Алька. Огонёк

Мы и не очень, но кто-то, кому-то шепнул что-то, просочилось и до конца смены все мы, я имею в виду парней, ощущали на себе странные оценивающие взгляды, иногда осуждающие, но по большей части одобрительные и двусмысленные шутки от женского персонала лагеря.

Во время тихого часа того же дня, наши походники явились только к ужину, к нам в палату зашла одна из наших девиц и сказала, что у неё есть письма для кое-кого из нас, там было две записки и для меня: одно от Киры и второе от одной из наших девчушек. В писульках обе девчонки интересовались, где я живу и учусь, в каком классе, что читаю, чем увлекаюсь. Примерно такие же послания были у остальных ребят, включая и тех, кто не был ночью у девчонок, все стали переписываться со всеми, и мы утонули в эпистолярном омуте. Пошла такая переписка, что наша почтальонша сбилась с ног, мы не выходили из палаты часа два, к нам опять примчалась та же вожатая, увидев нашу бурную деятельность, она обомлела. В общем, крикнул взводный, эту песню прекратить, так значит, так тому и быть. Вечером, когда появились наши путешественники, они не могли понять, что с нами произошло, все мы были возбуждены, о чём-то всё время шептались, уединялись и главное, совсем не интересовались, как прошёл поход.

Мы стали популярны у наших девушек и не только. Меня пригласила поиграть в волейбол девица из первого отряда, невысокая, крепкого сложения, она была старше меня на год. Мы немного поиграли в волейбол, она похвалила меня, после нескольких моих пробных подач сказала: «Да нормально всё, и руки у тебя неслабые», – тут на площадку пришли ребята погонять в футбол, тренировка наша завершилась сама собой. Можно было, конечно, найти небольшую площадочку, ещё покидать мяч друг другу, но мой новоявленный тренер приняла другое решение. Она решительно взяла меня за руку и сказала: «Пойдём погуляем», – мы занесли мяч физруку, поболтались, разговаривая, по лагерю, и она предложила пойти в лес, в этом был резон, стояла жара. Двинули мы туда самой короткой дорогой, которая вела мимо спальных корпусов, что нас и подвело, здесь всегда кто-нибудь тусил. Тут мы напоролись на нашу вожатую, и у нас состоялся такой диалог:

– А куда это вы намылились?

– Жарко, мы решили в лес пойти погулять.

– Какой лес, скоро обед.

– Да мы успеем, – лицо у вожатой вытянулось:

– Что это вы успеете?

– От жары отдохнуть, – вожатая указала нам на скамейку, стоящую в тени нашего спального корпуса:

– Садитесь, здесь отдохнёте, – немного подумав, сказала:

– Я с вами тоже посижу, – мы сели втроём на скамейку, и у девушек завязался какой-то мне не интересный разговор. Я сказал, что мне надо что-то взять в палате, ушёл в корпус, открыл окно, благо оно смотрело в сторону леса, выпрыгнул, закрыл потихонечку створку и отправился к ребятам в надежде поиграть в футбол.

Такой летний отдых иногда приносил нежданные и неприятные сюрпризы. Помнится, летом в Москве мы с Катькой были в нашей квартире, она только что вернулась из пионерлагеря, а я с дачи. Катя подошла ко мне и говорит: «Слушай, у меня в волосах жучки какие-то, посмотри», – я покопался, нашёл какое-то насекомое, мы изучили его вместе с сестрой и, не зная, что делать дальше, позвонили маме на работу. Маманя явно была встревожена этой информацией и попросила идентифицировать животное. Не обладая достаточными знаниями в энтомологии, мы тем не менее смогли сообщить, что найденное нами животное имеет шесть лапок и прочие характерные детали. Мать велела сестре ждать, не покидая помещения ванной комнаты. Через полчаса она появилась, стремительно проследовала в душевую, где томилась Катька, промыла чем-то, неприятно пахнущим, ей голову, потом обернула полотенцем и велела прополаскивать волосы через полчаса два раза. Я следил по будильнику. У Катьки оказались вши – вот они, лагеря-то пионерские. А у меня всё как-то было ничего.

