Читать книгу: «Алька. Кандидатский минимум», страница 7

– А сколько дней вы ещё будете здесь находиться?

– Счётчики ещё десять дней будут работать, потом дней пять контрольный обход заведующие секторами будут производить, потом собрать все материалы – дня три. Дней двадцать.

– Работайте спокойно, больше он вас не потревожит.

– А как Вы это сделаете?

– Дам ему два раза по пятнадцать суток, пусть отдохнёт.

Больше он нас не беспокоил. Работа для мозгов была несложная, но всё время надо было напрягать внимание – уставал от этого я изрядно, и не только я. Стресс от усталости снимали регулярно – собирались в комнате начальника, она была в середине, и звуки нашего застолья никто не мог услышать. Выпивали, разговаривали. Там я познакомился с очень известной и влиятельной в МВТУ женщиной – Валентиной Ивановной Сержантовой. Валентина Ивановна работала то ли секретарём, то ли замом в отделе загранпоездок, и хотя должность её была не очень значительна, но могла она, по слухам, очень многое. Как-то во время одной из наших посиделок я подсел к ней, мы поговорили о всяких пустяках, она поинтересовалась:

– А вы в МВТУ чем занимаетесь?

– Я инженер кафедры АМ 13, диссертацию кропаю потихонечку. Когда её закончу, то не очень представляю, что мне на кафедре делать.

– А почему так?

– А я не член партии, так что преподавателем я вряд ли стану, а научным сотрудником работать на кафедре не вижу особого смысла.

– Да, тут Вы правы.

– Валентина Ивановна, а могу я к Вам после защиты диссертации подойти, поговорить, обсудить, хотя бы теоретически, возможность поездки куда-нибудь в Алжир?

– Да, конечно, всегда буду рада Вас видеть, заходите без всяких церемоний.

– Большое спасибо.

Так я, как думал тогда, застолбил себе на будущее возможность зайти в отдел загранпоездок, или как он тогда назывался, зайти, как она сказала, без всяких церемоний.

По окончании работы счётчиков по написанной каким-то идиотом инструкции я должен был с целью проверки достоверности их сведений за пять дней посетить четверть жилищного фонда своего участка. Интересно, тот, кто писал это, задумался хоть на секунду, как это осуществить? А потом, чтобы понять достоверность проведенной работы, не нужна выборка в двадцать пять процентов. Десять счётчиков за две недели работы потратили на обход сто сорок человеко-дней, четверть составляет тридцать пять человеко-дней, а я то, на что было потрачено тридцать пять дней, должен был сделать за пять. Что в головах у людей, которые пишут такие инструкции?

Ещё на стадии своего обучения, когда нам сказали, что мы по окончании работы счётчиков должны будем обойти двадцать пять процентов квартир, я написал список тех объектов, которые мы должны проконтролировать за счётчиками. В списке тех, кого я должен был посетить, были люди, достигшие столетнего возраста, и ещё что-то в этом роде, и я, когда проверял работы своих птенцов, выписал себе на бумажку их адреса. Их-то я и обошёл, ну и ещё десятка полтора на выбор, в смысле от балды.

По окончании переписи я заболел, что-то там с сосудами оказалось не так – видать, население считать – совсем не моя работа.

На работе появился в конце февраля, съездили в командировку в Выксу с Генкой Полушкиным. За время работы в Технилище мы стали закадычными друзьями именно с Генкой. Я думаю, что наша дружба отодвинула защиту наших диссертаций года на полтора-два, но не жалею об этом. Гена был удивительным человеком, сочетающим в себе, в своём характере массу различных качеств: ситуативно он был очень тонко чувствующим и корректным или резким, вплоть до грубости, был очень умён, образован, обладал обширными познаниями в специальности, никогда не боялся прямо сказать о том, что не знает или знает не достаточно хорошо. Был абсолютно честен, не прогибался под мнение вышестоящих, но, как любой нормальный человек, имел недостатки. Один его особо крупный недостаток нас и сблизил сразу, наверно, потому, что я обладал таким же – мы оба были изрядными выпивохами. Сказать, что мы были пьянью обоссанной, было бы изрядным преувеличением, но мы уверенно двигались к этому результату.

