Живая память. Непридуманные истории, документальные свидетельства, рассказы очевидцев о Великой Отечественной

КАРТИНКИ ТОГО ВРЕМЕНИ.
Александр Рязанцев

Моя родина – рабочий посёлок Красная Слобода: малочисленный, ничем не примечательный, деревянный. Расположенный на левом берегу Волги ровно против центральной части Сталинграда, мой посёлок в 1942 г. оказался в полосе Сталинградского фронта. Не все жители Красной Слободы стали участниками величайшей во всемирной истории битвы, но каждый получил свою долю впечатлений, переживаний и бед.

В сегодняшние 75 лет мне трудно описать эмоциональное состояние 4-летнего ребенка в обстоятельствах тех событий. Вряд ли я осознавал всю опасность, не помню, чтобы я испытывал чувство страха или ненависти, потому что не понимал, что такое война. Осознание пришло значительно позже. Но картинки того времени вспоминаются ярко.

Октябрьский вечер 1941 г. По центральной улице Красной Слободы проходит строй подготовленных к отправке на фронт мужчин. В строю мой папа (45-летний Георгий Николаевич Рязанцев). Дождь. Кажется, этим вечером только что призванных отпустили домой ночевать. Помню вкус необыкновенной колбасы из полученного пайка, которой отец угощал нас. Мы остались одни, без отца. Мы это: мама Раиса Петровна (43 года), сестра Августа (13 лет), брат Николай (11 лет) и я, Александр (3 года). Самая старшая моя сестра Людмила, ей уже 21 год, была замужем. В марте 41-го у них с мужем родился сын Валерий. Алексея Петровича Исаева, мужа Людмилы, в армию призвали в 41-м, и он сразу попал на фронт. Восемнадцатилетний брат Константин в 41-м работал где-то в Магнитогорске.

Вплоть до 23 августа 1942 г. война от нас была далеко. Ещё 22 августа в Сталинграде и у нас было относительно спокойно. Враг находился за Доном, на его правом берегу. Это 70 километров до Сталинграда. А от Сталинграда до Красной Слободы 2 км (ширина Волги). Но ночью под 23 августа 14-й танковый корпус немцев по наведённой переправе форсировал Дон и, смяв окопы и траншеи наших пехотинцев, защищавших Донской рубеж, по ровной степи на максимальной скорости, почти не встречая сопротивления, двинулся на северную окраину Сталинграда. В 16 часов немцы вышли к Волге. В 16.20 23 августа в Сталинграде была объявлена воздушная тревога. На город налетело более 600 немецких самолётов, которые волнами до ночи непрерывно бомбили город, заправляясь на ближайших аэродромах бомбами и зажигалками. Город горел. Тысячами ежечасно гибли, сгорали в этом аду люди всех возрастов. Немцы разбомбили нефтехранилища вверху по течению Волги, и горящая жидкость потекла по реке, отрезая пути спасения на левый берег. Волга горела! Эта картина врезалась в мою память! Мой брат Коля залез на крышу и, сидя верхом на коньке, ревел, глядя на жуткую панораму и размазывая слёзы по грязному от пыли лицу. Пламя и чёрный зловещий дым поднимались высоко в небо, и всё было видно прямо с улиц нашего посёлка.

Неразорвавшаяся авиабомба упала на дом, в котором жила старшая сестра с сыном. Проломила крышу, потолок и пол. Помню огромную дыру в небо. После этого полуторагодовалый Людмилин сынишка пополнил состав нашей семьи до конца войны. 23 августа 1942 г. отмечается как особо скорбный день. Целенаправленно уничтожался город вместе с его населением. К 400 тысячам жителей (как значилось по документам) прибавились 300 тысяч беженцев. По некоторым оценкам, накануне удалось эвакуировать порядка 150 тысяч человек. Вряд ли возможно установить число выживших, так как в большинстве своём они уже в качестве ополчения погибали в последующих боях на подступах к городу и в самом городе.

Воздушная тревога в последующие дни уже больше не отменялась, а к началу сентября, когда бои начались по всей окраине города, к авиабомбам прибавились артиллерийские снаряды и мины. Город, Волга и наш посёлок насквозь простреливались артиллерией и миномётами.

Левый берег стал боевым элементом фронта: отсюда осуществлялись снабжение войск в городе боеприпасами, пополнение личным составом, поддержка боевых действий фронтовой артиллерией, эвакуация раненых и т.д. Во дворе нашего дома стояла пушка, в других дворах тоже стояли орудия, миномёты. Немцы начали более обстоятельно обрабатывать и наш посёлок.

