Правильная сказка

Тележкин и сыновья

(из цикла «Академонгородок»)

Каждый год мы собираемся у нашей Аси Фаизовны всем классом. Ну, всем – не всем, но человек десять – пятнадцать всегда бывает. Без мужей и жен, понятное дело. Какие жены – мужья в десятом «А»? Вот они, наши девчонки, и мы вот они – их мальчишки. Можно дружить, дергать за косички и чубы (у кого еще есть, за что ухватиться), и даже ухаживать – в этом особый юмор. Все равно ведь никто всерьез такие ухаживания не воспринимает, ведем себя, как детвора. Правда, выпиваем и закусываем по-взрослому, и Ася, которая раньше нас за это гоняла и вызывала родителей, теперь тосты произносит.

Почему-то встречи с одноклассниками гораздо интереснее всяких там корпоративных вечеринок и дней рождения. Может быть, потому, что встречаются не обрыдло-вежливые сослуживцы и не родня ежедневного употребления, а люди, которых не видел целый год, а кого и дольше. Им есть, чего порассказать, есть, чего вспомнить, им действительно интересно, как у тебя дела.

– Мальчишки, наливайте! Зыкин, ты чего сидишь? В десятом классе тебя уговаривать не приходилось! – Ася Фаизовна подняла бокал. – Выпьем за нашу Леночку Ушакову, чтоб все у нее было хорошо и в срок.

– И чтоб пацан, – добавил Валерка, – здоровый, на четыре кило.

– Сиди ты! На четыре! – замахали на него девчонки. – Тебя бы самого заставить!

– А я вот родился два семьсот, – прогудел огромный Вовка, – и ничего.

– Да ты и в восьмом еще был два семьсот, – заметил Аркаша, – а потом – как попер!

– Это всегда так бывает, – сказала Ася Фаизовна, – в восьмом классе мальчики мельче девочек. А к десятому – вытягиваются.

– Ну уж и мельче… – Вова расправил необъятные плечи.

– Мне в седьмом Астафьев по плечо был! – наябедничала Танька Короткова.

– Не ври ты, Коротыха! – привычно отпарировал кандидат медицинских наук Аркаша по кличке Астафон.

– Спорим?! – Танька вскочила. – Мы на фотографии рядом стоим!

Девчонки полезли на антресоли за альбомом с фотографиями.

– Ну, мы пить-то будем, нет? – простонал Валерка. – Мне завтра вечером в рейс, а я еще ни в одном глазу!

– Да, да! – спохватилась Ася. – Потом фотографии! Короткова, сядь на место! Давайте, за Леночку Ушакову!

– Аж сердце екнуло! – сказала Танька. – Я думала, вы скажете: «Короткова, к доске!»

Ржем…

– Ну че ты, где ты? – спросил Санька Тележкин, когда мы вышли на балкон покурить.

– Да там же все… – я пожал плечами…

– Не женился, не защитился?

– Бог миловал…

– Астафьев-то, вон, докторскую пишет. И фирму свою открыл. Лысины волосами засаживает, бабки рубит немеряные. Клиентов чуть ли не из правительства окучивает…

– Аркаша молодец, – вздохнул я. – Пахарь. А мы вот к труду крестьянскому непривычные. Сажать, окучивать да рубить не умеем. Клопы кабинетные!

– Да ладно тебе, – без сочувствия сказал Саня. – Все я про тебя знаю!

– Что знаешь?

– Ну, ну! Скромник тоже нашелся! Все газеты про ваш институт пишут, я тебя и в ящике уже видел! Колись сразу, твое изобретение?

– Да какое изобретение-то?! – недоумевал я.

– Ты че, как неродной-то? – обиделся Саня. – Уж мне-то, наверное, можно рассказать? Ни хрена себе, изобрел машину времени, а сам шлангом прикидывается…

– А-а! – я, наконец, понял. – Вон ты о чем! Это ротороид, что ли – машина времени?

