Верхом на тигре. Дипломатический роман в диалогах и документах

Непросто дружить с Гитлером

Сталин не рассматривал приход Гитлера к власти как непреодолимое препятствие к восстановлению взаимовыгодных отношений. Такой вывод можно было сделать из его выступления на XVII съезде партии в 1934 году: «Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной»^{27}.

Сотрудники советского полпредства в Берлине не могли пожаловаться на несоблюдение немецкой стороной правил дипломатического протокола и этикета. Главу советской миссии не обходили приглашениями на официальные приемы у Гитлера или у других руководителей Третьего рейха.

В январе 1934 года Крестинский инструктировал временного поверенного в делах СССР в Германии Сергея Бессонова, приглашенного на заседание рейхстага в связи с годовщиной прихода Гитлера к власти: «Если в речи Гитлера будут содержаться оскорбления по адресу СССР или членов его правительства, Вам нужно будет подняться, уйти из дипложи^[8] и из рейхстага». Но поступить так следовало только в крайнем случае, поскольку «демонстративный уход является острой и резкой формой протеста». Прибегнуть к нему рекомендовалось, если в речи действительно будут «элементы оскорбления». Если же дело ограничится «просто критическими замечаниями в адрес советской системы», то они не должны были рассматриваться «как достаточный повод для ухода»^{28}.

Торгово-экономические и даже военно-технические контакты, пусть на невысоком уровне, но поддерживались. Регулярно возобновлялись кредитно-финансовые и торговые соглашения.

Литвинов, несмотря на свое категорическое неприятие нацизма, не был упрямым германофобом, не призывал к разрыву советско-германских отношений и в принципе не возражал против их вывода из тупика.

Показателен момент личного характера. Уже при нацистском режиме нарком неоднократно проезжал через Берлин, направляясь на чешский водолечебный курорт Мариенбад (сегодня Марианске-Лазне). В архиве сохранились его записки, адресованные полпредству, с просьбой встретить и оказать содействие при проезде через германскую столицу. Это был самый удобный путь. В апреле 1934 года Литвинов ездил на курорт лечить мучивший его бронхит^{29}.

Вместе с тем в политическом плане для него главной и определяющей установкой, конечно, было достижение союза с Великобританией и Францией. Отношения с Германией, в том числе торгово-экономические, следовало поддерживать на приемлемом, но не высоком уровне. Иного нацисты не заслуживали. Вот как Литвинов сформулировал свою точку зрения в письме к полпреду СССР в Берлине Якову Сурицу в декабре 1936 года:

Я согласен с Вами также относительно нашей дальнейшей экономической работы в Германии, но буду, однако, теперь против того, чтобы львиная доля возможного нашего импорта на ближайшие годы была отдана Германии в ущерб другим странам. Нам незачем слишком укреплять экономически нынешнюю Германию. Достаточно будет, на мой взгляд, поддерживать экономические отношения с Германией в той лишь мере, в какой это необходимо во избежание полного разрыва между обеими странами^{30}.

Подобного подхода Литвинов придерживался и в отношении других сфер двустороннего взаимодействия. Говорил, что в Германии не нужно открывать представительство Народного комиссариата здравоохранения и расширять с этой страной культурные связи, когда там у власти находятся нацисты^{31}.

Возвращение к духу Рапалло в условиях существования в Германии нацистского режима Литвинов считал недопустимым: отсюда оставалось бы два шага до дружбы с гитлеровцами, что, собственно, и случилось после 23 августа 1939 года, когда бывший нарком, снятый с высокого поста, пребывал в опале.

Сталин отличался от Литвинова бо́льшей гибкостью, бо́льшим цинизмом и меньшей щепетильностью. Политическую и экономическую выгоду ставил выше всяких моральных соображений. 29 марта 1935 года, во время переговоров с приехавшим в Москву британским министром иностранных дел Энтони Иденом, он дал это понять вполне определенно: «Мы не стремимся к изоляции Германии. Наоборот, мы хотим жить с Германией в дружеских отношениях. Германцы – великий и храбрый народ. Мы этого никогда не забываем. Этот народ нельзя было надолго удержать в цепях Версальского договора. Рано или поздно германский народ должен был освободиться от версальских цепей».