Иногда летом я находился в Москве, это было, когда я уже учился в седьмом-восьмом классах. Надо сказать, что это меня вполне устраивало, треть или больше ребят из моего класса оставались на лето в Москве. Мать уходила на работу, и я весь день был предоставлен сам себе. Вольница! Заварить чай, разогреть себе гречневую кашу, сварить пару сосисок не было для меня проблемой, а что ещё надо пацану. Позавтракав, я совал плавки в карман, встречался с друзьями, и мы топали пешком на Оленьи пруды в Сокольниках. Обычно шли на большой пруд, вход был платным, стоил десять копеек, а эскимо – одиннадцать, поэтому выбор наш всегда был однозначен – через забор. Но мы были не одиноки, забор штурмовали практически все отдыхающие, кроме беременных женщин и пенсионеров. Один раз мы с пацанами наблюдали, как группа дородных матрон подшофе штурмует забор, доски трещат, скрипят и гнутся чуть не до земли, кажется, что хилый заборчик рухнет, женщины визжат и подбадривают друг друга криками: «Люська, да у тебя всё видно». – «А пусть посмотрят, кто не видел», – тут и раскрасневшиеся кавалеры: «Бабоньки, давай поможем». – «Помогай своей Машке, может, даст тебе в ляжки», – все умиротворённо хохотали. В хорошую погоду народа на пляже было не протолкнуться. Дно у пруда было глинистое, вода мутная, но зато там можно было поплавать. Ходили и на малые Оленьи, народа меньше, вода чище, а поплавать не поплаваешь, только побарахтаться. Возвращались мы также пешком, всю дорогу я и братья-финты крутили плавки в руках, как пропеллеры, труселя должны были просохнуть до прихода домой. Потом они клались на своё место в гардероб и на вопрос мамы вечером: «Купался?» Можно было с честными глазами ответить: «Нет». Плавки-то сухие, как проверишь? Надоедали Сокольники, ходили или ездили на семёрочке в Останкино, там был большой пруд, но народа было больше, чем в Сокольниках, во внутренних прудах купаться не разрешали, можно было поплескаться в речке, на границе с Ботаническим садом, но тоже могли наладить, впрочем, залезали от скуки. Если были деньги, мать мне иногда давала какую-то мелочишку, катались на аттракционах или шли в кино. В дождь заваливались домой, обычно ко мне, играли в шашки, шахматы, карты. Если был один, читал, мама в то время работала заведующей здравпунктом на заводе «Металлист», и я там записался в библиотеку. Вот так и проходило моё лето до пятнадцати лет.

К седьмому классу мы распоясались окончательно, а уж когда я завязал с борьбой, меня понесло. Иногда, не чаще чем раз в год, школьников, а мы не были исключением, возили на спектакли в театр. Обсуждая со Славкой предстоящий визит к Мельпомене, мы пришли к выводу, что это кислое мероприятие надо как-то украсить. А чем взрослые мужчины могут придать вечеру очарованье, блеск и изыск? Конечно, бутылочкой старого доброго Хереса или портвейна «Три семёрки», но мы засомневались, хватит ли нам этой мизерной дозы, и я предложил спереть у мамани грамм сто пятьдесят– двести спирта. Я знал, дома спиртик есть. Склянку я нашёл только стограммовую, ну, что есть, то есть. В день поездки мы купили пузырь какой-то бормотухи, отпили в подъезде сто грамм, долили спирт в бутылку, разболтали и поочерёдно с отвращением выхлебали из горлышка получившееся пойло. Дело было осенью, было холодно, и, добираясь до места сбора у школы, мы проветрились, посвежели, пришли без проблем. Потом метро, опять пешком до театра, театр, поболтались в фойе, затем зрительный зал, расположились по своим местам. Сидели мы в первом ряду балкона по разные стороны прохода. Голова у меня изрядно кружилась, подташнивало, и, чтобы отвлечься, я стал пытаться следить за происходящим на сцене, что, впрочем, мне удавалось с трудом. Славка сидел положив руки на поручень балкона, затем опустил на них голову и заснул. Прошло полчаса, я всё пытался вникнуть в смысл происходящего на сцене и вдруг услышал справа от себя через проход, что кого-то выворачивает, холодея, повернулся и понял, увы, рвало Славика. Его соседка с перепугу, чтобы не попасть под струю, забралась на колени к сидящему рядом зрителю. Я протрезвел моментально. Славик как сидел, так и остался сидеть, положив голову на руки, а я начал мозговавать что делать: немного выждать, чтобы всё успокоилось, или сразу утащить его в туалет, умыть и слинять из театра, не дожидаясь класса. Но капельдинерша сообразила быстрее, через пару минут к Славе подошли два парня лет двадцати, один с повязкой дружинника, взяли под руки и вывели из зала. Шёл он не шатаясь. Пришлёпала уборщица, потихонечку с ведром воды и ведром опилок привела всё в порядок.