Но тогда… тогда мы были молоды, бесшабашны, успевали всё – работали как черти и пили, не как свиньи – вот этого не надо, скорее как подсвинки, то есть сохраняли ещё в состоянии опьянения весёлый нрав, бодрое повизгивание и немного мозгов.

Закончив раньше срока программу работ, запланированную на поездку, мы стояли недалеко от популярной местной забегаловки, в которую мы никогда не ходили – шумно, грязно, многолюдно, скандально, – размышляя, чем нам занять оставшиеся до отъезда полдня и вечер. Забегаловка уже открылась после обеденного перерыва, но народ что-то не устремлялся в неё. Удивлённая этим буфетчица открыла дверь и приветственно помахала нам рукой. Мы с Генкой увидели её приглашающий жест, но не отреагировали – пить не хотелось, бывали такие странности в нашем поведении. Всё ж таки мы были пьяницы, а не алкоголики, а как известно, алкоголик хочет – пьёт и не хочет – пьёт, а пьяница хочет – пьёт, а не хочет – не пьёт. Встревоженная нашим странным поведением буфетчица, которая по только ей известной причине отнесла нас к завсегдатаям своей забегаловки, вышла из заведения, прошлёпала метров десять по обледенелой дорожке до нас – пивная стояла в центре пустыря – и, подойдя, вкрадчиво, как своим самым близким клиентам, шепнула:

– Ну чего ждете-то, заходите, вкусным угощу – Агдамчиком.

Зыркнув, на её засаленный до черноты белый фартук, мы ошалело поглядели друга на друга и, не сговариваясь, произнесли друг другу:

– Пошли в баню.

Повернулись и направились прочь от этого кагала в храм чистоты, воды и пара. В храме, в силу того что рабочий день был в самом разгаре, было немноголюдно, купили при входе берёзовые веники, мыло, билеты, вошли в предбанник. Пространщица – женщина, что нас крайне удивило, ввела нас в курс дела:

– Раздевайтеся до трусов, ключи от шкафчика берёте с собой, идёте вон в ту дверь, там снимаете трусы, вешаете на крючки с таким же номером и проходите в мыльную и парилку.

– Какой-то у вас в бане странный порядок, две раздевалки?

– Не идут у нас мужики в баню работать, мало плотют, поэтому и такой порядок завели.

– А можно полотенце попросить и простыночку?

– Не продаём.

– Да нет, нам в прокат, протереться после бани, посидеть.

– У нас все со своими полотенцами ходят. А простынки вам зачем? Что, спать, чо ли, собрались?

– Да так, посидеть, отдохнуть.

– А чо рассиживаться, помоетесь – и домой.

– Понятно, а купить полотенце или простыню у вас можно?

– В магазине надо было покупать, а у нас баня.

Мы переглянулись, но желание попариться было сильнее желания комфорта, и мы, не сговариваясь, взяв свои майки, чтобы использовать их в качестве полотенец, мыло и веники, пошли в мыльно-парильное отделение. Тазы мы брать не стали – не понимали, для чего они нам могут пригодиться.

Пройдя мыльное отделение, зашли в парилку – там стоял белый непроглядный туман, где-то были слышны энергичные хлопки берёзового веника по телу, пошли на звук этих хлопков. Подойдя поближе, увидели парня, стоящего ногами в тазу с водой, который с остервенением лупил себя веником, периодически макая его в таз. За ним виднелись деревянные ступени поло́ка, по которым мы забрались до последней скамейки. Сидели, с недоумением поглядывая друг на друга, – было очень сыро, но прохладно, температура на самой верхней скамейке не превышала градусов тридцать-сорок. Посидев минут десять, поняли, что это не та парилка, к которым мы привыкли в Москве. Спустились, помылись, обтёрлись майками, надели трусы и вышли в предбанник, где каждый открыл ключом свой шкафчик. Тут нас ждали новые сюрпризы – в наших шкафчиках висела не наша одежда.

В растерянности мы стояли, глядя на чужую одежду, выручили нас соседи, которые, заметив нашу реакцию на одежду в шкафах, сказали:

– Так это вы, что ли, те, которые без тазов мыться ушли?