Естественно, были сделаны оговорки насчет того, что немецкие «формы и обстоятельства этого освобождения от Версаля таковы, что способны вызвать у нас серьезную тревогу» и потому необходим европейский пакт о коллективной безопасности, к которому могла бы присоединиться и Германия^{32}. Суть от этого не менялась. Сталин не исключал сближения с Гитлером и зондировал британскую позицию. Ему было известно о прогерманских настроениях в правящих кругах Соединенного королевства и о готовившемся англо-германском морском соглашении^[9].

Судя по всему, вождь не исключал различные схемы, которые могли вернуть Советскому Союзу статус великой державы, дать возможность вершить судьбы Европы и мира. С Великобританией, Францией против Германии – один вариант. Другой – не отталкивать Германию, приблизить ее, посулив слом Версальского договора, который в СССР изначально не приветствовали. Если в результате образуется «международный концерт» с участием Великобритании и Франции (наподобие того, который возник после Венского конгресса 1814–1815 годов), то тем лучше. Главное, чтобы Советский Союз играл в этом «концерте» такую же видную роль, как ту, что играла императорская Россия в «концерте» первой половины XIX столетия.

Последний сценарий на самом деле представлялся наименее вероятным: Великобритания исключала совместное участие с Советским Союзом в каком-либо международном объединении. Значительная часть британских правящих кругов проявляла прогерманские симпатии и инициировала политику умиротворения гитлеровцев, в рамках которой французы играли роль не ведущего, а ведомого.

Видным представителем этой политики был британский посол в Берлине Невил Гендерсон^[10], славившийся своими прогерманскими симпатиями и ненавистью к СССР. В июне 1937 года он заявил советскому временному поверенному в делах Георгию Астахову: «Я не хотел бы ехать в СССР. Меня там, наверное, арестовали бы. Ведь я стою за дружбу с Германией»^{33}. Когда в мае 1938 года в Берлин прибыл полпред Алексей Мерекалов, Гендерсон не потрудился ответить на его первый визит, что с протокольной точки зрения было «актом исключительной невежливости»^{34}.

Астахов составил колоритный политический портрет британского посла, акцентируя германофильство Гендерсона. «Отношения его с немцами переходили грани дипломатического контакта. В дипкорпусе говорили, например, что он обращался к немцам с просьбой разрешить пользоваться садом министерства иностранных дел, чтобы там прогуливать свою собачку (здание британского посольства находится рядом с МИДом). Гендерсон играл активную и усердную роль в проведении политики англо-германского сближения, давшей свои плоды в виде мюнхенского соглашения. Приезды Лондондерри и Галифакса^[11] (еще во время пребывания Идена в кабинете) прошли при его усиленном содействии»^{35}.

Позиция Великобритании служила основным препятствием для осуществления любых планов советского руководства, будь то формирование системы коллективной безопасности или сближение с Германией. Гитлеровцы не собирались портить отношения с Лондоном. К тому же контакт с СССР означал для них своего рода идеологическое отступление, к которому они тогда еще не были готовы. В общем, было большим вопросом, удастся ли попытка придать импульс советско-германским отношениям и восстановить двустороннее сотрудничество. В конце 1934 – начале 1935 года такая попытка была предпринята по указанию Сталина и связана с так называемой миссией Канделаки.

В декабре 1934 года Литвинов сухо информировал Сурица: в Москве «принято решение принять предложение немцев о 200-миллионном кредите», но «только если немцы дадут товары по той номенклатуре, которая нас интересует»^{36}. В том же письме сообщалось о приезде в Берлин торгпреда Давида Канделаки, которому Сталин поручил договариваться с германской стороной. «Новым торгпредом назначен наш торгпред в Швеции т. Канделаки… имеется в виду, что переговоры о 200-миллионном кредите поведет он»^{37}.

Нарком не был в восторге от этого назначения, ведь миссия Канделаки носила не только торгово-экономический, но и политический характер. Такое решение уязвляло и отодвигало в сторону Литвинова, а вместе с ним и НКИД^[12]. Однако поступок Сталина был по-своему логичен. Литвинова в Берлине воспринимали отрицательно, а в Сурице (который был евреем, так же как и нарком) видели его протеже. Вдобавок советская дипломатическая служба была проникнута антифашистским духом, и сотрудники НКИД далеко не всегда отдавали себе отчет в том, что при необходимости в Кремле могут «поступиться принципами».