Я досидел до конца спектакля, когда собрались уезжать, стали спрашивать у меня: «Что со Славкой?» – «Плохо стало, уехал домой». Утром в школу я шёл мандрато-пупало мандрато-па, понимал, что, скорее всего, тоже попаду под раздачу.

Славка ждал меня у школы, выглядел он не очень, нос распух, сам был изрядно бледен. Глянув на меня, сообразил, что я изрядно перетрухнул, и сказал: «Не ссы, я тебя не сдал», – затем рассказал, что в театре, в комнате дружинников, его всё пытали, с кем он пил, где и зачем. Ответил, что пил один дома, а выпил, потому что боится театра как огня, очень переживает, что на сцене кого-нибудь убьют по-настоящему или кто-нибудь утонет. Приехал отец, забрал Славку, дружинникам, попытавшимся прочитать ему лекцию о воспитании детей, ответил: «Воспитываю как умею, не суйтесь», – расписался в какой-то бумаге, взял под руку и привёз домой. Дома с порога двинул Славке в нос, спросил: «С Алеком пил?» Славка отнекивался. Отец походил, потом буркнул: «Я бы тоже не сдал. Ложись спать».

В школе ему досталось по полной, то ли из театра позвонили, то ли прислали письмо, но потоптались на нём все: и наша классная, и завуч, и даже директор – и каждый допытывался, с кем пил. А Славка забил на всех, только огрызался и гнал ту же версию про свои детские страхи, кремень пацан был, и надеюсь есть. В седьмом классе к нам пришло несколько новых, ребят с одним из них Борькой Стуколиным, получившим кликуху Лёсик, я подружился. Жил он в доме, который располагался прямо напротив нашего дома, через проспект Мира. Лёсик был интересным парнем, имевшим независимые суждения по разным вопросам, и поэтому вошёл в наш школьный коллектив непросто, его прессовали парни из старших классов, точной причины я не помню, но, скорее всего, не понравились какие-то его смелые высказывания. Жаловаться было западло, надо было разруливать как-то самому, а как? Против лома нет приёма, поэтому Лёсик решил попугать ребят финкой, но сначала посоветовался со мной. Внятного я ничего сказать не мог, но грозный вид финского ножа мог, казалось бы, произвести нужное впечатление, и я ответил: «Попробуй». На следующий день в школе, с утра, Борька показал мне финку, вид у неё был впечатляющий, наборная рукоятка, лезвие длиной сантиметров двадцать, настоящая бандитская финка, должно было сработать. Но увы, демонстрация грозного оружия, проходившая в мужском сортире на нашем этаже, провалилась, вызвала смех, финку отняли, а Лёсику намяли глаз. Я уверен, что причиной фиаско стало посещение им музыкальной школы по классу скрипки в течение многих лет. Тусил бы почаще с пацанами во дворе, больше было бы толку. Затем наши великовозрастные придурки стали бегать по школе и уже реально пугать всех финкой, кто-то пожаловался завучу, он пришёл и отобрал нож у дуботрясов. На следствии, происходившем в кабинете у директора, наши радетели уголовных понятий, с дорогой душой сдали Лёсика, сообщив, что это он принёс финорез в школу и смертельно напугал их в туалете, а финку они отобрали у него, у злостного хулигана, чтобы он, не приведи Бог, не натворил чего плохого. Родителей Борьки вызвали в школу, его самого, как потенциального рецидивиста, принёсшего опасный предмет в школу, чуть не отчислили, шума было. В итоге авторитет Лёсика в школе поднялся. Абы кого из школы не выгоняют, пацан в авторитете, реально. Финку родителям вернули, признав её кухонным ножом.

