Сотрудник ЧК

Четвертое апреля

Были ли тому виной шпионские донесения или немцы сами разгадали несложный маневр повстанцев — неизвестно. Как бы там ни было, наступление они начали именно в центре. Дружина вадоновских рабочих не смогла сдержать их натиска. В последний момент Совет пяти перебросил черноморцев на прежнее место, но они явились слишком поздно. Фронт был прорван, и немцы начали быстро расширять брешь.

Если и раньше защитники города значительно уступали врагу в численности и вооружении, то у них по крайней мере была единая крепкая оборона. Теперь они лишились и этого преимущества.

Еще шли бои у вокзала, еще лилась кровь за каждый домишко на городской окраине, еще заградитель «Ксения», раскаляя стволы своих двух небольших пушчонок, посылал снаряд за снарядом по наступающим немцам, но судьба Херсона уже решилась. Он был обречен.

Около девяти часов утра немцы заняли вокзал и ворвались в город.

По всем улицам, тянувшимся к Днепру, двинулись их серо-зеленые цепи…

Лешка растерял всех — и Пантюшку, и Силина. В суматохе, выскочив из штаба вместе с караульной командой, он каким-то образом очутился на Говардовской улице возле старых кирпичных лабазов.

Здесь строили баррикаду. Фронтовики и рабочие ломали лабазные ворота, валили столбы, выкатывали из складов бочки. По мостовой тек пахучий огуречный рассол. Из ближних дворов вытащили несколько телег и, опрокинув набок, перегородили ими улицу. Откуда-то взялись матрацы, тюфяки, большой дубовый буфет, черный от времени… Все это сваливалось в одну кучу.

Когда баррикада была готова, со стороны вокзала пришла группа матросов, человек шесть. Двоих вели под руки: они были ранены. Матросы сообщили:

— Идут, сейчас здесь будут!..

Раненых увели в порт, а два моряка остались на баррикаде.

— У кого есть патроны? — спросили они.

У Алешки в патронташе было несколько заряженных обойм. Их сразу же разобрали. Последнюю обойму Алешка загнал в патронник и вскарабкался на кучу бочек, составленных на самой середине укрепления.

Шумные, громогласные моряки сразу же стали главными людьми на баррикаде, особенно один из них — высокий парень с волосатыми руками и квадратным подбородком.

— Ложись! — командовал он. — Стрелять не торопитесь, пусть ближе подойдут.

Алешке он крикнул:

— Куда ты, дурья голова, залез? Собьют тебя, сейчас же слезай!..

Он сам расставил защитников баррикады, в душу обматюгал какого-то бородатого фронтовика, который устроился под телегой, потом велел разобрать доски на тротуаре, сделать проход на случай контратаки. Ему с готовностью подчинялись.

Показались немцы. Они густой цепью шли вдоль улицы. Полы их серо-зеленых шинелей были подоткнуты за пояс. Стальные глубокие шлемы были насунуты чуть ли не на плечи. Белым блеском отсвечивали ножевые штыки.

За первой цепью показалась вторая, за ним еще одна…

Заметив баррикаду, немцы замедлили шаг, остановились. Выскочил офицер и что-то скомандовал, размахивая палашом. Солдаты двинулись опять. Откуда-то зачастил пулемет, и пули затарахтели по деревянной крепости.

Матрос крикнул:

— Угостим немца напоследок, братва! Слушай мою команду. Огонь!..

Бой был короток. Отхлынув после первого залпа, немцы не возобновили атаки. Непрерывно поливая баррикады из пулеметов, они выкатили на прямую наводку полевую пушку.

— Теперь конец! — безнадежно сказал матрос. — Нужно отходить…

Первым же пушечным выстрелом он был убит.

Алешка видел, как второй матрос тряс его за плечи, звал по имени, наклоняясь к самому лицу, как черными от грязи и пороха пальцами поднимал его веки и заглядывал в глаза…

Вместе с другими защитниками баррикады Алешка добежал до угла. Здесь он задержался… Парень не мог уйти, не увидев всего до конца.