– Не знаю, кто там у вас чем роет… – Тележкин нервно сплюнул за перила балкона, – по телику ясно сказали: «В Институте Создания Проблем группой ученых… тыры-пыры…» – и тебя показывают, типа, вот этот чудик все и замутил. И теперь, значит, исполнилась вековая мечта какого-то там писателя…

– Уэллса, – вздохнул я. Черт меня дернул выскочить из монтажного лаза прямо на того типа с видеокамерой…

– Точно! – обрадовался Саня. – Вэнса! Значит, признаешь машину? Твоя работа?

– Да где уж нам… – я тоже плюнул за перила и долго смотрел вниз. – Ротороид, Саня, это не мое изобретение и не машина времени, а неизвестно, чье… неизвестно, что.

Тележкин глубокомысленно кивнул, потом, помолчав, сказал:

– Переобоснуй.

– Ты электромагнит когда-нибудь видел?

– Яптить! – Саня гордо выпрямился. – Я два года дежурным электриком на подстанции оттрубил! У меня допуск до пяти тыщ вольт, понял?

– Ну, тогда проще. Берешь тороидальный сердечник величиной с футбольное поле, пропускаешь в сверхпроводящей обмотке ток…

– От Братской ГЭС! – Саня восторженно гоготнул.

– Ну, пусть будет от Братской, – согласился я. – Добавляешь еще того-сего, усиливаешь вихревые поля, отводишь паразитические токи, и получается – что?

– Убьет на хрен! Если взяться…

– Правильно понимаешь! – я крепко пожал Сане руку и направился обратно в комнату.

– Погоди! – спохватился он. – А машина-то что?

– А вот это и есть машина. Никаких принципиально новых решений. Просто большой ток в большой катушке. Иногда это приводит к любопытным эффектам. Например, к расхождению показаний опытного и контрольного хронометров…

– Ага, понятно, – Саня прошел следом за мной в комнату, сел к столу, набуровил полный фужер водки и рассеяно хлопнул его одним глотком.

В комнате царило шумное веселье, разглядывали альбом школьных фотографий, смеялись над собственными оттопыренными ушами, и на нас с Саней внимания не обращали.

– Ты прямо скажи, – горячо дыхнул мне в ухо Тележкин, – в прошлое на ней можно попасть?

– М-м… почему именно в прошлое? – я зажевал глоток коньяка лимонной долькой.

Саня угрюмо смотрел на меня. Нет, не отвяжется…

– Ну, в принципе, такая возможность, конечно, не исключена, – я кивнул, – но это будет сильно зависеть от динамики общей энтропии системы…

– Ты мозги мне не гудронь, скажи, как есть! Могу я в прошлое попасть, или нет?

– Саня! – я потрепал его по плечу. – Ну зачем тебе, чудаку, в прошлое? Чего ты там не видел?

Тележкин помялся, с отвращением глядя на блюдце с лимоном.

– Прадед у меня там! – зашептал он с волнением. – Купец второй гильдии! «Никанор Тележкин и сыновья». Не слыхал? Фирма была – покруче «Пепси-колы»!.. Только шлепнули его в Гражданскую…

– Ни фига себе! Выходит, ты у нас из купцов второй гильдии! – я ухмыльнулся.

Вечное Санькино безденежье и привычка стрелять у друзей по чирику на пиво давно перестали быть даже поводом для шуток. Это были его неотъемлимые черты, такие же, как цвет глаз и размер ботинок.

– За купеческое сословие – опору экономики! – я поднял стопку и взял лимонную дольку.

Выпили за сословие.

– Да, на шестисотом «Мерсе» сейчас бы рассекал, если б не советская власть! – Тележкин вздохнул с белогвардейской тоской, вылавливая двумя пальцами маринованный огурец из банки. – Очень легкая могла быть у меня… биография!

