сознании, и оно не могло меня мучить.

Я решил выйти и прогуляться, как делал это дома. Одевшись и тихонько проскользнув в сени – я не хотел, чтобы хозяева заметили меня и в чем-то заподозрили, – я стал напяливать свои ботинки. Уже у самых дверей я почувствовал, что нестерпимо хочу закурить. Слюна стала вязкой, губы начинали дрожать от предвкушения. И я понял, что у меня не хватит воли отказать себе в этом…

Вернувшись в гостиную, я в свете луны – а светила она ярко, зловеще ярко – разглядел на краю обеденного стола пачку «Примы» и дешевую прозрачную зажигалку. Вытянув две сигареты из пачки, я замер на мгновение в раздумье, а полминуты спустя уже стоял на крыльце и наслаждался луной и каждой затяжкой. Говорят, на луне живет Каин.

Холод был бы нестерпим, если бы не дрожь, пробегающая по телу от сигареты. И я стал наслаждаться морозом, хоть всегда и ненавидел зиму.

В окне сарайчика, что метрах в тридцати от дома, я увидел тусклый мерцающий свет. Я закурил вторую сигарету и стал тихонько – стараясь не слишком скрипеть подошвой по снегу – пробираться к этому сарайчику. Дрожь от сигареты сливалась с дрожью от холода, и вместе они перемешивались с предчувствием чего-то необычного. Это был настоящий коктейль родственных ощущений. Мне было хорошо.

Подойдя ближе, я услышал, что внутри кто-то есть. Скрипнула половица, что-то тяжелое передвинули сразу за дверью.

– Привет! – воскликнул я приглушенным голосом.

В ответ я ничего не услышал, звуки прекратились, и я повторил:

– Привет! Мне не спится, я вышел выкурить сигарету. У вас все в порядке? Глеб, это вы?

И снова никто не ответил.

– Я зайду, вы не против?

Но в этот момент дверь распахнулась и ударила меня прямо в лоб. Я упал и успел только услышать, как кто-то очень быстро удаляется по снегу. Когда я встал и ощупал свое лицо – крови как будто бы не было, – моего обидчика как не бывало. Я стал искать сигарету, которая черт знает куда улетела, когда я падал в снег – падал нелепо, как падали люди в немом кино. Сигарету я не нашел и жутко раздраженный решил зайти в сарай и посмотреть, что там вообще творится. Может, это был вор, а я его спугнул. Если так – мне повезло, что у него не было оружия. Ведь каким простаком надо быть, чтобы вот так погибнуть. Нет-нет, это все вполне в моем стиле. Этого-то и стоит остерегаться – своей неуклюжести.

В сарае горела свеча, по стенам были выставлены всякие лопаты, грабли, тяпки… Был грязный стол с рассыпанными на нем гвоздями и шурупами, тяжелая деревянная табуретка примерно посередине сарая. Под потолком болталась петля… Черт! Да я же только что помешал кому-то свести счеты с жизнью! Я усмехнулся: не зря я сегодня держал смерть в уме. С минуту посмотрев на петлю, я решил вернуться в дом и попытаться уснуть.

* * *

Утром мы завтракали омлетом с жареным луком, оладьями и бутербродами с колбасой. Я пил кофе и курил «Приму» без фильтра: на этот раз я честно попросил сигаретку. Всего одна ночь, и я посмотрел на этих людей другими глазами. Еще вчера, если начистоту, я думал, что уже послезавтра буду в Петербурге. А теперь мне было хорошо и спокойно в этой светлой гостиной. Глеб курил и читал газету, Татьяна смотрела телевизор, и только Лиза не собиралась вставать в субботу пораньше.

– Иди… разбуди ее, потом целый день будет как сонная муха, – сказал Глеб, глядя на жену поверх очков.

Он производил впечатление обыкновенного работяги. Грубоватый, но в сущности не самый плохой человек. Не хуже других вроде бы.

– Пусть поспит, выходной ведь у нее, – сказала Татьяна.

– Как знаешь, и так из нее слова не вытянешь, – посмотрел он на меня… зачем-то…

– Нездорова она, доведет себя этим вегетарианством. Ей бы на море…

– Она сама шляется, где попало. Как ее только из страны выпускают?! Подцепит в этой грязи, да и нас заразит! – рявкнул Глеб.

– Да нет, нет, ей бы на настоящее море, на Черное море, – посмотрела на меня Татьяна.