Стоя над убитым товарищем, матрос палил из нагана. Расстреляв патроны, он бросил револьвер на землю, вернулся и побрел улицей. Он шел тяжело, медленно, словно забыв об опасности, а за его спиной немецкая пушка разрушала последнюю херсонскую баррикаду — взлетали обломки досок, высоко переворачиваясь в воздухе, подскочило колесо от телеги, мутным фонтаном ударило в стену ближайшего дома струей рассола из разбитой бочки. Дым затянул улицу…

На Ганнибаловской, куда Алешка попал, подхваченный потоком отступающих фронтовиков, он неожиданно увидел Силина. Размахивая большим автоматическим пистолетом, Силин пытался остановить тех, которые убегали. Взъерошенный, в разорванной на боку шинели, он бросался то в одну, то в другую сторону, хватал людей за плечи, неистово ругался, его никто не слушал. Кто-то крикнул, пробегая:

— Чего стараешься, Петр! Теперь уже все!..

Силин остановился, отрезвевшими глазами осмотрел улицу. Он, казалось, только сейчас понял, что ничего нельзя изменить. Люди, которые в панике отступали к порту, уже не представляли боевую силу. Теперь это была толпа, охваченная единственным стремлением, — спастись. Многие бросали оружие…

Силин сплюнул, огорченно покачал головой и, ссутулившись, направился к боковой улице…

Алешка догнал его.

— Товарищ Силин, вы куда?

Увидев Алешку, тот не выразил ни удивления, ни радости, ни досады. Только сказал устало:

— Вот и все, Алексей, конец!..

Мимо пробежали двое фронтовиков, срывая на бегу из шинелей красные банты — отличия командиров.

— Куда бегут, куда бегут! — сказал Силин. — Все корабли отчалили. Перебьют их в порту…

— А вы куда? — настойчиво повторил Алешка.

Непонятно почему, но в эту минуту он чувствовал себя сильнее фронтовика.

Силин неопределенно махнул рукой:

— Надо сховаться до ночи. Там видно будет.

— Пойдемте со мной, я знаю место!

— Веди…

Надо было торопиться. Немцы занимали квартал за кварталом. На одном из перекрестков Лешка увидел нескольких фронтовиков, ломавших станковый пулемет. В другом месте коренастый рабочий в промазученной до кожаного блеска ватной куртке, стоя за рекламной тумбой, стрелял из карабина. Когда кончились патроны, он пощелкал пустым затвором, перехватил карабин за ствол и с размаху ударил по булыжникам. Приклад разлетелся на куски. Рабочий скрылся за углом…

Кратчайшим путем, где через лазейки в заборах, где по крышам дровяных сараев, Лешка привел Силина к своему дому на Кузнечной улице. Здесь было сравнительно тихо: бой проходил стороной, отдаляясь к порту.

Ворота их дома были заперты. Лешка перелез через ограду, снял засов и впустил Силина.

Позади пустого курятника, возле бревенчатой стены сарая, Лешка разобрал остатки израсходованной за зиму поленницы. Под нею открылись сложенные рядком толстые доски. Лешка раздвинул их.

— Лезьте сюда, — сказал он, — скорее!..

Ни о чем не спрашивая, Силин спрыгнул в открывшуюся под досками яму. Лешка спустился за ним и аккуратно прикрыл вход.

…Это был тот самый тайник, в котором Лешкин отец прятал людей от полиции. О его существовании не знал даже хозяйственный Глущенко.

Здесь можно было стоять почти во весь рост. В углу был устроен дощатый лежак, фанерный ящик заменял стол, валялась ржавая керосиновая лампа без стекла. Пахло землей, сыростью и еще чем-то, гнилым и кислым.

Силин и Лешка сели рядом на лежак и стали прислушиваться к незатихающей стрельбе.

— В порт уже, верно, вошли, — проговорил Силин. — Умирают сейчас наши…

Лешка вдруг представил себе сбившихся в кучу людей, падающих под выстрелами, как тот матрос на баррикаде, распластанные тела убитых, кровь на земле. Все это так ярко возникло перед его глазами, что ему стало трудно дышать.

— Это я во всем виноват, товарищ Силин, я!.. Шпиона упустил. Я один виноват!