– Надо тебе, Саня, старую торговую марку зарегистрировать. Будешь, как Смирнофф – водку продавать.

– Зачем это ее продавать? – Тележкин с видимым удовольствием вытянул еще фужер теплой «Смирновки». – Ты не путай меня! На чем мы остановились?

– На торговой марке «Тележкин и сыновья», – сказал я, жахнув с ним за компанию еще стопку коньяка.

– У кого сыновья?! – всполошилась Танька Короткова. – Тележкин! Ты когда сыновей успел настрогать?! Женился, что ли?!

– Не дождетесь! – отмахнулся Саня.

– Это мы не про детей, – старательно выговорил я, – а про торговую марку. Этот, как его… Бренд!

– Ты, Бачило, смотри, чтобы этот бренд тебя не напоил! – посоветовала Короткова. Мы его марку знаем!

– Бренд! – упрямо повторил я. – Сивой кобылы…

– Да не слушай ты ее! – снова зашипел мне в ухо «Тележкин и сыновья». – Лучше скажи, может один человек твою бандуру запустить?

– Один человек? – переспросил я сквозь золотой коньячный туман. – Может! А другой не может…

– А ты? – Санька тяжело навалился на плечо.

– Я все могу!

– Когда? – жадно спросил он.

Надо, ох, надо было мне промолчать! Но черт уже дергал меня за непослушный язык.

– Да хоть щас! – заявил я. – Спорим, с закрытыми глазами выставлю триста параметров?

– Ты мне один выстави! Тысяча девятьсот восемнадцатый! Сумеешь?

– Лехко! – соврал я. – Чего там восемнадцатый! Давай тысяча пятисотый! До нашей эры!

– На хрена мне до нашей! Мне восемнадцатый год нужен. Прадед, чудик, клад зарыл как раз за день до того, как город красные взяли! Все свое золото, камушки там, бусы, все дела… А сам – в бега.

– «Мой отец в Октябре убежать не успел…» – затянул было я, но Санька больно ткнул меня в бок.

– Пока ты тут песни поешь, там комиссары мое золото приватизируют!

– Нациоа… – я поднял палец, -..оанализируют!

– Да мне без разницы! Вставай, пошли!

Он вынул меня из кресла и потащил в коридор.

– Чего это вы в такую рань засобирались? – удивилась Ася.

– Мы только за сигаретами, – объяснил Саня. – Бачиле подышать надо…

– А куда мы идем? – спросил я, едва поспевая за ним вдоль по улице.

– Как – куда? В Проблемы твои, где там у вас жлыга эта стоит?

– В Институт, что ли? – я остановился. – С ума сошел? У меня и пропуска с собой нет! А у тебя разве есть?

– Мой пропуск – голова! – изрек Саня.

Я представил, как он будет головой пробивать институтскую проходную, и мне стало нехорошо. Однако Тележкин ничего подобного устраивать не стал. Он повел меня кругом, вдоль забора, огораживающего территорию института, и, наконец, привел к тщательно замаскированной дыре.

Никакой особой секретности в нашем институте нет. Наоборот, все его достижения старательно выставляются напоказ. Иностранцы толпятся у нас круглые сутки, делегациями и по одиночке, охрана состоит из пожилых вахтеров, а на территорию не сможет пробраться только ленивый.

– Не ссымневайся! У меня все рассчитано! – заверил меня Тележкин.

– Да, но это, видишь ли, не совсем… А если шеф узнает? Знаешь, что мне будет?

Вместо ответа Санька выхватил из-за пазухи недопитую бутылку коньяка.

– Глотни-ка еще разок! – потребовал он. – А то завод кончается.

От глотка меня совсем повело. Я забыл про шефа и стал думать только о том, чтобы не загреметь вниз по лестнице. А лестниц в здании нашего Роторного Тороида было предостаточно. Пультовая находится на шестом подземном уровне, куда ведет целая паутина трапов, металлических мостиков и прочих пандусов.