– Мы, и что?

– Ха-ха-ха, кто ж без таза мыться идёт? Антонина, подь сюда, нашлись те, которые ушли из бани, не одевшись.

Появилась пространщица, взяла у нас ключи, потом дотошно расспросила, как мы были одеты, принесла и отдала нам нашу одежду, заявив:

– Я уж решила, что вы без одежды ушли.

– Куда ж мы зимой-то без одежды?

– Всякие бывают.

– Интересные у вас бывают, в трусах, босиком по снегу сваливают.

– Сами учудили, кто ж без таза мыться ходит?

– На кой он хрен нужен-то, что с ним делать в парной или помывочной?

Ответ этот вызвал дружный смех всего предбанника, над нашей наивностью ржали все.

Так мы и ушли, не поняв, для чего нужен таз в бане человеку, который пришёл только попариться, – душ-то был в наличии.

Больше в Выксе мы в баню не ходили – холодно, и таз мешает.

* * *

Начал писать литературный обзор различных теорий пластичности, сидел, тихонько скрипел на работе шариковой ручкой, вечером позвонил Мишанька.

– Пап, будешь домой возвращаться – возьми мороженое.

– Хорошо, обязательно возьму.

Дело было несложное, пара палаток, торговавших мороженым, была прямо у метро, она стояла у перехода возле нашего дома – проблем не должно было возникнуть. Но всё оказалось не так: ни в одной палатке мороженого не было, но везде торговали портвейном – Мишка огорчился, и я расстроился ужасно.

Страна наша передовая постоянно сваливалась в крайности: то вырежет или вышлет всех читающих и пишущих, то вырежет всех эффективно сеющих и пашущих, то по лагерям начнёт распихивать тех, кто ей не улыбался, то зальёт всё дешёвым пойлом, то любые напитки запретит. В те годы как раз была пора дешёвого пойла.

Как было не огорчиться? Зимой мороженого не купишь, а бормотухой всё забито – построили суки большевики страну, всё на благо народа.

Утром, придя на работу, я рассказал эту грустную историю, снабдив её родившейся в моей огорчённой башке теорией.

Вкратце суть её была такова: девяносто процентов работяг, которые по марксистко-ленинской теории являются движущей силой всего, бухают по-чёрному, радуясь всему тому, чем коммунисты их наградили, и пьют они преимущественно водку и изредка бормотуху. Себестоимость производства водки с бутылкой и наклейкой, по информации из проверенных источников (раскрыла нам глаза подруга Солдатенкова, впрочем, это не было большим секретом), составляла порядка сорока копеек, а народу его слуги продают её по два рубля семьдесят восемь копеек, то есть бизнес у них, как сказал бы российский землепашец, посеявший пуд зерна и получивший, после обмолота семь – сам семь, или как сейчас бы сказал современный бизнесмен – семь концов. Такой рентабельности не достичь ни в одном производстве, так пусть они, то есть все мы, – номинальные хозяева страны – пьют больше, всё равно их, то есть нас, за две копейки покупают. Вот она власть большевистская, что творит – поэтому и мороженого нет, а портвейн в любой палатке.

Слушали мою взволнованную речь несколько учебных мастеров, Валерка с Валентином Плаховым, завлаб Сашка Кузьмин и двое преподавателей, Аркадий Иванович Легчилин, тоже беспартийный, как и я, и парторг нашей кафедры Анатолий Фёдорович Трындяков. Выслушав мою речь и пресекая возможную дискуссию, Анатолий встал и отчеканил:

– Если ты ещё один раз в моём присутствии будешь излагать подобные теории, я обращусь в соответствующие органы.

Тут уж мне добавить было нечего, и я пошёл на десятку¹¹ за Генкой Полушкиным, который звонил с утра и предложил сегодня пообедать в нашей столовой на Бригадирке – агентура сообщила, что туда завезли московское пиво, а пиво с чебуреками – это как раз было то, что мне нужно.