Было дело, мы с Лёсиком подрались на перемене, стыкнулись беспричинно, просто стали нас подначивать с двух сторон: «Да чё вы, да давайте стыкнитесь, чё ссыте», – ну сдуру начали сначала пихаться, потом кто-то пихнул сильнее, и началось. Бориска, надо сказать, парень был не мелкий, не хилый и не трусливый, но я был уверен, что верх будет мой, у меня было больше практики, но ошибся. Махач у нас пошёл серьёзный, он стоял спиной близко к стене, я нанёс удар, Лёсик ушёл, и мой выпад пришёлся в кирпичную стену школы. В итоге кисть правой руки раскололась пополам в направлении вдоль, я ещё пытался драться, но с одной рукой это было беспонтово, я огрёб пару раз, и драка закончилась. Сглупа досидел до конца занятий, кисть распухла, боль была невыносимой, и я в таком виде приплёлся домой. А дома сестра с порога наехала на меня, не помню, по какой причине, я от такой невезухи, что весь день на меня сыплются одни неудачи, метнул ей вдогонку башмак. Разувался я левой рукой и, кидая башмак, видел, что она уже проследовала на кухню, да и что за бросок левой рукой? Но когда он грохнулся о дверь ванной, она в ярости вылетела из кухни и принялась лупить меня по роже кулаками, а я не мог даже защититься, рука болела нещадно. Сеструля моя любила пускать в ход руки и, покуда я не подрос, делала это постоянно, но в возрасте уже лет шестнадцати во время её очередного приступа ярости и попыток добраться до моей физиономии я вышел из себя и врезал ей. Ударил не кулаком, нанёс пощёчину, но со зла приложился и сбил её с ног. Лёжа на полу, она сначала изобразила длительную потерю сознания, я не обратил внимания и ушёл на кухню, вечером при матери она симулировала сотрясение мозга, но тоже не достигла успеха, мать не поверила, но мне выволочка была обеспечена, что я принял со смирением, был виноват, так сильно бить я не хотел. Но с руками к моей физиономии она больше не совалась. А в тот день она ещё позвонила матери и нажаловалась на моё свинское поведение. Мать допытывалась у неё, отчего я психую, Катька сказала: «Он ручку ушиб чуть-чуть и ревёт как девочка пятилетняя». Затребовали меня, я сказал: «Руку ушиб, сильно распухла», – через пятнадцать минут мама была дома, глянув на руку, она залезла в холодильник, достала лёд, привязала к руке, помогла обуться и отвела в поликлинику. Там, поскольку она была сотрудницей, провела меня, не обращая внимания на очередь, в рентген кабинет, где мне сделали снимок, а потом хирург наложил гипс. Дома мама сделала мне укол, и боль прошла. Спасибо, мама.

А с Борькой мы помирились и забыли про драку, вспоминая, говорили, что были дураками, так оно и есть. Как-то раз мы с ним решили, было тогда такое моровое поветрие пить всякую дрянь, впрочем, оно и сейчас присутствует, выпить Огуречного лосьона. Зачем мы это собрались делать, не помню, сказать, что мы были такими алкашами, что нам позарез нужно бухнуть, нет. Конечно, принимали по маленькой в своих юношеских компаниях, но это не было системой, в этом было больше бравады, чем желания выпить. Но раз решили, купили двухсотграммовый флакон лосьона, приготовили какой-то нехитрой закуски, открыли и налили поровну в два стакана. У напитка присутствовал приятный запах свежего огурца, ну думаю, ничего, проскочит. Но какая же это гадость на вкус, хотя создатели наверняка и не предполагали, что кто-то его будет пить, тем не менее, собрав волю в кулак, я проглотил эту отраву, запил её водой и потом застыл, не двигаясь, сдерживая рвотные позывы. С тех пор у меня напрочь пропало желание проделывать такие опыты над своим организмом.

Лет через десять, находясь в лаборатории кафедры МВТУ им. Баумана, где я учился на вечернем отделении, после лабораторной работы стояли, курили с ребятами, как вдруг ко мне подошёл парень и спросил: «Узнаёшь меня?» Я вгляделся, это был Лёсик, поговорили, оказалось, что он учится на той же кафедре, курсом выше на дневном отделении. Мир тесен.

В восьмом классе в весеннем воздухе плыли флюиды любви. Парни обсуждали друг с другом, кто из девочек краше, девчонки шептались по углам, во время уроков передавались записки, которые зачастую перехватывались учителями. Кто-то из них озвучивал текст на месте, вызывая смех класса или гул осуждения, кто-то читал, затем клал на стол и после урока подзывал автора для беседы, но, бывало, педагог рвал, не читая, эти действия всегда вызывали наше одобрение.