К сожалению, в этот субботний вечер на лестницах не было ни души, никто не заметил двух нетрезвых нарушителей пропускной системы, никто не поднял тревогу, не предотвратил беды.

В помещении пультовой слабо мерцали контрольные огни, тихо гудели трубы, отводящие конденсат, шелестели пропеллеры вытяжной вентиляции, да бродил неприкаянно лабораторный кот Лоренц, приставленный следить, чтобы мыши не попортили изоляцию.

Я включил свет.

– Ишь, ты! – сказал Санька, оглядев пульты. – Красиво… как на электровозе! А с какого места в прошлое запиндюривают?

Из-за гудения и тепла сотен приборов у меня разболелась голова. Начинало мутить.

– Темпоральная камера – там, – я показал в окно пультовой, туда, где посреди огромного зала висела на растяжках наша РТТК.

– Ни хрена себе! – забеспокоился Саня. – А как туда забираться-то?!

– Там, внизу, подъемник…

– Ага, – Тележкин приник к окну, пытаясь разглядеть что-то в полумраке. – Понятно… Ну все, пошел!

– Куда?! – простонал я.

– Как куда? Туда, в камеру!

– Погоди, Саш. Не глупи… – я без сил плюхнулся на стул. – Шутка это была, понял? Прикол! Никого мы ни в какое прошлое не посылаем. Эксперинем…тируем пока только на металлических болванках. Смещаем вер…ктор на несколько миллисекунд…

– А че так мало? – удивился Тележкин.

– А то!.. – я потер лицо ладонью. – Не помню точно… В общем, последствия могут быть. Опасно, понимаешь?

– Конечно, опасно! Додумались тоже – железные болванки в прошлое закидывать! А если она там кому по голове? Послали бы знающего человека, он на месте, поди, разобрался бы с последствиями!

– Может быть… – я закрыл глаза. Пультовая вдруг накренилась и пошла кругом. – Лет через пятьдесят, не раньше… а сейчас – поспать бы…

– Погоди спать!

Что-то тряхнуло меня, я снова открыл глаза.

– Чего надо? Эск-скурсия закончена. Иди домой. А я здесь, на диванчике…

– Не сразу! – Тележкин крепко держал меня за ворот. – Сначала покажи, как выставляешь триста параметров!

– Пжалста! – я, не глядя, ткнул пальцем в клавишу.

Экраны осветились, услужливо предлагая ввести новые данные.

– Геомагнитная кривая сегодня паршивая…

– Ничего, как-нибудь… – Саня, казалось, совсем протрезвел, – мы же не по правде, а так, для проверки. Вдруг, ты разучился?

– Да сам ты темень необразованная! Разучился! Как два пальца… Напряженность поля, скажем, двести, импульс – два по семь гиг… Вектор обратный, модуль – миллисекунд… сколько?

Тележкин смотрел на меня, что-то прикидывая.

– А до восемнадцатого года сколько в миллисекундах?

– Дался тебе этот восемнадцатый год! Ну, считай: Две тысячи три минус тысяча девятьсот восемнадцать, умножить на триста шестьдесят пять, на двадцать четыре, на шестьдесят, еще на шестьдесят, да на тысячу… – я с трудом попадал в клавиши, – будет двести шестьдесят восемь тысяч пятьдесят шесть на десять в седьмой.

– Че-то до хера… – Саня глотнул из бутылки.

– А ты хотел!.. Так, испаритель выставляем по макси… муму… му-му! Хе!

– Не отвлекайся!

– Полезная масса – один килограмм…

– Чего это – один?! Пиши – восемьдесят пять! Или слабо твоей жлыге?

– Да ей хоть тонну давай! Все полезно, что в камеру пролезло… Ха-ха!