Евгений Гнедин, советский дипломат, работавший в 1930-е годы в полпредстве СССР в Берлине в должности пресс-атташе^{38}, а позднее возглавлявший Отдел печати НКИД, вспоминал о своей беседе в 1936 году с заместителем наркома внешней торговли Шалвой Элиавой. Тот близко общался со Сталиным и имел представление о планах и настроениях вождя. Элиава дал понять, что «наверху» гитлеризм оценивали иначе, чем в советской прессе и в полпредстве в Берлине^{39}.

Сталин умело распределял роли: Литвинову полагалось заниматься коллективной безопасностью, а Канделаки – налаживать диалог с Германией.

Немцы это понимали. Канделаки, пусть в скромном качестве торгового представителя, они рассматривали как личного посланника и доверенное лицо советского вождя. Не будем вдаваться во все подробности его миссии, которая тщательно изучена^{40}. Важно отметить, что тогда (до начала 1937 года) двусторонние отношения с Берлином действительно потеплели, снова повеяло духом Рапалло. Едва ли Гитлер на том этапе собирался отказаться от своих захватнических планов. Однако вполне можно допустить, что тактически, в интересах «большой европейской игры», он уже тогда помышлял о перспективах разрядки в отношениях с СССР, на которую решился через четыре года. В известном смысле миссию Канделаки можно расценивать как «пробу пера», генеральную репетицию (правда, не вполне успешную) советско-германского сближения 1939–1941 годов.

Переговоры носили тайный характер. Основным партнером выступал рейхсминистр экономики Ялмар Шахт. В своих донесениях полпредство информировало центр, что этот крупный чиновник настроен на возобновление торгово-экономического взаимодействия с СССР. 20 марта 1935 года было подписано соглашение об экспорте германских товаров в Советский Союз, 9 мая заключен договор о предоставлении германским правительством 200-миллионого кредита сроком на пять лет. В обмен на промышленное оборудование Советский Союз обязался поставлять железную руду, марганец, нефть и цветные металлы. Затем Канделаки принялся обсуждать с Шахтом выделение СССР кредита на 500 миллионов, а потом на миллиард марок сроком на 10 лет. Возлагались надежды на размещение в Германии крупных оборонных заказов.

Но с этим масштабным проектом возникли трудности, поскольку Москву в первую очередь интересовали именно оборонные заказы: военное оборудование и техника. Немцы же не давали гарантии на их размещение на своем рынке, и в результате увеличение кредита во многом теряло смысл для Советского Союза.

В Москве строили далеко идущие планы, основанные на предположении, что сторонником сближения с Советским Союзом выступит Герман Геринг, правая рука Гитлера. В 1936 году Большой Герман возглавил Верховный комиссариат рейха по валютным и сырьевым вопросам. В полпредстве внимательно следили за его высказываниями, фиксируя все случаи, когда этот нацистский главарь воздерживался от оголтелой антисоветской риторики. На этом основании делался вывод о том, что он благожелательно отнесется к сближению с Советским Союзом.

Однако Геринг должен был еще убедить Гитлера, а фюрер относился к сближению с Москвой чрезвычайно конъюнктурно. В середине 1930-х годов ему было важно в первую очередь сближение с Великобританией и Францией, а для этого следовало разыгрывать антисоветскую карту.

Исходя из переданных ему инструкций, Канделаки добивался улучшения не только торгово-экономических, но и политических отношений. В ходе встреч с Шахтом торгпред подчеркивал, что СССР не был инициатором ухудшения этих отношений и хотел бы восстановить их в полном объеме. Что касается курса на коллективную безопасность (конкретно назывался советско-французский договор о взаимопомощи), то указывалось, что этот договор, дескать, не направлен против Германии и никак ей не повредит. На деле он, конечно, носил ярко выраженный антигерманский, точнее, антифашистский характер, как, впрочем, и вся политика коллективной безопасности, являвшаяся детищем Литвинова. Но Сталин сразу бы от нее отказался, если б появилась уверенность, что Германия пойдет ему навстречу. К этому сводилась суть наставлений Канделаки^{41}.

Обнадеживало, что референтом Шахта был двоюродный брат Геринга, Герберт, по сути выступавший посредником на переговорах. По мнению полпредства, на его встречи с Канделаки давалась санкция самого фюрера. Энтузиазм Герберта насчет сотрудничества с СССР воспринимался как «вдохновляющий»^{42}. В донесениях полпредства сообщалось, что этот деятель считал «принципиально вполне допустимым выполнение заказов СССР военной промышленностью Германии»^{43}.