Моя первая любовь Наташка Фесенко закрутила роман с Ванькой Качаевым, когда эта новость стала известна, у всего класса отвисли челюсти. Это был мезальянс. Наташка была самой красивой девочкой в классе, возможно, самой толковой, училась практически только на отлично, но не делала трагедий, если получала четвёрку или даже тройку, хотя это было чрезвычайно редко, не была тупой зубрилой. А Ванюша Качаев был полной противоположностью, попал он к нам где-то в шестом классе, оставшись на второй год. Оставался он на уже в третий раз, был старше нас года на три, выше на голову даже Славки. В школу ходил не каждый день, по желанию, к урокам никогда не готовился, домашних заданий не выполнял, сидел со скучающим видом, дожидаясь окончания урока. В школе вёл себя спокойно, особенно никого не задирал, но, если чьи-то слова или поступки ему не нравились, он не полемизировал, не считал нужным с мелкотой препираться, или слов не хватало, не знаю, он просто дожидался оппонента у школы после уроков и бил. Лупил не жестоко, так, для наведения порядка, чтобы страх не теряли. Разобьёт нос, ну и ничего. В первый год его обучения его всегда усаживали на первую парту, его налысо стриженная голова была такой заманчивой мишенью, что один раз я не удержался. Тогда почти у каждого пацана в кармане была резиночка длиной десять-пятнадцать сантиметров с завязанными петельками по краям. Отрываешь десятисантиметровую полоску бумажки от тетрадки, плотно её скручиваешь, сгибаешь пополам, затем надеваешь резиночку на большой и указательный пальцы левой руки, если ты правша, заряжаешь свой метательный снаряд и… Вот это я и сделал. Ванька подскочил на полметра, развернулся, выискивая глазами врага, разглядывал каждого, пытаясь понять, он, не он, класс ухахатывался. Учительница пыталась вернуть занятия в нужное русло, но где там. На переменке Ванька тряс всех подряд, выискивая негодяя, да где найдёшь. Нашу четвёрку он не трогал, у нас был вооружённый нейтралитет, знал, что может огрести, хотя помнится, на первом году обучения попытался один раз поучить кого-то из нас. Дождавшись после школы, он не понимал, что придётся драться со всеми, в тот день нас было трое. Скорее, он подумал, что мы просто вышли втроём после занятий, и предполагал, что после начала драки двое остальных отвалят со страха сразу. Вышло всё иначе, ему пришлось драться со мной, Славкой и кем-то из финтов. Моей задачей было сбить ему дыхалку, но он пацан был не простой, прогнулся, и с учётом длины его рук я не дотягивался, мы со Славкой поменялись местами, у него стало получаться лучше, а мы в шесть рук стали обрабатывать ему, как у нас говорили, хлебальник. Тут было главное не в том, чтобы обязательно достать его, а в том, чтобы не попасть под удар самим, поскольку в силу разности возраста, массы и опыта его удар гарантированно срубил любого из нас с ног. Но тем не менее минуты через три он стал пятиться, а потом и вовсе отбежал метров на пять, остановившись, согнулся, упёршись руками в колени, проронил: «Дайте отдышаться, пацаны, – придя в себя, разогнулся и, заулыбавшись, изрёк: – Ну вы, парни, оборзели, ладно, мир», – мне показалось, что он даже остался довольным, хорошая смена подрастает. Для меня это происшествие могло быть проблемой, но всё обошлось. Мы с ним жили в одном доме, я в пятом, а он в седьмом подъезде, и периодически пересекались во дворе. В подвальном этаже нашего дома было бомбоубежище, аварийный выход из которого располагался во дворе. Это был железобетонный куб метровой высотой с малюсенькой дверкой, на который Ванька в первый же год после переезда водрузил голубятню. Она стояла там много лет, уже и после того, как он бросил заниматься голубями, там, у его голубятни мы иногда встречались, я, как все детишки, любил посмотреть на живых птиц, общались и в тот короткий период, когда я тусил с дворовой братвой. Помнится, как-то в небольшой компании Огоньковских я разок прошёлся прогуляться. Ванька взял в прогулку свинчатку, полукилограммовую свинцовую болванку, и мы отправились на променад. Он шёл чуть впереди, мы сзади небольшой группой. Встретив первого прохожего, рослого, хорошо одетого парня, Ванюша спросил: «Дай закурить», – ответ «не курю» Ване не понравился, и он ударил его в челюсть рукой, в которой была зажата свинчатка, парнишка упал как подкошенный. Иван оглянулся, выцепил меня взглядом и сказал: «Понял, Рейн, как надо?» – не дожидаясь ответа, повернулся, и мы продолжили свою прогулку. Остальным встреченным в тот день везло, или было курево, или была какая-то мелочишка в карманах. С этим весёлым парнем стала встречаться Наташка, я думаю, что её привлекала его взрослость, девочки созревают раньше. Почти перед экзаменами, выйдя из школы, я увидел Ванюху, ожидающего Наталью, весной он в школу ходить перестал. Поздоровался, остановился потрепаться. Ванька, был слегка поддавши, и видно, ему хотелось с кем-нибудь пообщаться, лениво потягиваясь, он сказал: «Скучно с Наташкой стало, ну за жопу ущипну, за титькой полезу, ну что-то не то», – при этом ничего оскорбительного о ней он никогда не говорил. Постояв, он добавил: «У меня сейчас одна проститутка живёт, пришла ко мне ночью, давай, мол, делом займёмся, хватит спать, я ей: – Отвали, не могу уже, иди посмотри, у меня в коридоре из ремеслухи пацан один ночует, к нему давай, он щас всё тебе там прочистит». После этого решил просветить меня в женском вопросе, тактика завоевания девичьего внимания в его устах звучала примерно так: «Ты скажи ей, давай играть в буёк, она спросит, а что это, скажешь, пойдём покажу. Бабы любопытные, она поведётся, скажет, пойдём. Веди её в подвал, такой, чтобы сколько не орала, не кричала, чтобы никто не услышал, там ей объясняй, игра буёк – твоя п…да и мой х…к, заваливай её на что приготовишь заранее, на какой старый матрас или одеяло, а хоть на пол, и всё», – тут из школы вышел парень из нашего класса, которого Ванька направил разыскать Наташку, она что-то задерживалась, и крикнул: «Вано, дурачелло, они с Зинкой из окна женского туалета на первом этаже, который рядом с буфетом, вылезли минут десять назад». Ванька погрозил кулаком, за дурачелло надо было слегка пригасить, но времени не было, он уже помчался искать надоевшую ему Наташку. А я пошёл пешочком домой, погода шептала…