— Брось ерунду молоть! — грубо оборвал его Силин. — Нашел время искать виновных. Все хороши! Шпионку не разглядели — виноваты. Попов не захотел моряков вернуть вовремя — виноват, я виноват, что послушал его… В другой раз будем умнее. Ты думаешь, это конец? Нет, брат, это только начало! Мы еще вернемся сюда! — Он хотел еще что-то сказать, но только вздохнул и с силой ударил кулаком по колену.

Они долго сидели молча.

Наверху стихло. Лишь изредка доносились отдельные выстрелы.

Еще через некоторое время послышались голоса: это возвращались домой Глущенко и Екатерина, прятавшиеся в подвале. Все кончилось. Херсон стал немецким.

Дома

Через два часа, оставив Силину винтовку и револьвер, Лешка осторожно вылез из тайника и с заднего крыльца постучался в дом.

Открыла ему Екатерина.

— Лешенька! — ахнула она. — Живой!

Она втащила Лешку в комнату и стала ощупывать его руки, грудь, голову. Она смеялась от радости, смахивала пальцами слезы и приговаривала:

— Живой! Слава тебе, Господи, живой!

— Твой-то дома? — спросил Лешка.

— Нету его, — всхлипывая, ответила Екатерина, — ушел немцев смотреть.

Это было хорошо: встреча с зятем не сулила Лешке ничего приятного.

— Дай мне умыться, Катя, — попросил он.

Она засуетилась, принесла в столовую таз с водой, чистое белье и, пока Лешка мылся и переодевался, приготовила ему поесть. Все время она говорила, говорила без умолку, что на Лешке лица нет, что она совсем измучилась из-за него, что отец, когда узнает, не спустит ему такого поведения.

Успокоившись, она села напротив Лешки и жалостливо уставилась на него:

— Что же теперь, Лешенька, как будешь дальше жить?

Вместо ответа Лешка, продолжая жевать, сказал:

— Собери мне узелок с собой, Катя, еды побольше.

— Никак ты уходить собрался! — всплеснула она руками. — Не пущу! Слышишь, не пущу! Ты убить меня хочешь? Я папе напишу! Я…

— Тихо! — прикрикнул на нее Лешка и, совсем как это делал когда-то отец, хлопнул ладонью по столу. — Не вопи!.. Слушай, Катя, — продолжал он мягче, — нынче ночью я уйду. Мне оставаться в Херсоне нельзя, обязательно выдаст кто-нибудь.

— Я тебя спрячу, Лешенька, ни одна живая душа не узнает!

Лешка нетерпеливо поморщился:

— Мне теперь одна дорога: уходить. И ты меня не удерживай, все равно уйду!..

Заметно возмужавший за последнее время, худой до того, что было видно, как под кожей щек двигаются зубы, Лешка так напоминал отца, что Екатерина не решилась возражать. Она робко спросила:

— Куда же ты пойдешь, Лешенька?

— В Красную армию. Отцу напиши… Обо мне не беспокойся, Катя, я тебе письмо пришлю. А мужу своему не говори пока ничего.

— Ты сейчас и уйдешь, Леша?

— Говорю тебе: ночью. А еду ты мне сразу собери, я ее во дворе спрячу, чтобы Глущенко не видел. Ну, давай, Катя, не теряй времени! Стой, что это?

На улице, недалеко от дома, послышалась какая-то возня, и вдруг протяжно и отчаянно закричал человек. Вслед за тем, сотрясая оконные стекла, грохнул выстрел, и крик оборвался.

Опрокидывая стул, Лешка бросился к окну. Сквозь заложенные ставни ничего нельзя было разглядеть, но через несколько секунд он отчетливо услышал топот множества ног по мостовой. И почти тотчас же раздался сильный стук в ворота.

— Немцы! — проговорил Лешка. — Дворы обходят. Катя, надо открыть.

У Екатерины тряслись губы.

— Это за тобой пришли, Лешенька!

— Что ты мелешь! Они дворы обходят. Пойди открой, хуже будет!

Она попыталась встать, но не смогла: ее не держали ноги. Тогда Лешка сам бросился к двери. Сообразив что-то, он на ходу отстегнул свой новый военный ремень, швырнул его под стол и выскочил во двор.

Ворота гремели под ударами винтовочных прикладов.