Со статс-секретарем министерства авиации Эрхардом Мильхом обсуждались вопросы «авиасотрудничества»^{44}. Мильх изъявлял желание посмотреть советские документальные фильмы – «Оборона Киева»^{45} и особенно интересовавший германские авиационные круги «Воздушный десант»^{46}.

Большой Герман лично встречался с Канделаки в мае 1936 года (возможно, были и другие встречи), и ближайшее окружение второго человека в рейхе «было чрезвычайно поражено доброжелательными заявлениями Геринга о советско-германских экономических отношениях»^{47}.

Одновременно с Канделаки шаги по нормализации и расширению советско-германских отношений предпринимали Суриц и Бессонов. 21 декабря 1935 года последний призвал дополнить советско-германский договор о нейтралитете 1926 года пактом о ненападении^{48}. В Москве заявление о важности сотрудничества с Германией сделал первый заместитель наркома обороны Михаил Тухачевский.

Складывалось впечатление, что в двусторонних отношениях наметился перелом. В конце 1935 и начале 1936 года все разговоры советских дипломатов вращались вокруг одной темы – «ненормальности теперешних германо-советских отношений»^{49}. Суриц информировал Крестинского об изменении тона германской печати: резкая критика СССР и советских порядков пошла на убыль. Публиковались статьи о необходимости корректных отношений с СССР^{50}. Отмечались изменения в поведении Гитлера, который теперь не проявлял открытой враждебности к Советскому Союзу, а демонстрировал «суховатую сдержанность»^{51}.

О развитии позитивной тенденции свидетельствовали и высказывания Шуленбурга, надеявшегося на прорыв в отношениях двух стран. В феврале 1936 года, находясь в Киеве, он подробно беседовал с уполномоченным НКИД на Украине Адольфом Петровским. «…В последнее время заметен, по мнению Шуленбурга, явный перелом в настроениях», – констатировал Петровский. По его словам, посол обращал внимание на то, «что в одном из своих недавних выступлений Гитлер говорил о нас в примирительном тоне», и «даже Розенберг^[13] начинает считать свое старое отношение к нам ошибочным»^{52}.

При этом советские дипломаты указывали на двойственность германской политики: «С одной стороны, принципиальная непримиримость, неприятие какого-либо компромисса, а с другой стороны, желание усилить экономические связи вплоть до предложения новых и крупных кредитов». Налицо было стремление «не порывать с нашей картой и хранить ее в резерве»^{53}.

Однако этот период неопределенности длился недолго. Уже к концу 1936 года стало очевидным, что миссия Канделаки забуксовала и все дело ограничилось 200-миллионным кредитом. Ни о каком кредите на 500 миллионов и тем более на миллиард марок речь уже не шла, поскольку так и не удалось договориться о его использовании для закупок военной техники. Вопрос о военно-техническом сотрудничестве вообще снимался с повестки дня. Все возвращалось на круги своя, включая воинственную риторику в СМИ.

Причины, по которым переговоры постигла неудача, могли быть разными. И противодействие со стороны Литвинова, и якобы допущенная Молотовым утечка информации о переговорах (случайная или намеренная) в ходе его публичного выступления на заседании Центрального исполкома СССР 18 января 1936 года, что раздосадовало немцев. Но очевидно, главное заключалось в другом: партнеры были не до конца уверены, что пришло время для осуществления искомой комбинации – ситуация не созрела.

Гитлер ставил перед собой задачи захвата Австрии и Чехословакии, для чего требовалось молчаливое согласие или по крайней мере бездействие Великобритании и Франции. Раздражать эти западные державы преждевременным заигрыванием с СССР было ему не с руки. Лондон и Париж могли предоставить Берлину карт-бланш на европейскую экспансию только в одном случае: если они были уверены, что в дальнейшем эта экспансия будет развиваться на восток, а не на запад. Что касается Сталина, то он не сбрасывал со счетов идею коллективной безопасности и при любых обстоятельствах был не прочь показать фюреру зубы, чтобы в перспективе тот был сговорчивее. В общем, в то время советский вождь и нацистский фюрер ограничились взаимным зондажем, не отрезая себе возможность вернуться к «наведению мостов» в будущем, если обстановка сложится подходящая.