На экзаменах за восьмой класс Иван не появился, а года через два Огоньковские парни рассказали мне, что его за тунеядство выслали из Москвы, больше я его не видел.

Я ощутимо подрос, и мне потребовалась одежда по росту, в том числе костюм, ботинки. С одеждой мама разобралась быстро, она попросила у своего брата, моего дяди, какой-нибудь старый костюмчик. Таковой был найден, потёртый, но без дыр. Мы с ней отправились в ателье индивидуального пошива одежды, там его распороли, перелицевали, перекроили и пошили мне вполне приличную пиджачную пару, новую по виду. Ткани тогда делали такого качества, что они служили десятилетиями. Присутствовал один изъян – нагрудный карман на пиджаке находился с правой стороны, на что закройщик мне сказал: «Даже не парься, никто не заметит», – здесь он был прав, но не совсем. На третий день один мой близкий приятель, увидев меня в новом костюме, сказал: «Мне тоже из старых отцовских перешивают. А у тебя же нет отца, откуда пиджак? В комиссионке купили?» – были тогда комиссионные магазины, куда сдавали для продажи вещи, бывшие в употреблении. Я ответил: «Нет, это дядьки моего».

Вместе с костюмом мне подогнали и обувку. Тогда были в моде остроносые туфли, называли мы их мокасами или мокасинами, стоили они в продаже пятнадцать рублей, что считалось недёшево. Были ещё ботинки слегка зауженные, с невзрачным прозвищем – собачки, большинство пацанов носили их, ибо стоили они девять рублей. Когда мы с матерью пошли в обувной магазин, я выразил желание, чтобы мне купили одну из этих двух моделей, но предпочтительнее мне мокасы, но маменька, посмотрев на цены, использовала свою машинку для закатки моей губы, и мне были куплены собачки.

Впрочем, я был доволен, выглядел я вполне прилично.