С тех пор в присутствии Толяна я свои теории не развивал, сразу на память дедушка приходил – пламенный латышский революционер Рейн Рихард Петрович, который, как говорят в Одессе, умер в сорок два года посреди полного здоровья в двадцать восьмом году ещё до начала всех репрессий – тоже, наверно, любил повитийствовать.

Генка собирался жениться, переехал из общаги в квартиру будущей супруги, за чебуреками ворчал на тёщу. Тёща его работала начальником участка на каком-то производстве, характер у нее был соответствующий, и попыталась сразу взять будущего зятя в ежовые рукавицы. Генке это не нравилось: «всё время мозги мне вскрывает, что пить, как жить, всё чему-то учит, бубнит, бубнит».

Успокоившись, рассказал забавную историю:

– Я у друга однокашника на свадьбе свидетелем был, а тут раз – повестка мне пришла – вызывают в суд. Явился – оказывается, друг разводится с женой, а так как они год не прожили, то свидетелей вызывают. Ну, спрашивали меня: как же так свидетельствовал на свадьбе, а они года не прожили.

– Ну и чего сказал?

– А чего скажешь? Сказал, любили. Там история такая забавная, судья его жену спрашивает:

– Вы почему просите развести вас, Вы больше не любите своего мужа?

– Люблю.

– А почему разводитесь?

– Ну, вот мама говорит…

– Так это Ваш муж, а не мамин, Вы то хотите с ним жить?

– Хочу.

– Так что, Вы отзываете заявление о разводе?

– Нет.

– Почему?

– Он маме не нравится.

Судья, обращаясь к тёще:

– А вам чем он не угодил?

– Да такой тип отвратный, он же пьёт, гад, дочь мою бьёт и не так е…, дерёт.

– Что Вы имеете в виду?

– Он её раком ставит.

Судья, обращаясь к дочери:

– Он что, разонравился Вам? Он пьёт? Он Вас бьёт?

– Нет, он мне нравится. Иногда выпивает с друзьями, но редко. Он меня ни разу не ударил.

– Он Вас сексуально не удовлетворяет?

– Нет, всё в порядке.

– Вам не нравится эта поза?

– Да нет, нормально.

– Так почему Вы хотите развестись?

– Он маме не нравится.

Я спросил:

– Ну и что, развели их?

– Тогда нет, но через три месяца она опять подала на развод – развели.

Вечером Генка укатил в командировку, вернулся через неделю какой-то задумчивый, предложил выпить. Свалили с работы под какими-то благовидными предлогами, сидели в КЗС на Энгельса, он рассказал:

– Собирался в командировку, тёща заколебала: не так положил, надо это взять, так сделать – задолбала. Я плавиковку в канистре пластиковой вёз, надо было для травления образцов, тёща говорит: «Положи на всякий случай канистру в полиэтиленовый пакет». «Куда она, на хрен, денется, канистра полиэтиленовая, специально предназначенная для перевозки и хранения плавиковой кислоты? Не нужно ничего, не мешайте, пожалуйста, собираться». Баба – дура, губы поджала, пошла, взяла пакет полиэтиленовый, положила в него канистру, завязала пакет узлом и сунула мне в сумку. Думаю: хрен с ней, не ссориться же с ней из-за этого сраного пакета. Ну, хочется ей заботу проявить – пусть задохнётся, проявит. В купе такая славная компания попалась – трое вахтовиков, всю дорогу анекдоты про свои похождения травили – ужрались все в хлам. Утром проснулся, гляжу – сумка моя лежит на боку опрокинутая. Вечером, когда водку доставал из сумки, она и завалилась. Ну, канистра тоже, конечно, на боку – половина плавиковки за ночь из неё вылилась в пластиковый пакет. Гляжу и понимаю: если бы пакета не было, прожили бы мы четверо недолго, в купе жарко, пары кислоты бы нам за ночь лёгкие проели бы только так.

Гена задумался и с удивлением произнёс:

– Алик, а тёща-то мне и ещё троим жизнь спасла.

* * *

Где-то в апреле ночью, часа в два, раздался телефонный звонок, снял трубку.

– Это Рейн Алек Владимирович?

– Да.

– Вам необходимо срочно явиться в военкомат.

– Зачем? Это что, шутка такая?

– Не кладите трубку.