— Иду, иду! — крикнул Лешка. — Сейчас!

…Засов цеплялся за кривую скобу. Лешке не сразу удалось сбросить его.

За воротами стояли немцы.

— Почему долго не открывал? — крикнул один из них, полный, небритый, с офицерскими нашивками.

— Не успел, торопился, — ответил Лешка и не узнал своего голоса, осипшего, точно от простуды.

Офицер, сузив глаза, смотрел на его форменную гимназическую рубаху.

— Кто ты есть? — скрипуче спросил он. — Фронт-зольдат… Фронтэвик?

— Я гимназист, — сказал Лешка, — гимназист, гимназия, ученик, понимаете?

Немец брезгливо и недоверчиво оглядел его с ног до головы и, оттолкнув плечом, пошел в ворота.

— Durchsucht alles, schneller!^[1] — приказал он.

Солдаты разбежались по двору.

— Кто-нибудь заходиль сюда? — спросил офицер.

Лешка энергично затряс головой:

— Нет, что вы, никого не было!

— Кто в доме?

— Я и сестра с мужем. Он торговец, торгует, коммерсант, — добавил Лешка, вспомнив любимое слово Глущенки.

Офицер еще раз смерил его взглядом и отвернулся.

Стоя за его спиной, Лешка затаив дыхание смотрел, как солдаты рыскали по двору, ворошили штыками кучу хвороста, для чего-то заготовленного Глущенко, выламывали двери сарая и шарили внутри. Один немец спустился в подвал, а двое зашли в курятник.

Они пробыли там несколько секунд и вернулись, ничего не заметив. У Лешки отлегло от сердца.

Запирая за офицером ворота, Лешка слышал, как немцы уже ломились в соседний двор. От пережитого волнения он чувствовал усталость во всем теле. Сейчас, когда опасность миновала, ему было стыдно вспоминать, каким просительным, приниженным голосом он разговаривал с этим толстым самоуверенным немцем… Плевать! Как бы там ни было, он спас Силина и Екатерину, которой тоже не поздоровилось бы, найди немцы спрятанного на ее дворе фронтовика. Кроме того, он теперь знает, что в своей гимназической форме не вызывает подозрений. Можно было даже сходить в город и посмотреть, что там делается…

Екатерина собрала Лешку в дальнюю дорогу. В старый вещевой мешок, с которым отец ездил на рыбалку, она уложила смену белья, носки и всю еду, какая нашлась в доме. Пока она возилась, Лешка достал из своего сундучка чистую выходную форменную рубаху и запасной ремень с белой пряжкой, на которой еще сохранился вензель первой херсонской гимназии. Рубаху он попросил отутюжить.

Когда Екатерина занялась утюгами, он отнес мешок к тайнику.

Силин спал. От света, упавшего ему на глаза, он встрепенулся и схватил винтовку.

— Это я, — успокоил его Лешка, — поесть вам принес.

Он передал Силину мешок и кружку с водой, которую захватил в сенях.

— Пейте скорей, кружку надо назад.

Силин с жадностью выпил воду.

— Спасибо, брат, в горле точно наждаком скребли. Это ты с немцами разговаривал?

— Я.

— Больше, должно быть, не придут…

— Товарищ Силин, — сказал Лешка, — я в город хочу сходить.

— Это еще зачем?

— Так… Может, увижу кого из наших.

— Тебе что, жизнь надоела?

— Почему надоела! На мне разве написано? Эти-то немцы ничего не подумали.

Силин промолчал.

— Так как же, товарищ Силин?

— Вот что, Алексей, — сказал Силин, — я бы тебя сейчас не посылал, но раз ты сам… В общем, слушай. Дам тебе адрес. Это то место, куда я сначала хотел пойти. Скажешь, что ты пришел от Петра Павловича поздравить с освобождением. Запомнил? От Петра Павловича поздравить с освобождением, так и надо сказать.

— Ясно, — ответил Лешка. Дело было знакомое.

— Расскажи им, где я, и вообще обо всем. Там люди верные, помогут выбраться из Херсона. Адрес такой: Купеческая улица… — Силин назвал адрес и велел Лешке повторить. — Помни, Алексей, если попадешься, лучше меня покажи, а этот адрес забудь!

