Книга без фотографий

В пять лет влюбленность была мне навязана. Интереснейшая тема: фальшивая влюбленность. Было так: соседская бабуся, торговавшая клубникой, посоветовала в сердечные избранницы свою писклявую внучку Лизу. "А спросит мама: "За что ты ее полюбил?" - скажи: "За косу"." Я представил желтую толстую колбасу, свисавшую у пискли с затылка, и испуганно кивнул. Предсказанное сбылось: дома на вопрос мамы, очевидно, введенной ловкой свахой в заблуждение, я прогудел: "За косу". Мы все лето гуляли, бродили, увивались друг за дружкой с той подсунутой девочкой, и, поначалу равнодушный, я, в конце концов, поверил, что она мне дорога. Впрочем, я ее не любил, а просто поддался игре, предложенной взрослыми.

Да, да, только в детстве мне удавалось влюбляться! Выспренно, так, как преподносят влюбленность в сериалах. Одержимость другой личностью, которую принимаешь за слиток золота, боготворишь, а всякий ее недостаток делает влюбленность острее. Жизнь озарена, и ты подслеповат.

"Кто ближний мой?" - повторив этот евангельский вопрос, я сам себе и отвечаю: "самый дальний". Кто дальше - тот ближе. Хочется верить первым встречным, которым ничего от меня вообще не надо. Все мне кажется, что простой и случайный человек может что-то очень важное открыть.

- Где фотография? - тормознул он третьекурсника, похожего на верблюжонка, журналиста популярной газеты.

- Отклеилась.

- Не пущу.

- Вот редакционная корка.

- Ничего не знаю. Отклеилась у него...

- А может у вас усы отклеились? - предположил журналист.

- Это еще почему?

- А может вы Гитлер?

После пятиминутного препирательства студент все же вошел, но теперь, минуя охранника, каждый раз ронял своим насмешливо-глухим голосом:

- Привет, Адольф!

И деловито спешил дальше.

Ну а после была плоть и плоть. Школьные, уличные, университетские, клубные знакомства. Но я разучился влюбляться после первой же постели. Рассвет хлынул в комнату, затопив ее до высокого потолка, и стихи умерли, голос огрубел, зрение обрело четкость.

В бегущем есть нечто потешное, но бег дает преимущество. Бег — чувственное занятие.

...Война - это каша. Уверен, любая война. Даже самая справедливая. На войне побывав, чувствуешь стыд. Как будто виноват. Ты уезжаешь, а они, все, кого видел, остаются.

Про настоящую войну много слов и не скажешь.

1:0. Трибуна болельщиков ЦСКА была тиха и неподвижна. Не фанаты, а манекены. Чеченцы повалили на улицу. Они неслись вприпрыжку, пели, обнимались, хлопали в ладоши, на лицах какое-то физиологическое удовольствие, будто каждый из них родил этот мяч.

- Чечня - это неправильно, - перебил Умар. - Не люблю это слово. Чечня - не то слово. Не звучит гордо. Чечня-муйня! И буква "ч" нехорошая. Много ты знаешь добрых слов на "ч"?

Я задумался.

- Чернобыль, - откликнулась Зайнап.

Муж цокнул языком:

- Сморозила!

Зайнап громко звякнула лопаткой, переворачивая блин на шипящей сковородке.

- Чума, - задумчиво подбирал слова Умар, учитель словестности, - Чикатило.

Я засмеялся:

- Честь, чувство, черешня!

- Червивая черешня, - Умар пожевал губами, в его глазах вспыхнул подростковый азарт: - Чушь, черт!

- Чернь, - согласился я. - А какое слово вам нравится?

Он сделался серьезным.

- Ичкерия, - мягко произнес. - Но лучше - Нохч. Мы же нохчи, дети Ноя. Потом англичане затесались. Чеченцы и англичане одного рода, не знал?

Меня наградили охраной, потому что я попал на финишную выборов. Тренированные стражи и зеркальные машины с темным стеклом - чтобы никто меня не убил.

Но я тотчас захотел: пускай приставленные в меня поверят, хотя бы на чуть-чуть. Ну, пожалуйста, пускай они удивятся, что я не такой, как те, кого они раньше возили и берегли. Худ и скромен. И свитер бедняка, лиловый, старый, его еще отец носил.