После этого в трубке что-то лязгнуло, меня явно переключили на другой канал, и кто-то металлическим голосом сообщил, что в соответствии с таким-то законом я должен быть по такому-то адресу, и указали адрес военкомата. На мой вопрос, зачем я им вдруг понадобился, прозвучало:

– Вам всё объяснят. При себе иметь паспорт и военный билет.

Что сделал бы любой нормальный человек, не служивший в армии? Ну, конечно. Просто отключил телефон и повернулся бы на другой бок, но это не про меня. Я понял – Родину припёрло, и без меня ей никак. Оделся, поцеловал жену, спящего сына, стёр скупую мужскую слезу, распрямился – я вообще-то сутуловат, выпятил грудь, втянул живот, гордо поднял голову и пошкандыбал спасать родину.

Стоящий у дверей военкомата солдатик строго спросил:

– Документы?

Я достал паспорт и военный билет, солдатик взял паспорт.

– Вам в шестой кабинет.

– А паспорт?

– Там вернут.

У входа стояло человека три. Когда подошла моя очередь, военный спросил, подняв голову:

– ВУС?

Я, как человек не служивший, даже не понял, что меня просят назвать свою военно-учётную специальность, и решил, что у меня спрашивают название вуза, который я окончил.

– МВТУ.

Он с удивлением посмотрел на меня.

– Военный билет.

Взяв мой военный билет, служивый, заглянув в него, сделал какую-то отметку на листе и отправил меня дальше.

Пройдя ещё три кабинета, я нигде не мог добиться ответа, зачем меня вызвали и что здесь такое происходит, все отвечали:

– Вам всё объяснят, следуйте в кабинет номер…

В последнем кабинете мне сказали:

– Вот по тому коридору – и в автобус.

– А что, нас по домам развезут?

– Да, идите в автобус.

Во дворе стоял ПАЗик, забитый почти под завязку. Я сел на свободное место, минут через пять вошло ещё двое, и мы тронулись. Меня надули, никто по домам нас развозить не собирался – автобус двигался в направлении области. Миновав МКАД, мы доехали до бетонки, свернули и потащились по малому бетонному кольцу. Дорога эта в те годы была и днём мало загружена, а ночью не было ни души. Из обрывков разговоров соседей я понял: нас везут на сборы. Предположение это меня удивило – какой толк от меня на сборах? Я ведь не служил, не был, не имею, не знаю, не проходил, не участвовал, и вообще, одни не.

По приезде в часть нам сообщили, что все мы призваны на сборы, которые будут проходить в войсковой части ПВО МВО, какой не помню, переодели, выдали всё, что нужно бойцу: сапоги, портянки, армейские портки, гимнастёрки, шинели и пилотки. Служившие, все, с кем я попал на сборы, прошли срочную армейскую службу, просветили, что вся форменка неношеная, но старого образца, показали мне, как правильно наматывать портянки. Было нас человек двадцать, один парень был мне знаком – он жил в восемьдесят девятом доме у нас на проспекте Мира, где я провёл большую часть времени моей юности, где мы тусили с пацанами, где жила девушка, ставшая моей женой, где жили тесть с тёщей. Изредка он проводил с нами время – был весьма силён, занимался штангой, не помню, как его звали.

Видно, не зная, что с нами делать до прибытия начальства, решили где-то нас уложить поспать до утра, рассовывали, куда только можно, в итоге последнюю пятёрку, в число которых попал и я, уложили спать на пол в генераторной подстанции. Старшина уверял, что это самое лучшее место – полы чистые и тёплые, а что ещё нужно бойцу для отдыха? Тут он не соврал – полы были идеально чисты, горел постоянно свет, но это мелочи. Немного напрягали два безостановочно работающих дизель-генератора, которые грохотали в полуметре от наших голов, но что ж тут поделаешь, если родине нужны наши крепкие руки?

С утра нас повели кормить в солдатскую столовую. Шли мимо срочников, которые делали, наверно, зарядку на плацу. Видок у нас был диковатый, шли мы толпой, небритые, я так вообще с бородой, одеты как-то не по форме.