А нас со Славкой накрыло желание любить, мы бегали по району, знакомились с девчонками, встречались, расставались и искали вновь. В итоге нашли себе подружек в том же доме, где жили Корзухины, одна из них жила в соседнем подъезде, это была Галина Могутнова, Славка начал встречаться с ней, а я – с её подругой Ольгой. Они учились в нашей школе в седьмом классе. После уроков мы расходились по домам, обедали, если была необходимость, делали уроки, а затем шли к Галине домой, где, как правило, проводили вечера. Занятия всегда были одинаковы, болтали ни о чём, играли в карты и целовались взасос во встроенном шкафу. Уходили обжиматься мы, когда надоедало играть в карты или трепаться, тискались и лобызались до одури. А предпринимаемые нами попытки изучения анатомического строения наших прелестниц пресекалось, без обид, но энергично. Бывало вместо сидения в квартире ходили в кино в ДК «Калибр», разбегались мы часов в восемь вечера, иногда пораньше. Я провожал Олю до дома, расставались у подъезда, целоваться уже не хотелось. В один из дней Оля попросила меня помочь с одним парнем из класса, он как-то очень нагло к ней приставал, увязывался за после школы и говорил что-то не то, я предложил просто начистить ему рыло. Она сказала: «Знаешь, если сделать так, он затаится, но потом подстроит мне какую-то гадость, сделай по-другому», – тогда я сказал, что буду встречать её после школы, он увяжется за ней, тут всё и сложится. На следующий день, как договорились, я пошёл к школе и увидел её с каким-то мелким шпингалетом, они неторопливо шли по Большой Марьинской. Я шагал к ним навстречу и, подойдя вплотную, расплывшись в широкой улыбке, сказал: «Оленька, привет. Не понял, ты что мне динамо крутишь, это что за выблевок?» Оля остановилась, а паренёк, её сопровождавший, продолжая движение, хотел обойти меня справа, но я шагнул вбок, он, явно не ожидая такого манёвра, наткнулся на меня и остановился. Я изобразил вялое возмущение и сказал: «Ты чо, борзой? Тут люди, между прочим, ходят, а ты их топчешь, в хлебало хочешь?» – пацан явно струхнул, стоял молчал. Оля подыграла, сказала: «Алек, это так, случайно из нашего класса, просто нам в одну сторону», – я подвинул ряшку вплотную и всмотрелся в пацана, после чего сказал задумчиво: «А я его знаю, он из нашей школы, – Оля продолжала что-то щебетать, выгораживая спутника. Я положил руку ей на плечо и сказал: – Не мороси, пусть живет. Скажешь, если что», – на другой день Оля рассказала, что несостоявшийся кавалер обежал всю школу, выясняя, что я за тип, и от всех получил неутешительные ответы. Наш класс пользовался дурной славой, и на всех нас лежало клеймо если не головорезов, то отчаянной шпаны. Но отношения наши никак не развивались дальше поцелуев, мы со Славкой строили всякие планы, расходились по разным комнатам, ничего не происходило, девки наши были непокобелимы. Галька, правда, как-то заявила, что то, чего мы хотим, дорого стоит, и в ответ на нашу просьбу озвучить ценник заявила: «Золотые часы с браслетом», – ценник нас не устроил категорически, опять же мы думали, что у нас любовь, в смысле даром. Вдобавок у нас в школе случайно стали мы свидетелями интересного разговора. В параллельном классе учились Огоньковские пацаны, иногда, встречаясь, мы на переменке болтали о том о сём. В тот день мы подошли поздороваться и стали свидетелями разговора о том, как они сняли двух девок, Галю и Олю из нашей школы, одна из которых живёт неподалёку. Пошли к ней домой, и там, один из них рассказывал, что завалил Олю на кровать, пощупать-то дала без вопросов, а стал трусы стаскивать, расплакалась, упирается, ну не стал связываться, а то ещё начнёт орать, второй что-то похожее поведал про Галю, но там обошлось без слёз. Такой расклад нас со Славкой не порадовал, отношения наши стали угасать.