С точки зрения германской верхушки поводом для минимизации контактов послужила неослабевающая антифашистская пропаганда со стороны Коминтерна (Коммунистического интернационала), объединения рабочих и коммунистических партий, следовавшего установкам из столицы мирового пролетариата. В беседе с Канделаки в конце декабря 1936 года, уже на излете переговоров, Шахт сказал об этом без обиняков. Из его отчета министру иностранных дел Константину фон Нейрату: «Во время беседы я заявил, что оживление торговли между Россией и Германией будет возможно только в том случае, если русское правительство воздержится от любой политической пропаганды вне России». Имелась в виду пропаганда Коминтерна. Фактически это был ультиматум Сталину, который тот не мог тогда принять^{54}.

В принципе, Сталин мог приструнить всецело ему подчинявшийся Коминтерн, умерить его антикапиталистическую риторику и сократить поддержку зарубежных компартий. Но для этого ему нужно было убедиться, что партнер или партнеры действительно идут ему навстречу и подкрепляют свои заявления практическими шагами. Сталин ликвидировал Коминтерн в 1943 году, когда всестороннее сотрудничество СССР с другими ведущими державами антигитлеровской коалиции – с Великобританией и США – длилось уже почти два года и его результаты были вполне осязаемы. А в 1935–1936 годах делать это авансом для Германии вождь не собирался.

Тем более что риторика с обеих сторон становилась острее и жестче. И советско-коминтерновская, и германская. Определенная сдержанность осталась в прошлом, ее место заняли «пятиминутки ненависти». Впрочем, оруэлловское выражение тут не подходит. Для излияния ненависти пяти минут не хватало.

Понятно, что каждая сторона кивала на партнера. Еще в марте 1935 года, когда Канделаки только разворачивался, обиженный Литвинов заявил: «Мы приветствовали бы более спокойный и корректный тон германской печати и, главным образом, официальных выступлений. Конечно, если Германия предпочтет, однако, политику дальнейших пикировок, то мы в долгу не останемся»^{55}.

В конце 1935 года нарком уже призывал не сдерживаться в критике нацистов: «В виду все усиливающейся и заостряющейся антисоветской кампании, как со стороны членов правительства, так и прессы, я возбуждаю вопрос о контркампании в нашей прессе. Нынешнюю нашу толстовскую позицию я считаю вредной, поощряющей дальнейший размах антисоветских выступлений»^{56}.

«Взрыв неустраним»

Канделаки вернулся в Москву в марте 1937 года, когда отношения Германии и СССР вышли на новый виток напряженности. В сентябре бывшего торгпреда арестовали и вскоре расстреляли по фиктивному обвинению. А в Германии немецкие промышленники, не терявшие надежды на возобновление экономического сотрудничества с СССР, выражали «большое беспокойство в связи с отсутствием т. Канделаки и неизвестностью относительно номенклатуры советских заказов»^{57}.

Тогда же произошла «смена караула» в полпредстве в Берлине. Суриц оставил свой пост для того, чтобы возглавить советскую миссию в Париже, а в Берлин в июле 1937 года прибыл Константин Юренев. Впрочем, пребывание в германской столице нового полпреда оказалось кратковременным. Уже в ноябре, сразу после официального приема по случаю годовщины Октябрьской революции, его отозвали в Москву – чтобы арестовать и казнить вместе с другими руководящими дипломатическими работниками.

Но, пожалуй, основным событием в развитии двусторонних дипломатических контактов стал приезд в Берлин в 1937 году советника Георгия Астахова, сыгравшего неоднозначную роль в развитии советско-германских отношений. Как и Бессонов, Гнедин, Крестинский, Петровский, Суриц, Юренев и десятки других советских дипломатов, он принадлежал к плеяде, которую выпестовали нарком иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин и сменивший его Литвинов. Эти руководители нередко расходились в конкретных оценках и в личном плане друг друга недолюбливали, однако в одном были едины: приветствовали интеллект, независимость суждений, преданность революционным идеалам и принципам интернационализма. Они сформировали свою школу работников, которые в конце 1930-х годов были почти все уничтожены.