После завтрака повели устраиваться – подыскали нам пустующую казарму. Двое парней по собственной инициативе взялись помыть полы, остальные таскали со склада кровати, стелили – устроились нормально. Потом повели нас на экскурсию по части. Завели на пункт, с которого, как я понял, следили за воздушным пространством над какой-то частью Подмосковья. Гляделось красиво, как в кино – особенно мне понравилась прозрачная стенка, не знаю из стекла или пластмассы, на которой что-то рисовали. Шли мы в этот пункт по длинной траншее с двускатной крышей, прикрытой дёрном. Когда возвращались, наш старшина-экскурсовод скомандовал нам, чтобы мы встали вдоль стенки спиной к ней. Штангист, с которым мы закорешились, сказал:

– Пилотку сними.

– Чего?

– Пилотку снимай.

Не понимая зачем, я сдёрнул пилотку и посмотрел в ту же сторону, куда глядел штангист. По проходу в сопровождении изрядной свиты шёл невысокий пузатый мужичок в кителе, и пилотку я смахнул с башки, когда он был метрах в пяти. Я вытаращился на него – мужик оказался генералом. Генерал не удивился ничему: ни моим странным действиям, ни диковатому виду, без интереса проследовал мимо. Я спросил:

– А зачем пилотку-то надо было снимать?

– Чтобы честь не отдавать.

Штангист был прав – честь генералу отдать, конечно, мне было не западло, но я не знал, как это делать. В кино, конечно, видел, а как в жизни это исполнить, не представлял.

После экскурсии нас отвели пообедать, а потом велели идти в казарму, сидеть, не высовываясь, и не болтаться по части.

В казарме сразу возникла дискуссия: где достать водки, кто готов бежать за ней, и кто участвует в забеге. Оказалось, что среди нас есть пара ребят, которые уже были на сборах и именно в этой части, они знали все ходы и выходы, но желающих в тот вечер участвовать в забеге в достаточном количестве не нашлось. Сидели в казарме, разговаривали, выяснилось, что среди нас были мужики, которые рассматривали сборы как отдых от семьи и работы, возможность расслабиться в чисто мужской компании.

Утром дверь в казарму приоткрылась, и кто-то прокричал:

– Ребятки! Вставайте.

После завтрака группу нашу разделили на две части – я попал в отделение, которое устраивало ограждение из колючей проволоки вокруг воинской части, вторая половина носила брёвна на строящийся неподалёку объект. За этим увлекательным занятием мы провели с перерывом на обед весь день. Вечером штангист рассказывал мне занимательные байки из своей жизни: он работал грузчиком в какой-то специализированной артели, они разгружали-погружали оборудование и экспонаты различных международных выставок, гастролирующих театров и артистов, помогали в монтаже этого оборудования, и им доплачивали лично владельцы зарубежных фирм, импресарио и прочие заинтересованные в сохранности лица. В итоге он зарабатывал в месяц как профессор МВТУ, был весьма доволен своей работой, при этом он был парень с интеллектом, интересный рассказчик.

Утром четвёртого дня моей армейской службы перед завтраком нам решили организовать утреннее построение. Построили в более-менее ровную линию, встали мы не по росту – не заморачиваясь. Появился командир части, что-то говорил, не помню, в числе прочего сказал:

– Каждый, кому нужно съездить за личными вещами, то есть тот, кто явился на призывной пункт без них, или надо уладить какие-то семейные дела, или порешать что-то на работе, может на один день отлучиться в Москву. Для этого после завтрака можете подойти ко мне лично, распишетесь в соответствующем документе. Одного дня будет достаточно, завтра утром все должны быть в части. Имейте в виду: не вернувшиеся по любым основаниям могут быть подвергнуты уголовному преследованию – все вы военнообязанные. Как добраться, вам в штабе объяснят.

Желающих оказалось трое, и я в их числе.

Прикатив в Москву, я, минуя дом, поехал в МВТУ и оформил письмо за подписью ректора о том, что ежели меня не ослобонят от сей непосильной ноши, то рухнет всё техническое образование в стране, за ним вся наука, далее оборона и, как следствие, вся армия, а где служить полковнику – командиру части подмосковной? Вот и думай, полковник, как жить дальше – у края стоишь.