А потом оказалось не до любви, нас выперли из школы на неделю, была тогда такая форма наказания. Дело было так. В один из распрекрасных весенних пасмурных дней мы со Славкой и ещё парой ребят стояли разговаривали на перемене, в туалете у себя на этаже. Серёга Чернов втихаря смолил «Дымок», были такие сигареты, четвёртый пацан по кличке Псих развлекался тем, что разукрашивал потолок горящими спичками. Делалось это так: надо было плюнуть на оштукатуренную стенку, затем круговыми движениями растирать концом спички без серы штукатурку со слюной до тех пор, пока на конце спички не образуется внушительная вязкая капля. После этого спичка зажигается и бросается вверх, времени, пока разгорается сера, хватает, чтобы спичка долетела до потолка и прочно приклеилась к нему строго вертикально. После этого спичка сгорала дотла, оставляя на потолке после окончания чёрное пятно и скрученный остов сгоревшей спички. Из-за этого потолки в мужских туалетах белили три раза в году, но, ввиду того, что секретами разукрашивания потолков владела вся мужская половина учащихся школы, на второй день после каникул они приобретали привычный вид. Дирекция ломала голову, что предпринять, чтобы предотвратить вандализм, но безуспешно. А всех дел-то надо было стенки в туалетах не штукатурить, а клеить на них кафельную плитку или на крайняк покрасить масляной краской. Ну не суть, в тот чудесный день кайф от курения нам обламывал какой-то бекас, который слегка приоткрывал дверь и выкрикивал что-то матерное, чем ставил препоны возникновению состояния нирваны в наших душах. Серёга Чернов, дабы пресечь хулиганские поползновения малого, периодически бил ногою по двери, она захлопывалась, и течение беседы становилось плавным, потом дверь потихоньку приоткрывалась, и всё повторялось. Так бы мы и провели всю большую перемену, если бы не произошло следующее: после очередного удара Серёги, нанесённого, я подчёркиваю, в сугубо назидательных целях, дверь не захлопнулась, натолкнувшись на какую-то преграду, а через мгновенье распахнулась с грохотом, чуть не слетев с петель. От увиденного у нас окурки изо ртов повыпадали. В дверном проёме застыл наш завуч. Вид его был нехорош, и не только потому, что являл он собой гнев и ярость в облике лица своего, искажённого болью и желанием немедля замочить негодяя, сотворившего с ним это, и не из-за инстинктивного движения его рук, напитанных жаждой смерти негодяя, которого он сейчас схватит и придаст лютой кончине. Вид его нехорош был оттого, что от удара дверью у него были рассечены правая сторона лба и скула, разбитые очки как-то нелепо, по-киношному, висели, чудом зацепившись на левом ухе, кровь, стекая с лица, капала на красивый серый двубортный пиджак. Первым интуитивным желанием у всех нас было, как потом мы выяснили, перетерев между собой, немедленно совершить групповое самоубийство, то есть просто выпрыгнуть в окно, но, увы, в туалетах окна были закрыты на шпингалеты и зимой, и летом, поэтому мы просто застыли, ожидая расправы. Здесь я сделаю маленькое отступление, чтобы пояснить, зачем появился завуч в туалете. Можно, конечно, предполагать и естественные причины, но это не так. Дело в том, что он активно боролся с курением учащихся и осуществлял борьбу эту следующим образом: приходил на перемене в туалет и тихо, старясь не вспугнуть возможных курильщиков, приоткрывал дверь, после чего тихонько просовывал голову в дверной проём, чтобы успеть разглядеть нарушителей, взять, так сказать, с поличным. Но в тот день ему не повезло. Немного придя в себя, он спросил: «Кто?» – мы вразнобой стали оправдываться, тут он обратил внимание, что у него течёт кровь, вышел из проёма, сказал: «К директору. Все», – мы понуро двинулись к директору, завуч следовал сзади, шли по бурлящему школьниками коридору, народ расступался, с оторопью глядя на происходящее. По школе тут же разнеслась весть, что четыре раздолбая из восьмого «А» избили в кровь завуча в туалете. Войдя в кабинет директора, где шло какое-то совещание, завуч сказал: «Пусть здесь посидят, пока я к медсестре», – и вышел. Директриса что-то кричала вслед, он не обернулся. Совещание распустили, и возбуждённая директриса стала допытываться у нас, что произошло. Мы правдиво отвечали, что Юрий Алексеевич ударился о дверь в туалете, но мы не видели, как он стукнулся, что было истинной правдой. А зачем он нас привёл, раз мы не видели, мы не знаем. И впрямь ведь, чужая душа – потёмки. Через полчаса на пороге кабинета появился завуч, возник как командир полка из песни о Щорсе, с головой обвязанной, кровь на рукаве, ещё добавились кровь на лацкане пиджака и пластырь на скуле, вошёл внешне спокойным, но в ледяном взгляде чувствовалось желание убивать, убивать без оружия. Сел за длинный стол боком к директрисе и рассказал свою версию происшествия: что, когда он входил в туалет, кто-то злонамеренно ударил по двери, и вот результат, а там были четыре эти негодяя, которые наверняка курили. Он немедля и определил меру наказания всем и каждому. Всех мерзавцев вон из школы немедленно, а подлеца, который сделал его практически инвалидом, поколику он человек умственного труда, а в результате такой тяжёлой травмы он, вполне возможно, не сможет продолжать трудиться, посадить в детскую колонию, а если удастся, то и в тюрьму, для чего нужно уже звонить в милицию, пусть присылают автозак и пулемётчиков. Выслушав пострадавшего, директриса предоставила нам последнее слово, предупредив, что каждое междометие или буква лжи усугубит наказание.