Мой дядя (брат папы – Михаил Николаевич Рязанцев) для своей и нашей семей вырыл во дворе блиндаж, в котором прятались все мы – 10 человек больших и малых. Вскоре к нам присоединилась ещё и моя тётя (сестра папы – Вера Николаевна Чепусова) с дочкой, 6-летней Галиной. В их дом попала бомба.

Когда налетали самолёты или начинался артиллерийский (миномётный) обстрел, мы спасались в этом блиндаже. Мама заставляла нас надевать на себя фуфайки (стёганые на вате телогрейки), поскольку не без основания считала, что они в какой-то степени ослабляют действие осколков. Дни стояли тёплые, и без фуфаек было жарко, а в них мы сразу становились мокрыми от пота и потому часто нарушали мамины приказания. От сидения в блиндаже у меня осталось ощущение запаха горящих новогодних свечек, которыми освещалось наше убежище; тревога, исходившая от взрослых, передавалась нам. Особенно тревожно было, когда в ночном небе надрывно гудели немецкие бомбардировщики, а неподалёку слышался грохот взрывов.

Положение ещё более обострилось к середине сентября: бои шли в центре города, немцы заняли часть Мамаева кургана – самой высокой точки Сталинграда, с которой как на ладони просматривался практически весь город с Заволжьем. Немцы получили возможность наблюдать в дневное время малейшие передвижения по краснослободским улицам и прицельно обстреливать посёлок. Вероятность попасть под мину или снаряд стала вполне реальной. Осколками разорвавшейся мины была ранена моя сестра Августа, её отвезли в госпиталь, а нашу семью старшая сестра Людмила эвакуировала в Бурковку – село в 8 километрах от Красной Слободы. Вместе с другими эвакуированными мы поселились в одном из овощехранилищ колхоза им. Фрунзе. Всякими занавесками оно было разгорожено на несколько «комнат» на каждую семью. Прожили там до наступления холодов и пока лечили Августу.

В один из дней мама, взяв с собой меня, предприняла посещение нашего дома в Красной Слободе: что-то потребовалось из вещей. Шли пешком по грейдеру – профилированной грунтовой дороге. По дороге в обоих направлениях двигались люди, лошадиные повозки, изредка – автомобили. Немецкие самолёты появились внезапно. Мама столкнула меня в кювет и накрыла собой, шепча молитву. Стрельба, взрывы, ржание лошадей. Когда мы поднялись, дорога являла собой горестную картину: лежащие тела людей, трупы лошадей и… запах крови. Это всё, что осталось в моей детской памяти, я даже не помню, побывали мы тогда дома или нет.

В памяти остались громадные гурты колхозной пшеницы рядом с нашим овощехранилищем. Зерно должны были отвезти на элеватор в Сталинград, но не успели. Элеватор оказался в руках у немцев. По утрам, становившимся всё прохладней, я засовывал руки внутрь гурта и чувствовал там тепло. Доставал пригоршню тёплой пшеницы и долго её жевал, так было вкусно!

В начале октября положение в Сталинграде стало ещё более критическим. Героическая 62-я армия, с большими потерями отстаивавшая город, обороняла уже узкую полосу его береговой части. На 25-километровом протяжении глубина этой полосы колебалась от 200 метров до 2,5 км. Немцы заняли Мамаев курган, в трёх местах вышли на берег Волги, отрезав 62-ю от других частей Сталинградского фронта. Переправа через Волгу находилась под контролем немцев, особенно в светлое время. Полный захват города немцами оставался возможным.

Наша Людмила работала начальником АХО судоремонтного завода в Красной Слободе. Заводчане находились на казарменном положении, продолжая под обстрелами ремонтировать речные суда. Учитывая обстановку, сестра с наступлением холодов приняла решение эвакуировать нас дальше. Сначала нас, несколько семей эвакуированных, с минимальным багажом, на грузовой автомашине вывезли в посёлок Николаевка, что в 200 км от Сталинграда (вверх по левому берегу Волги). Помню, как нас в каком-то хуторе не хотели пускать в дом переночевать и пустили в буквальном смысле под дулом револьвера кого-то из наших сопровождающих. Потом мы оказались на пароходе, который направлялся вверх по Волге в более спокойный город. Посадка на пароход проводилась как раз в районе Николаевки.