Дома жена встретила меня с круглыми глазами, как будто я нежданно-негаданно явился с фронта после нескольких лет непрерывных боёв, когда вся страна завалена похоронками, когда уже нет надежды увидеть кормильца снова, когда вся семья меня заочно похоронила – оказывается, она уже съездила в МВТУ, требуя, чтобы родная школа вступилась за меня и вытащила из адского пекла.

Утром следующего дня мы втроём встретились на автобусной остановке – автобусы мимо части ходили с изрядными интервалами, у командира части мы были в кабинете в девять часов. Подглядев, как это делали мои служившие в армии коллеги, я так же браво поздоровался и вручил ему своё письмо. Пробежав его глазами, он сунул его в папку, достал из сейфа мой паспорт и очень тепло попрощался с нами.

* * *

В конце весны сдал экзамены в ВУМЛе, получил второе высшее образование – таки я стал философом, не простым – марксистско-ленинским.

По весне Мишка записался в секцию футбола на стадион им. Мягкова, я потихоньку, но старательно подталкивал его к этому решению – считал и считаю, что у детей должны быть какие-то регулярные занятия, кроме учёбы в школе, и неважно какие: спорт, музыка, авиамоделизм, рисование и прочее. Главное, чтобы они были.

Тогда же произошло ещё одно грустное событие, которое началось с вечернего звонка сестры.

– Алька, ты не мог бы ко мне подъехать? Есть разговор.

– Не вопрос, завтра вечером буду.

Вечером следующего дня я был у них в Орехово. Дома были Катька, племяш с племянницей и какой-то мужик. Я спросил:

– А где Гутя-то?

Сестра дома называла мужа Гутей.

– Жора в Японии, должен приехать месяца через полтора. Познакомься, это Николай, наш приятель, работал с нами в Японии. Коля хочет продать несколько тысяч чеков «Внешторгбанка», но не знает, как это сделать. У вас с Милкой нет знакомых, которым чеки нужны? Чеки хорошие – бесполосые.

Я задумался: есть ли у меня знакомые, которым чеки нужны? Да пруд пруди. Да на эти же чеки всё что угодно приобрести в «Берёзке» можно, они всем нужны, вот только денег ни у кого из большинства моих знакомых нет. Хотя как нет, у меня ж свояк – еврей. Он молодой ещё, но батя его – Борис Ильич – зубной техник, наверняка и сам возьмёт, и знакомых техников зубных у него хватает, а им тоже, наверно, чеки нужны – техники зубные – люди денежные, и я ответил:

– Найдутся, конечно. А сколько чеков?

– Пять тысяч пока. Все ведь сразу не стоит пытаться сбыть?

– Резонно, давайте пять тысяч, и я поеду.

Николай спросил:

– А сколько это времени займёт?

– Примерно неделю, всё вряд ли сразу удастся сбыть, придётся подождать.

– Хорошо, я, скорее всего, домой укачу – в Питер, вышлешь почтовым переводом, адрес я Катерине оставлю.

– Договорились.

Николай выдал мне небольшой свёрток с чеками, я засунул его понадёжнее во внутренний карман и убыл.

Телефона Бориса Ильича у меня не было, и я подъехал на квартиру к тёще, у которой проживали тогда дочка с сыном и мужем, Лёшка – мой свояк – был дома.

– Лёха, привет, дай телефон отца, мне с ним надо встретиться, переговорить.

– А чего случилось?

– Да у сестры моей приятель вместе с ними в Японии мантулил, продаёт пятёрку бесполосых чеков по двушке, цена хорошая, они так и стоят, но это для покупателя на улице, а там могут и нагреть. Так я хотел ему предложить, чтобы он по два пятьдесят среди своих знакомых толкнул, а разницу мы с ним пополам поделим.

– Так я к нему завтра как раз собирался заехать, я всё ему и перескажу.

– Отлично.

Через день явившийся ко мне вечером Лёшка рассказал:

– Отец готов взяться, но говорит, что будем доход делить так: нам тысячу четыреста, а тебе шестьсот рублей.

– А чего так?

– Ну, нас же двое.