Георгий Астахов

Астахов успел поработать в Англии, Турции, Китае, на Ближнем Востоке, в Японии и Германии. Он был человеком эрудированным, большим умницей. О нем рассказывал в своих воспоминаниях Гнедин:

Худой и нервный человек с угловатыми движениями, неспокойными руками, он то и дело теребил свою редкую бородку на еще молодом лице. Георгий Александрович был прямодушный человек, смело формулировал свои мысли, не задумываясь над производимым впечатлением… Георгий Александрович не был ни сектантом, ни догматиком, он был революционным романтиком. Астахову пришлось сыграть своеобразную роль в истории: он был поверенным в делах СССР в Берлине летом 1939 года, когда был подготовлен и заключен советско-германский договор, предшествовавший началу войны в сентябре 1939 года. Мы с Астаховым познакомились в 1924 году… а виделись в последний раз в 1941 году на пересыльном пункте лагеря в республике Коми; Астахов погиб в лагере от дистрофии^{58}.

Астахов оказался в непростой ситуации. На протяжении большей части своего пребывания в Германии он фактически возглавлял советскую миссию. То есть в период, когда из штата полпредства были выбиты лучшие сотрудники, отозванные в Москву и репрессированные. Из книги Безыменского: «В начале 1939 года советская дипломатия жила в Берлине в состоянии изоляции. Уже не было Давида Канделаки, ряд известных дипломатов (Крестинский, Юренев, Бессонов) очутились на скамье подсудимых как “враги народа”. Посол Алексей Мерекалов, недавно и поспешно переквалифицировавшийся из инженера-хладобойщика в дипломата, делал лишь первые шаги на скользком дипломатическом паркете. Языка он не знал. Посольство было не полностью укомплектовано. В этой ситуации особая роль выпала Астахову»^{59}.

Пострадали не только дипломаты – сотрудники НКИД, но и разведчики, работавшие «под крышей» полпредства. С 1938 года берлинская резидентура была по существу обескровлена. Почти всю информационно-аналитическую работу приходилось вести самому Астахову. Времени хватало, в основном, на контакты с официальными лицами Аусамта (германского министерства иностранных дел, Auswärtiges Amt), с коллегами по дипломатическому корпусу и журналистами. Это не позволяло получать полностью адекватное, выверенное представление о намерениях и мотивах германского руководства, прежде всего в отношении СССР.

В глазах сталинской команды, вычищавшей из Наркоминдела старую гвардию, репутация Астахова была небезупречной. В его личном деле копились десятки доносов, и выехать в очередной раз за рубеж он сумел лишь благодаря поддержке наркома и его заместителей – Крестинского и Стомонякова^{60}. Эти руководящие работники НКИД еще находились «при исполнении», хотя оставалось им недолго… Что касается Астахова, то советское руководство использовало его в той мере, в какой это отвечало целям, ставившимся официальной Москвой.

В. В. Соколов подчеркивает: сразу после своего приезда в Берлин Астахов понял – долговременной целью советской внешней политики является налаживание сотрудничества с Германией. Он присутствовал на первой встрече Юренева с министром иностранных дел фон Нейратом. Полпред заявил, что является сторонником улучшения отношений и налаживания экономического взаимодействия, для чего потребуются «надлежащие предпосылки политического порядка». Министр со своей стороны призвал «к выдержке и терпению», замечая, что «отношения между нашими странами могут неожиданно улучшиться»^{61}.

При вручении Юреневым верительных грамот Гитлер сделал акцент на важности нормализации отношений^{62}.

1 марта 1938 года при активном содействии Астахова было подписано советско-германское соглашение о торговом и платежном обороте, которым продлевалось до 31 декабря 1938 года предыдущее соглашение такого рода.

Вместе с тем после провала миссии Канделаки негативных моментов в двусторонних отношениях стало намного больше. СССР и Германия сваливались в пропасть жесточайшей политической конфронтации. Складывалось впечатление, что они вот-вот сойдутся в беспощадном поединке. Гитлер щеголял своим антикоммунизмом и антисоветизмом, чтобы добиться расположения англичан и французов, а Сталин наносил ответные удары.

Какое, спрашивается, могло быть сотрудничество, когда СССР и Германию разделяла схватка в Испании? Если воспользоваться современным термином, гражданская война в этой стране была типичной proxy war, опосредованной войной, в которой они действовали через своих союзников: Советский Союз – через республиканцев, а Германия – через фалангистов, сторонников генерала Франсиско Франко.