Путешествие на пароходе не оставило в моей памяти ярких впечатлений. Окончилось оно тем, что в одну из ночей наш пароход остановился и вмёрз в лёд на середине Волги. Волга встала. Случилось это немного выше Казани. Недавно пытался на карте найти место нашей зимовки. Трудности возникают уже при попытке вспомнить название села (деревни), где мы зимовали – что-то типа Веденка или Веденское. А населённый пункт, до которого мы сначала дошли по льду от парохода, – вроде бы Свияжск. Нашёл на современной карте и Свияжск, и Веденскую слободу, но уверенности полной нет. Дело в том, что в 1957 г., при формировании Куйбышевского водохранилища, уровень Волги в этих местах существенно повысился. Свияжск стал островом, а найденная на карте Веденская слобода совсем не та, что осталась в моей памяти с того времени, как мы в ней зимовали.

Сейчас с трудом осознаётся всё то, что пришлось пережить нашей маме в период войны вообще, а во время эвакуации особенно. Вне родных мест, среди чужих людей разной степени доброты, без денег, без съестных припасов (сумела захватить с собой лишь пуд муки), но с оравой детей возрастом от 1,5 до 13 лет. Всех нужно накормить, одеть, где-то разместить, спать уложить. И повсюду просить, просить и просить, в том числе и милостыню.

В Свияжске мы останавливались дважды – когда добрались туда по льду от парохода и при возвращении из эвакуации. Не помню, где жили в первый раз. А вот второй приезд в Свияжск запомнился достаточно ясно. Помню большую комнату, которую незадолго до нас занимали цыгане. Мы пользовались их мебелью – большим круглым столом на маленьких ножках высотой сантиметров 20, так что мы рассаживались вокруг него на полу. И ещё помню берег Волги, запах древесной смолы и мокрых стволов сосен, которые местные жители вылавливали в Волге. Смолу мы жевали, как сейчас жуют жевательную резинку, но тогда это делалось и для того, чтобы чем-то занять голодный рот.

Зимовать в Веденке нас пустили в большой дом, в котором жила 90-летняя бабушка с дочерью и внучкой. Мужчины были, вероятно, на фронте. Внутри в доме одна большая комната без каких-либо перегородок, с большой русской печкой. Само село представляло собой одну улицу – длинный спуск к реке или речке, названия которой не помню (Волга? или, может, приток её какой-то?). Позади дворов вдалеке темнела гора. Каких-то зимних забав также не помню. У нас с Валерием не было тёплой зимней одежды, и нас не пускали наружу. Большую часть времени мы проводили на печке. Однажды бабушка-хозяйка постелила себе чистую простынь на лавку, поставленную в передний угол, и приказала дочери оповестить соседей и родственников, чтобы они пришли попрощаться. Бабушка собралась умирать, хотя ни вчера, ни ранее никаких признаков недомогания не проявляла. Крепкая, совершенно здоровая бабушка. Сказала, что пора. Весь остаток дня в дом приходили прощаться. Не было никакого громкого плача и причитаний. Ночь прошла без происшествий. Утром бабушка умерла.

С наступлением весны мы вернулись в Свияжск, откуда просительными усилиями мамы добрые люди переправили нас в Казань. В Казани можно было устроиться на пароход, который довёз бы нас до Сталинграда. Но мамины хлопоты дали положительный результат не очень скоро. Вот где было голодно, вот где маме пришлось втайне от нас ходить по дворам за милостыней. Призналась она нам в этом уже по прошествии многих лет. На борту желанного парохода мы оказались в конце апреля. Из относительно длительного путешествия запомнились два места. Первое – устье Камы. В месте впадения Камы в Волгу меня поразило обилие речного простора во все стороны. Водохранилищ в то время ещё не было. Второе – Жигулёвские горы. Очень красивое место. Мы готовились к этому зрелищу, кто-то нас предупредил о скором появлении гор по правому борту. Не помню, откуда, но мы знали ещё об одной достопримечательности Жигулёвских гор – на стене скалы был высечен огромный портрет И.В.Сталина. Это произвело на нас большое впечатление: нужно помнить, что означало в то время одно только имя его! Сохранился ли тот портрет после антисталинской истерии? – не знаю.

В самых первых числах мая наш пароход пристал к правому берегу у Сталинграда. Город был весь разорён. Вверху за береговой кручей едва просматривались верхушки разбитых зданий. Нас переправили на нашу сторону Волги. Мы вернулись домой. На наше счастье, дом наш был цел. Пострадала только начатая папой до войны новая постройка: одну из стен проломил снаряд, и половина её отсутствовала. Да ещё мародёры вырыли зарытый перед эвакуацией сундук с домашними вещами.