– Весёлые вы ребята, не, так не пойдёт.

– И чего делать будешь?

– Немного, чеков пятьсот, себе возьму – одежонку какую-нибудь с Милкой прикупим, что-то ребята в МВТУ возьмут – остальное верну.

– А давай сами сделаем.

– А как?

– Я всё сделаю, я знаю.

– А как ты всё собираешься сделать?

– Да всё нормально будет, я знаю как.

– Ладно, я подумаю.

Свояку моему на тот момент было лет восемнадцать-девятнадцать – так, щегол неоперившийся, что он знает, как собирается менять, я не представлял, но вёл себя и говорил он очень уверенно, и я решил посоветоваться с умным человеком – Генкой Павлушкиным. Обстоятельно изложив всё произошедшее, я спросил:

– Как думаешь, Геныч?

– Алик, даже не сомневайся, евреи – это такая нация, насчёт всего, что касается денег, они не ошибаются, так что смело отдавай деньги, я уверен: всё будет тип-топ.

– Ты уверен? Да он щегол сопливый, обштопают его – он и глазом не моргнёт, а деньги-то – в рублях это восемь тысяч, хрен расплачусь, если что.

– Согласен, в делах житейских и ещё в чём-то он, может, ещё сопляк, но в деньгах – будь уверен, всё будет нормалёк, справится непременно.

Такая уверенность Генки в избранности еврейской нации в денежном вопросе поколебала мои сомнения, и решил ещё разок обсудить предложение свояка по обмену чеков, снова приехал к месту их обитания – к тёще на квартиру. Отошли на лестничную площадку.

– А откуда ты так уверен, что всё у тебя получится?

– Да я уже всё решил – нашёл человека, завтра едем.

– Куда едем?

– Куда надо. Нашёл у «Берёзки» нацмена, договорились обо всём цена его устраивает, но ссыт очень. Сам щуплый такой, трясётся, говорит: «Ви меня зарэжете за такие деньги», – но договорились, завтра встречаемся у метро, там, недалеко от «Берёзки». Поедем?

– Ну, давай рискнём. Менять будем четыре тысячи, тысяча – это наш бакшиш.

Утром следующего дня, взяв четыре тысячи чеков, мы шли к предполагаемому месту встречи, метрах в пятидесяти от него Лёшка остановился.

– Дальше я один, договорились встретиться вдвоём, увидит нас двоих – скипнёт, встречаемся здесь.

– Ну, давай, удачи.

Я остался ждать – ходил, маялся. Через пару часов появился довольный Лёха, протянул мне пластиковый свёрток.

– Держи, я же говорил, что всё в порядке будет.

Поймали такси, оба были на подъёме. Приехали домой, я открыл бутылку коньяка – как не обмыть такую удачную сделку? Налил свояку и себе, Алексей начал пить коньяк, а я решил пересчитать деньги. Достал из замусоленного полиэтиленового пакета толстую пачку купюр, сдвинул первую – это была сторублёвка – и обнаружил под ней лист белой плотной бумаги. Я стал лихорадочно перелистывать пачку в глупой надежде, что, может быть, в ней будет ещё хотя бы несколько купюр, но увы – там была ещё только одна пятидесятирублёвая купюра с другой стороны пачки.

Лёхе элементарно впарили куклу, выходит, Генка был не прав, не все евреи не ошибаются в денежных расчётах, во всяком случае, пока молоды. Увидев куклу, свояк мой, поперхнувшись, спросил:

– Это что?

– Кукла.

Он растерянно взял у меня из рук пачку резаной бумаги, начал её перелистывать, дойдя до середины, остановился:

– Там все такие?

– Все, кроме двух.

Задумавшись, он сказал:

– Я понял, как он их подменил. Деньги у него в таком же пакете были резинкой перетянуты, он их достал и отдал мне. Когда я пересчитал, он говорит: «На пакет». Я взял, положил деньги в пакет, он снова говорит: «Давай резинку надену». Я отдал ему пачку, он так кистью крутнул, надел резинку и отдал мне. Говорит: «Положи поглубже, не потеряй». Так всё и произошло.

Я снял трубку, позвонил Катьке.