— Да вы что! — обиделся Лешка.

— Слушай, не перебивай! По городу ходи осторожно, смотри, чтобы не выследили тебя. На рожон не лезь, помни, что ты не один. Да что говорить, сам должен понимать. Теперь ступай… Счастливо. И осторожней!..

Лешка тщательно сдвинул доски и нагреб на них мусору.

— Здесь, может, Глущенко будет шататься, сестрин муж, так вы молчите, — предупредил он. — Я приду — стукну три раза, вот так.

— Ладно.

Рубаха уже была готова. Умытый, в свежеотутюженной форме, Лешка имел вид вполне благонамеренного старшеклассника.

— Может, не пойдешь, Лешенька? — готовясь снова заплакать, сказала Екатерина. — Ведь знают, что ты у фронтовиков был. Братинька, не ходи!..

Но Лешка уже не слышал ее.

Херсон — немецкий город

Лужа подсохшей крови на тротуаре возле соседнего дома — вот что прежде всего увидел Лешка на улице. Но это было только начало.

Он вышел на Суворовскую и не узнал ее. Еще вчера здесь было пустынно и неприютно. Слепыми казались дома с запертыми ставнями. Покинуто чернели фонари, которых давно никто не зажигал. Чудо — если появлялся прохожий в штатской одежде…

Сегодня все изменилось, словно по волшебству. Распахнулись окна. Исчезли черные пластыри гофрированных щитов с магазинных витрин, и в тени парусиновых тентов открылись холодные глыбы масла, пирамиды колбасных кругов, остроконечные сахарные головы.

В городе, где на рабочих окраинах люди сутками простаивали в очередях, чтобы получить пайковый фунт хлеба, оказались запасы муки, мяса, круп и самой разнообразной снеди…

Тротуары заполнили добропорядочные херсонские обыватели. Многие вышли целыми семьями, ведя за руки принаряженных детей. Настроение было праздничное.

В толпе неторопливо разгуливали главные виновники торжества — немецкие и австрийские офицеры. Перед ними почтительно расступались, мужчины приподнимали котелки.

Напротив кондитерского заведения Голубева биваком расположился немецкий батальон. Ожидая, когда их разместят на постой, солдаты грелись на солнце, лениво переговаривались, курили, с любопытством рассматривая зевак, плотным кольцом стоявших вокруг. Перед ними появился хозяин кондитерской, известный всему городу богач Голубев, приземистый, пузатый человек в длинном сюртуке.

— Дорогим освободителям! — выкрикнул он и широким жестом распахнул двери магазина.

Напомаженные приказчики в белоснежных фартуках стали вытаскивать прямо на панель большие фанерные ящики, доверху наполненные румяными, только что из печи, булками, которые в Херсоне называли «франзолями». В воздухе горячо и сладко запахло сдобой.

— От благодарного русского купечества! — объявил Голубев. — Милости прошу!

Солдаты сгрудились вокруг ящиков. Нарядные дамы зааплодировали Голубеву. Какой-то господин с расчесанной надвое бородкой крикнул:

— Браво!

Лешка вспомнил слова Силина: «Сейчас они повылазят, покажут себя…»

Держась ближе к подворотням, он смотрел во все глаза.

Контрреволюция «показывала» себя в полной мере. Хорошо одетые, радостно возбужденные люди двигались по Суворовской, затирая добротными башмаками свежие следы крови, пролитой утром на этих тротуарах.

Кого здесь только не было! Лавочники, благообразные деятели из городской думы, гимназические учителя…

Лешка увидел здесь Глущенко в фетровой мягкой шляпе с задранными вверх полями, которую тот надевал в особо торжественных случаях. Один раз мелькнула коренастая фигура Маркова.

Сегодня был их день. Сегодня для них светило солнце.

На фонарных столбах уже белели «Обращения германского командования ко всем жителям города Херсона». Доводилось до сведения, что глава вновь созданного городского самоуправления представитель партии социалистов-революционеров господин К. дал командованию доблестных немцев заверения в полном спокойствии жителей города на все время пребывания в нем австро-германских войск. Далее говорилось, что немцы пришли сюда как друзья и потому в своем стремлении навести порядок они не остановятся ни перед чем. Прежде всего жителям Херсона надлежало в течение суток сдать все имеющееся у них оружие. Кроме того, запрещалось хождение по улицам позже девяти часов вечера. За нарушение любого из этих условий — расстрел.