Пальцы мои автоматически находили нужные кнопки, хотя перед глазами плыло уже не на шутку. Ничего! Я ему покажу, как я разучился! Дубина пэтэушная…

– Готово! Вот тебе поле, – я шлепнул пятерней по экрану монитора, на котором было изображено нечто вроде паутины с запутавшимися в ней мигающими числами. – Разучился! Да я пять лет за этим пультом сижу! Без меня ни одного экс…принемен… ну, ты понял.

– Ага, – Тележкин впился глазами в картинку. – А красная кнопка где? В смысле – пуск?

– Никаких пусков! Если в эту точку… то есть в камеру, – я махнул в сторону зала, – поместить образец, то образцу придет… что? В смысле – улетит он к едрене бабушке! Безо всяких кнопок.

– А назад вернется?

– А куда ж ему деваться с подводной лодки! Флуктуация-то затухающая! Хотя, тебе не понять…

– Да мне и не надо! – легко согласился Саня. – Спасибо тебе, приобщил. Пойду я домой, поздно уже…

– Вот это правильно, – я положил голову на теплую клавиатуру. – И я пойду… скоро…

– Ну, давай, на посошок! – Саня булькнул у меня над ухом остатками коньяка.

– Ни за что… – простонал я. – Мне хватит…

– А за науку? Один глоток! Увидишь, как сразу взбодришься! Давай, за эксперимент! За эксперимент нельзя не выпить!

– За экс…применент… можно. А то он не выговаривается… – я открыл глаза но увидел только бутылку в протянутой руке.

– Ну, пожелай мне удачи, что ли! – потребовал Тележкин из тумана.

– Удачи тебе, Саня… – сказал я, взял бутылку и сделал глоток…

Разбудили меня дежурные электрики. Сквозь адскую головную боль я долго не мог сообразить, зачем они светят мне в глаза своими фонарями, потом понял: в пультовой и за окном, в зале тороида была кромешная тьма, и только желтые пятаки света выхватывали из нее знакомые предметы. Круги были похожи на ломтики лимона, от них явственно разило коньяком. Мне стало совсем плохо.

– Весь институт отрубился, – сказал седой электрик.

– И телефоны молчат! – радостно сообщил молодой. – Неслабо где-то коротнуло!

– А ты чего на работе? – с подозрением спросил седой.

– Да так, засиделся… – непослушный голос выдавал хрипы и сипение, мало похожие на слова.

– Я и по духу чую, что засиделся! – седой с осуждением оттолкнул пустую бутылку, подкатившуюся ему под ногу. Где-то под пультом жалобно мявкнул Лоренц.

– Нажрутся, а потом в электроустановки лезут… Включал чего?

Я оглядел черные экраны, поблескивающие в луче фонаря. Интересно, я сначала их отрубил, а потом сам отрубился, или… наоборот? Ни черта не помню!

– Один пил, или с компанией? – спросил седой, не дождавшись ответа на предыдущий вопрос.

Ох! Я вдруг вспомнил. А Саня-то где? Хотя… Нет, он, кажется, ушел раньше.

– Вроде, один…

– А вот это плохо! – наставительно сказал молодой. – Пьянство в одиночку – первый признак алкоголизма.

– Шел бы ты домой, парень, – седой похлопал меня по спине. – Нечего тебе здесь делать! Еще шею сломаешь в темноте. Давай мы тебя до выхода проводим…

Они решительно подхватили меня под руки, освещая путь фонариками, повели по коридорам, переходам и лестницам института, ставшего вдруг пустым и мертвенно-гулким, как развалины древнего храма, и, наконец, вывели за проходную.

