Ванечка

Рассказал это и тут же спрашивает – «А ты, кто таков будешь, и зачем к нам пожаловал?»

«А я… – отвечает Ванюшка, а сам чуть не плачет, – А я, – говорит, – весь в дерьме вывалянный‚ всегда бит и обижен, но хожу, где хочу, и все наблюдаю»… – штаны снимает, в пыли строительной перекатывается и рыдает уже не на шутку. Тут работников разных, монтажников там, железобетонщиков – целая толпа набежала. Смотрят все удивленно на чудо такое, а Ванечка, знай себе, не теряется, еще только больше испачкался, да жалостливо так посматривает, мол, – «Извиняйте за беспокойство, ухожу я, сейчас»…

И гляди-ко, действительно, к воротам топает, головушку-то повесил, а сам про себя думает, – «Так вот оно что – дом-небоскребище – сам из земли вырастает, стеклами блестит, верхними этажами облака разгоняет…»

Все думал это и думал, тихо ножками по непокосу пустырному вяло шагая, пока в кусты не свалился и не уснул.

И снится ему, что этот дом-небоскребище – это сам он и есть, и что ползают по нему трудяги разные, что твои муравьи. Под землей ему хорошо было – и спокойно, и сладко – а теперь его арматурами разными жалят, да обои по стенам наклеивают, – не по себе как-то, и щекотно уже не на шутку, терпения не хватает.

Лежит Иванушка в кустах, все ворочается, муравьи по нему и впрямь ползают. А он, будто бы этот самый и есть дом-небоскреб, – вот возьми и вскачи, да как побежит…

Бежал, бежал, тут и солнце взошло. Оказывается, полдня и почти всю ночь он в кустах провалялся.

Подивился Ванечка сновидению, да и дальше пошел, глазами по сторонам среляючи, душа нараспашку, брюки опять на пуговицах. Кедами замусоленными то по асфальту суча, то по бездорожью, а то и вообще – напрямую, через гущи лесные или болотистые.

Попадались Ванечке на пути люди всякие, но чаще такие же, как и он – разумом не обделенные, тем и довольные, случайными побирушками сытые. То в деревушках каких, то на обочине, а то и вообще в городах да на улицах. Кто знает, что они про себя думали, но вот всегда оборачивались. Никого Ваня равнодушным не мог оставить, что ж говорить о богатом начальнике, что туриста нашего прямо в парадной своей подловил, за шиворот ухвативши, да не сразу заметивши, как сам запачкался.

И вот, это чудище-человечище, брюхом с быка забойного, весь в кожаных пиджаках иностранных, в сандалиях лакированных, вдруг как замычит, – «Что ты делаешь здесь, ублюжина развонючая, под дверью моей квартиры не мало стоящей, зачем ошиваешься здесь, паршивый? А ну, как в милицию сдам, – так они из тебя дух портвейна в три счета вышибут»… – и тащит Ванюшку в будку какую-то, трубку такую снимает, да на кружочке циферки вертит.

Тут уже и сирена воет, и машины несутся и подъезжают, людей форменных выпускают. И вот они хвать Ванечку под руки, на, говорят, зуботычину предварительно, и в машину его, и в машину, да давай километры скорее накручивать. В комнату грязную покидали, дверью тяжелою хлопнули.

Ну, а Ванюшка и рад себе, – «Бейте, – говорит, – меня, товарищи полицаи, хоть ногами лупите», – а сам улыбается…

Удивились такому дяденьки-милиционеры и спрашивают, – «Кто же ты таков, дурехище‚ что в дерьме и соломе весь измазанный ходишь по улицам города?»

«А я…» – говорит им Ванечка, и давай своего дурака перед ментами валять. Плачет и по полу несчастный катается…

Только не отпустили его милиционеры так сразу, еще здесь дней десять держали, пока не выяснили, что действительно он ни в чем не замешан. Только после этого вывезли Ваню за город, немножко по лбу ударили и бросили.

Ванечке же хоть бы что, – встал, оправился, штанишки обратно напялил и по дороге пылящей дальше от города сразу отправился.