Взаимные обвинения и оскорбления в прессе приобрели массовый и постоянный характер. При этом в советской дипломатической переписке подчеркивалось, что немцы ведут себя намного хуже русских. Сотрудники полпредства в Берлине и центрального аппарата НКИД с обидой отмечали, что германские средства массовой информации нарушают определенные «правила», которые, мол, соблюдают в Советском Союзе. Имелось в виду, что немцы «переходили на личности». В беседах с германскими официальными лицами Астахов обращал внимание на «личные оскорбления членов совпра»^[14], а также «наших представителей за границей»^{63}.

При этом в немецких СМИ советских руководителей изображали апологетами «юдентума» (то есть еврейства), а также «жидобольшевизма». В первую очередь доставалось деятелям еврейского происхождения, в частности Лазарю Кагановичу и Генриху Ягоде. Заодно почему-то немецкие газеты взялись за советника советского полпредства в Лондоне Самуила Кагана. На это обратил внимание Генеральный консул в Данциге Владимир Михельс.

В начале 1938 года Астахов докладывал в центр о своей беседе с Г. Асманом, директором Отдела печати Аусамта:

После краткого общего разговора я коснулся оскорбительной кампании германской прессы против СССР. Я указал, что не собираюсь касаться общеполитической враждебности германской прессы в отношении СССР и принципиальных доктрин. Но мы все же считаем, что систематически оскорбительные выходки германской печати против официальных лиц СССР, против наших представителей за границей, Красной армии и т. п. представляются нам далеко выходящими за пределы существующих между нашими странами отношений. Наша пресса, отношение которой к доктринам национал-социализма известно, воздерживается все же не только от оскорблений, но большей частью и от персональных характеристик официальных лиц Германии. У нас не принято обозначать на карикатурах Гитлера, присоединять к его имени оскорбительные эпитеты. Наша пресса избегает каких-либо некорректностей в отношении фон Нейрата и германских дипломатов. У нас не оскорбляют рейхсвер. Даже такие лица, как д-р Геббельс, не оскорбляются в печати. Мы называем германских официальных лиц по их официальным именам, хотя далеко не все носят те фамилии, под которыми они родились (это я повторил дважды, намекая на Гитлера, который, как известно, носит фамилию своей матери, а не мало благозвучную фамилию своего отца). Асману же, несомненно, лучше, чем мне, известно, что германская пресса ведет себя абсолютно не так. Личные оскорбления, грубые эпитеты, недопустимые карикатуры, двойные фамилии, имеющие явно оскорбительное предназначение, не сходят со столбцов печати. Журнал «Дойче Вер» выпустил специальный номер о Красной армии, составленный в недопустимо оскорбительных тонах^{64}.

Астахов приводил пример «оскорбительной карикатуры на руководство РККА в журнале “Дер Арбейтсман”»^{65}.

Когда он изложил свои претензии статс-секретарю МИД Германии Гансу фон Макензену (их посадили рядом на новогоднем приеме у Гитлера), тот высокомерно ответил: «Я ее [прессу]^[15] вообще не читаю. Мне дают лишь отдельные вырезки»^{66}.

Трудно сказать, насколько объективно оценивал Астахов сдержанность советской прессы: ее антифашистский накал в 1920–1930-е годы был достаточно силен. Если говорить о советских карикатуристах, то Гитлера как отрицательного персонажа они не обходили вниманием. В журнале «Крокодил» в этой роли он появился уже в 1929 году и позднее не сходил с его страниц. Что касается политики и повседневности Третьего рейха, то они рисовались самыми чёрными красками – если только это образное выражение применимо к карикатуре, нередко цветной^{67}. Вообще в международных сюжетах советских карикатуристов германская тематика превалировала^{68}.

И немецкая, и советская пресса с особенной силой обменивались пропагандистскими выпадами в периоды ухудшения двусторонних отношений, что вполне закономерно. В 1937 году начался как раз такой период, длившийся до начала 1939 года и характеризовавшийся ожесточенным политическим соперничеством и массированными идеологическими атаками. Литвинов неутомимо бичевал нацистов в Лиге Наций и на всех международных площадках, гитлеровцы не оставались в долгу. Опираясь на советско-французский и советско-чехословацкий договоры о взаимопомощи, Москва удесятерила свои усилия по консолидации европейских государств для отпора германской экспансии.