– Отоспись, как следует, – сказал седой на прощание. – У тебя еще все воскресенье впереди. В обед бутылочку пива можно. А с понедельника завязывай…

Пошатываясь и дрожа от похмельной прохлады, я побрел через парк, отделяющий территорию института от населенных кварталов. В парке тоже было темно, хотя обычно там горят фонари. Если бы не луна, маячившая в просвете между деревьями, не знаю, как долго я плутал бы среди стволов. Через каждые десять – пятнадцать шагов мне приходилось останавливаться и отыскивать ее в небе. Неожиданно она пропала совсем. Я сделал еще несколько шагов по инерции и вдруг больно натолкнулся на что-то твердое. Это была стена дома. Я оказался в городе, не заметив, как вышел из парка. Здесь царила все та же тьма, ни одно окно не светилось, фонари торчали черными столбами на фоне смутно прорисованных громад домов.

Похоже, весь город вырубило.

Идти по темным улицам было жутковато. Казалось, город вымер, и теперь я вечно буду бродить здесь один… Хотя, нет! Вон впереди какой-то неясный силуэт. Настолько бледный, что не поймешь, есть он там или нет… Да, вот я уже слышу его шаги. Человек спешит, торопится. На работу, должно быть. В ночную… Только вряд ли удастся ему сегодня поработать, без света и электричества. Кстати, надо спросить, может, он знает, что произошло со светом…

Я уже открыл было рот, чтобы поздороваться, как вдруг заметил нечто странное. Темный силуэт прохожего на мгновение загородил от меня луну, но она, как ни в чем не бывало, продолжала светить сквозь его голову!

От неожиданности я споткнулся и чуть не загремел носом об асфальт.

– Уй-йо моё!

Встречная фигура остановилась и вдруг произнесла голосом Тележкина:

– Бачило, ты?

– Саня? – я изо всех сил помотал головой, стряхивая дурацкое наваждение. – А ты чего тут делаешь?

– Что делаю! Тебя ищу! С самого, считай, возвращения!

– Возвращения – откуда?

– Оттуда! Не спрашивай, а то поседеешь! – он схватил меня за руку. – Пошли, надо поговорить!

Ничего не соображая, я бежал за ним, поминутно запинаясь о кочки и рытвины, бордюры и поребрики, и когда, наконец, плюхнулся на диван в его комнате, перед глазами у меня плавали разноцветные круги, подозрительно напоминающие ломтики лимона.

Саня принес с кухни зажженную свечу.

– Ну а теперь объясни мне, – еле сдерживая ярость, заговорил он. – Что за хреновину вы спаяли вместо нормальной машины?!

– Какой машины? – не понял я.

– Времени! – заорал он. – Без толку убитого времени!

– Тележкин… – прошептал я, еще не веря. – Ты что, правда, залез в камеру?!

– А что ж мне, пятьдесят лет ждать, пока вы раскачаетесь? Работнички! Рассчитать толком не могут! Зря только смотался!

– Смотался? – я смотрел на Тележкина, как на чудо природы. – Да ты хоть понимаешь, что совершил?! Первый в мире успешный бросок во времени!

– Кой черт, успешный! Ты знаешь, куда меня закинул, придурок?!

– Ну-ну, рассказывай! – я в нетерпении ерзал по дивану. – Только по порядку! Что ты чувствовал?

– Да ничего я не чувствовал! – отмахнулся Саня. – Испугаться даже не успел. Чпок – и в стогу.

– В каком еще стогу?

– А я знаю? Стоит стог сена посреди поля. Я в него прямо с высоты – хренакс!

– С большой высоты?

– Да черт бы ее мерил! Метров пять. И зачем вы свою жлыгу так высоко подвесили?

– Ну, ты, Саня, везунчик! – я только головой покачал.

– Ага, щас! – Тележкин плюнул на пол. – Не зря говорят: если все идет хорошо, значит, не туда. Выкинуло посреди поля, города не видать, и в какой он стороне – неизвестно. Пока нашел дорогу, пока добрел до Миллионной улицы – это, оказывается, Кирова раньше так называлась – Миллионная! Понтов на миллион, а городишко-то – деревня-деревней! Куры ходят, свиньи. Асфальтом и не пахнет! А пахнет каким то… как в зоопарке, короче. И народ – прямо дикий. Уставятся, рот разинут и смотрят. В окна повысовывались, будто им парад нудистов показывают. Один так с телегой в чужой огород и въехал, забор повалил. Старухи крестятся… Ну прямо чувствуешь себя, как клоун в цирке!