Так начался новый период нашего военного времени. Война отодвинулась на 400–500 км. Больше не рвались вокруг снаряды и мины, не слышалось вызывающего страх гула бомбардировщиков, готовых сбросить на нас свой смертоносный груз. Но продолжались испытания, характерные для жителей тех мест, по которым прокатилась война.

Мы остались без посуды, белья, одежды и пр., кроме того, что было на нас. Кое-чем помогли родственники, у которых, правда, у самих-то было не густо. Характерный пример нашего быта, в фильмах про войну ещё часто показывают, – в качестве осветительного прибора нами использовалась сплющенная артиллерийская гильза с самодельным фитилём. Керосина не было, и если не удавалось найти солярку, то заливали такую «лампу» бензином, а чтобы уменьшить опасность вспыхивания и избежать пожара, в бензин добавляли соль. Трудно было не допускать копоти. Пожары из-за таких «ламп» случались в посёлке. Настоящая керосиновая лампа у нас появилась не скоро.

Потихоньку мама налаживала быт. Доставалось дел и Августе с Николаем. Летом 43-го неожиданно приехал муж Людмилы. Капитан Исаев в 42-м попал в окружение в районе Харькова и всё это время числился пропавшим без вести. Не знаю подробностей, но как-то удалось прорваться, в общем, отпустили на несколько дней повидать семью. Когда побывка подошла к концу, Людмила тоже уехала с ним на фронт, в качестве санинструктора. Их сынишка Валерий остался с нами. Ему было 2 годика, мне – 5. Наша семья снова оказалась в том же составе, в котором была в эвакуации.

Несмотря на то, что жили мы у себя дома, в Красной Слободе, а там был уже тыл, проблема питания оставалась для нас трудно решаемой. Как только мама ни изворачивалась, чтобы покормить нас!.. В то время действовала карточная система на продукты (хлеб, сахар, масло). Мы – по нашему статусу иждивенцев и детей – имели право на самую малую норму получения этих продуктов. Денег, получаемых мамой в качестве пособия на нас, едва хватало, чтобы выкупить даже эти нормы. Случались перебои в снабжении магазинов, к которым мы были прикреплены. Бывало, что предлагалась совсем не эквивалентная замена – например, маленькие булочки вместо хлеба или конфетки вместо сахара. Голодновато…

Мама ухитрялась найти работу, которую можно было исполнять в домашних условиях. Мой нос хранит память о том, как пахнет грязная, свалявшаяся овечья шерсть. Её надо было, перебирая по шёрсточке, освобождать от комков помёта, грязи, репья. Эту работу должен был выполнять и я, несмотря на малолетство. К труду приучались сызмала. Или, например, подворачивалась расфасовка синьки или сапожного крема. Для синьки требовалось склеивать из бумаги сотни пакетиков различной формы. А сапожный крем нужно было сначала растопить, чтобы заливать потом в жестяные баночки. Нетрудно представить, какой запах держался в доме в последующие дни. Шили простыни и наволочки – я помогал маме тем, что крутил рукоятку швейной машинки. А в дальнейшем мама стала доверять мне «подбивать» простыни. Были и другие эпизодические работы. Мы, дети, старательно выполняли всё, что нам поручали.

Осенью 43-го года в Красной Слободе возобновилась работа школ. Августа пошла заканчивать семилетнюю школу. А Николай поступил в ремесленное училище, которое готовило квалифицированных рабочих различных специальностей. Для 13-летнего мальчика, конечно, рановато. Но… там подкармливали, выдавали форменную одежду и обувь, и главное – через год брат мог зарабатывать деньги. Всё это было важно для выживания семьи.

В 44-м (не помню, когда именно) домой вернулся старший брат Константин. Ему исполнился 21 год. Тяжёлых условий труда и быта вдали от семьи его организм не выдержал – брат заболел туберкулёзом. Больше года где-то в Сибири лечили, но без особого успеха и, наконец, отпустили домой. Туберкулёз, открытая форма. Мама начала Костю лечить-выхаживать. Это в условиях дома с общей площадью максимум 24 кв. м вместе с русской печкой и «населением» 6 человек. Мама добилась от нас строгого выполнения санитарных требований в обращении с больным братом. В условиях тяжёлого материального положения она сумела обеспечить Костю достойным питанием, готовила травяные отвары и смеси. К концу года её старание и терпение свершили чудо – каверна зарубцевалась. Костя женился и отделился от нас. У Кости и Светланы (Светлана Михайловна – первая жена Кости) родилась дочь Нина. В настоящее время Нина Константиновна работает медсестрой в Краснослободской больнице.