Возле листовок собирались кучки обывателей. В одной из них разливался певучим южным говорком худенький, пестро одетый человек в плоской соломенной шляпе канотье:

— Я вам скажу, что это совершенно логично, господа! Они освободили нас от угнетателей, так они хотят, чтобы им было спокойно. Они вам сделают порядок, будьте уверены!

— Оккупационный порядок! — заметил кто-то.

Худенький господин затрепыхал в воздухе руками в кремовых перчатках.

— Ай-яй, как мы обожаем красивые слова! Оккупационный порядок, оккупация!.. Перестаньте говорить глупости! В немецкой оккупации для интеллигентного человека больше свободы, чем во всем вашем большевистском раю!..

Лешке не удалось дослушать этот спор, потому что в конце улицы неожиданно раздались крики. Сверху, с висячего балкона дома, радостно сообщили:

— Поймали! Большевика поймали!

Стоявший на балконе мальчишка заныл, суча ногами от восторга и нетерпения:

— Ой, пусть их приведут сюда! Ой, я хочу посмотреть!..

Дебелая дама одергивала его:

— Не прыгай, упадешь вниз! Их приведут, приведут, ты все увидишь!..

Толпа повалила навстречу арестованным, и Лешка побежал вместе со всеми.

Немцы вели трех человек: молодого парня в синем пальто, на котором висели клочья мочала, и двух фронтовиков в мокрых до нитки шинелях. Сразу же стало известно, что фронтовиков взяли в порту, где они скрывались под настилом угольного пирса, сидя по горло в воде, а парня нашли на чердаке одного из домов.

Чинная толпа обывателей преобразилась на глазах. Арестованным кричали:

— Попались, сволочи, большевики проклятые!

— Кончилось ваше царство!

— К стенке их!

— Дайте их нам, мы сами рассудим!..

Толстая женщина в розовом капоре, встряхивая рыхлыми щеками, пронзительно выкрикивала одно и то же слово:

— Мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы!..

Фронтовики затравленно озирались. Один был высокий, рябой, обросший черной щетиной; другого Лешка знал: он видел этого низкорослого быстроглазого солдатика в Союзе фронтовиков. Сейчас тот шел согнувшись, припадая на левую ногу, и поминутно сплевывал на землю красную слюну из разбитого рта. Кто-то сшиб с него папаху, мокрые волосы челкой упали на лоб, и от этого он казался совсем мальчишкой. Штатский как-то по-птичьи, рывками, вертел головой и жалобно бормотал:

— За что, люди добрые? За что караете! Посмотреть только залез на тот чердак, святой истинный крест, посмотреть… Помилуйте, голубчики, невиновный я!..

На углу Суворовской и Потемкинской арестованных поставили лицом к стенке. Шагах в десяти от них построилось отделение немецких солдат.

В толпе нашлось несколько сердобольных. Делегация, состоящая из учителя гимназии Чумичина, какого-то заезжего студента и длинноносой энергичной дамы, обратилась к немецкому офицеру, прося помиловать штатского парня. Ведь могло оказаться, что он и действительно ни при чем.

Офицер с недовольным видом подошел к нему.

— Zeige die Hende!^[2]

— Руки покажи, — перевел студент.

Плохо понимая, что от него хотят, парень протянул руки. У него были плоские ладони, покрытые задубевшими буграми мозолей; чернела въевшаяся в кожу металлическая пыль. Парень был рабочим, и этого оказалось достаточно…

Офицер пожал плечами, как бы говоря: «Ничего нельзя сделать, господа», — и крикнул солдатам:

— Achtung!^[3]

Лешка не стал больше смотреть. Работая локтями, он вырвался из толпы и бросился прочь от этого места. Когда раздался залп, ему показалось, что это в него, в голову, в грудь, в самое сердце ударили пули…

Он остановился только на Купеческой, где было тихо и пустынно, как в прежние дни.