Ладно. Пошел я в Гостиный Двор. Высотное, можно сказать здание – целых два этажа! Если б не он, я бы вообще города не узнал. Церкви какие-то, штуки три рядом. Откуда у нас церкви?

– Были когда-то, – я кивнул. – В тридцатых снесли.

– Да сиди ты! Снесли! – Саня явно мне не поверил. – На черта бы их строили? Сносить потом? Не знаешь, так не выпендривайся! Специалист! Три кнопки правильно нажать не может, а сочиняет!

Я промолчал.

– Ну и вот, – продолжал Саня. – Прихожу в Гостиный Двор. Вонища еще круче, чем на улице! Ходят какие-то бородатые, друг друга за рукава дергают, в лавки зазывают. И такой охмуреж стоит – своего голоса не слышно! Орут, спорят, по рукам хлещут, а посмотришь – одними гвоздями торгуют. Ни шмоток приличных, ни бытовой техники.

Ладно. Подхожу к одной бороде, спрашиваю, где тут «Тележкин и сыновья». Стоит, дурак дураком, глазами хлопает. Второго, третьего спросил – тоже ни бе, ни ме. Жмуться, да в затылках чешут, будто фамилии такой сроду не слыхали.

Тут подходит мент с усами шире плеч – городовой по ихнему.

– Кто таков? – спрашивает.

– Все нормально, сержант, – говорю. – Я племянник купца второй гильдии Никанора Тележкина. Который «и сыновья». Слыхал?

– Нет, – говорит, – не слыхал. Нету такого купца – Тележкина.

И сразу, по ментовской привычке, документы требует.

– Какие тебе документы, дядя! – объясняю. – Со дня на день город красные возьмут! Они тебе такие документы возле стенки пропишут – карманов не хватит! Рви погоны, сержант, и дуй в эмиграцию, пока не поздно!

Короче – гружу его по полной, пальцы веером, все дела… а он только хлебало разевает.

– Что еще за красные? – спрашивает.

– Темень деревенская! – говорю. – Если у вас тут еще телевизора нету, так вы хоть радио слушайте! Война гражданская идет! Большевики наступают! Царя убили! Неужели не слышал?!

Тут это чудо с усами надувается, как Мишка олимпийский – ну прямо полетит сейчас! – и хватает меня за воротник.

– Я вот тебе покажу царя! – орет. – А ну пошли в околоток!

И давай в свисток дуть! Аж уши заложило.

Смотрю, с другого конца коридора бегут двое таких же. Ну, думаю, пора когти рвать. Выхватываю баллончик из кармана – я ж не с пустыми руками полетел, готовился! – и пшик ему прямо в усы! Он и завалился с непривычки, и с ним еще пара мужиков, зацепило их, видно. Визжат, кашляют, по полу катаются, ничего понять не могут…

Остальные разбираться не стали, увидели такое дело, да как дернут от меня в разные стороны! Смели и тех двух ментов, что на помощь, бежали, и два прилавка – в щепки, и окно даже высадили. Ну и я, не будь дураком, ноги делаю – через прилавок перепрыгнул – и по подсобкам! Я ж у нас в Гостином год экспедитором работал, каждый закоулок знаю. По лестнице наверх, два коридора – прямо и направо – и вот я уже на другой линии. На ходу подцепил телогрейку какую-то, надел, чтоб не очень выделяться, и постепенно ход сбавляю. Здесь уже, чувствую, потише, паники не слышно, народ делом занят – ящики штабелюют, бочки катают, матерятся – в общем все спокойно. Ну и я такой деловой иду, будто ни при чем.