– А у нас что, не море? – злобно просипел Глеб.

– Да ты же понимаешь, о чем я.

– Да-а? А где ты денег возьмешь? – надрывался он. – Может, мне их украсть? А?

– Ну хорошо, хорошо, – затихла Татьяна, – я сама все понимаю. Так, может, и скопим немного.

Глеб не ответил.

Скоро к завтраку присоединилась и Лиза. Она была так же молчалива, как и вчера. И тут я вспомнил про сарай. Наверняка это была она.

– Откуда у тебя шишка на лбу? – спросил Глеб.

– С кровати упал, – ответил я и посмотрел на Лизу. Ее глаза, как и вчера, расширились на одно лишь мгновение, но я уже все понял. Это была она, тут и гадать нечего.

– Бывает же, – покачал он головой и снова уткнулся в газету.

На дворе была суббота, и мне не хотелось волноваться о работе. Я решил, что, раз деньги у меня кое-какие имеются, можно пока и повременить. Сейчас мне было интересно подумать о Лизе. Что привело ее ночью в сарай, что заставило решиться на этот шаг? Я не испытывал к ней жалости, мне лишь хотелось изучить ее как можно лучше. Я чувствовал себя хирургом, хотел докопаться до истины, до глубины. Не знаю, может, сочувствия во мне не нашлось оттого, что я и сам много раз думал о суициде, не ощущая при этом большого трагизма. Думал абстрактно, без четкого плана действий. Всегда сомневался в способе. Когда становилось совсем плохо, я проверял себя: «Ну, Герман, скажи, пожалуйста, что тебя больше пугает: холод небытия или трепещущий огонек жизнь?» И всякий раз небытие оказывалось страшнее. А иными ночами я испытывал что-то вроде посмертного опыта, то есть находился в мире, где нет меня больше. Влетал (из ниоткуда) в пространство комнаты, где находилось мое тело в состоянии полусна, чувствовал, что меня как бы и нет здесь, что тело мое мертво, чувствовал мир без меня, чувствовал страх и обиду, а затем исчезал, словно что-то меня высасывало из комнаты в никуда. И в этот момент, момент окончательного исчезновения и одновременно возвращения в тело, я испытывал физическую боль, ужас, сильнейшее головокружение. От этого я кричал так, что, когда замолкал, слышал, как этажом выше просыпались и недовольно ворчали соседи. В общем, я не чувствовал, что Лизе хуже, чем мне. С чего же мне ей сочувствовать?!

После завтрака все разошлись по комнатам, а я пошел в магазин за сигаретами. Глеб объяснил, как дойти. В общем, тут особо не заблудишься, городок не слишком разросся. Десятка три пятиэтажек, ближе к центру – это уже местные небоскребы. В основном тут сплошь деревяшки. Настоящая деревня! Даром что город.

Покуривая на морозе возле магазина, я незаметно, то есть искоса, поглядывал на компанию девчонок. Они пили коньяк из пластиковых стаканчиков и громко смеялись. Одна, вызывающе накрашенная, внимательно изучала меня, а я, как человек дальновидный и недоверчивый, делал вид, что не замечаю этого. У нее тут наверняка десятка два ухажеров, которые не преминут огреть меня мотыгой по спине или еще чем по голове. «Вот!» – ощупал я свою голову. У меня и так шишка на лбу, а ведь я здесь всего сутки. Знаю я эти провинциальные штучки, они так развлекаются, в таких городках молодым людям просто нечем заняться, некуда деть весь свой скотский задор. В детстве я бывал в Ленобласти, в деревне у приятеля, вот и насмотрелся всякого. Заточенная солдатская пряжка и как следствие – кровь из башки… ручейками… Шутка ли? С моим воображением – совсем не веселая шутка.

Нет, кажется, меня здесь ждут одни только неприятности, а не тихая и спокойная жизнь. Как мне вообще пришло в голову, что в маленьком российском городке бывает спокойная жизнь?!

Так, размышляя, топал я к дому и около калитки встретил Лизу.

– Привет, – кивнул я ей добродушно, старательно добродушно.

– Привет, – холодно ответила она и тут же ушла в дом.

* * *

– Это даже не табак, небось, – говорит Глеб, затягиваясь сигаретой из моей пачки.

– Они просто легкие.

– Не-ет, – посмотрел он на сигарету, – невозможно это говно курить, – он оторвал фильтр и снова затянулся. – Вот теперь можно.