Появление теперь уже здорового Кости подвигло дядю Мишу на организацию домашнего производства валенок. Дети также привлекались к работе, наше личное участие заключалось в очистке шерсти и в деятельном присутствии на всех этапах рождения валенок (что-то подать, что-то принести), так что технологию производства с тех пор я помню всю полностью. В изготовлении валенок Коля участвовал на равных со взрослыми: он делал колодки под размер ног всех членов нашей и дяди Мишиной семьи. На колодках формировался окончательный вид валенок. Пусть у нас было мало еды, но зато у всех нас были валенки!

В декабре 44-го от Людмилы пришло письмо, в котором она сообщила о гибели в бою её мужа, Алексея Петровича. Я первый раз видел свою маму безутешно рыдающей. Она сжимала в объятии ничего не понимающего Валеру и закатывалась от горя. Её едва отпоили водой. Всё время она стойко переносила разные беды, неприятности и трудности, а тут… Но в дальнейшем я больше такого не видел. Мама умела собраться и не раскисать даже в труднейших обстоятельствах. У нас был живой пример для подражания!

Да, время было суровое. Строгое было и отношение взрослых к детям. Но мы не только не чувствовали себя тягостными для взрослых, но постоянно ощущали их заботливое внимание. Я с тёплой благодарностью вспоминаю новогоднее утро (по-моему, 1944 г. наступил), когда под подушкой обнаружил бумажный пакетик с подарком от Деда Мороза! А там печенье и конфеты. Подумайте только, всё мама изготовила сама. Столько радости это нам доставило! А в доме дяди Миши взрослые устроили нам настоящую ёлку, с игрушками, горящими свечками, с песнями и хороводами. Кстати, все игрушки мы делали себе сами. Очень много игрушек из бумаги, картона и др. Шашки, например, из катушек для ниток. Конечно, всему этому нас учили взрослые. И ещё мы рисовали, на военную тематику.

Яркой картины дня окончания войны в памяти не сохранилось. Очень смутно из того времени пробивается ощущение вдруг возникшего в майский день радостного настроения взрослых. И только. Никаких изменений в быту и условиях нашей жизни не произошло.

Летом 1945 г. с фронта вернулась Людмила. Она с сыном сняла квартиру неподалёку от места своей работы.

Осенью вернулся домой папа. Война пожалела его.

1 сентября 1945 г. я пошёл в 1-й класс. Для тетрадок и учебников мама сшила мне холщёвую сумку. Сбоку к ней был приделан мешочек для чернильницы.

Жизнь продолжалась, но уже другая.

г. Ступино Московской обл.

27 ноября 2013 г.

МОЁ ДЕТСТВО.
Тамара Погромская

 
Есть на Псковщине
в глубинке деревня Пустынки.
И занесло в неё страшной войной,
как былинку, девчонку-сиротинку.
 

 
Родом из Стрельни,
да кто теперь вспомнит,
как в 41-м немец всех гонит.
 

 
Горит деревня, мать родила сестрёнку.
Впереди Латвия, Литва.
Прощай, родная сторонка!
 

 
Куда гонят, не знаем.
Колючая проволока, овчарки,
голод, холод, а впереди
канонада.
Бои идут жаркие.
 

 
Хоронили сестрёнку.
Не выжила крошка.
Пожила совсем немножко.
 

 
Но вот впереди
Кёнигсберг. Тут нас задержали,
в конюшню загнали.
Старших работать послали,
а мы, голодные дети,
каштаны собирали.
Животы, не по росту
большие, каштанами
наполняли.
 

 
И вдруг тишина наступила.
Птицы клювами
в окна бить стали.
Хозяева сбежали.
Мы все спустились в овраг
и чего-то ждали.
 

 
От дерева к дереву
нацепили верёвку, повесили
икону Царицы Небесной.
А грохот всё ближе и ближе.
Кто-то кричит:
«Наши, наши». Это звучит,
как песня. Но это
не песня.
 

 
В овраг летит снаряд.
Тринадцать от восьмидесяти
живы, остальные
в могиле лежат.
 

1941–1945 (время описываемых событий )