Слава КВКИУ!

Кажется, любой замечал избыточное количество услуг и товаров в магазинах. Действительно, сколько типов телевизоров, стиральных машин, автомобилей, сковородок, лампочек – да чего угодно, при капитализме производится без необходимости? Лишь малая часть этой продукции найдёт своего покупателя! Но она уже произведена! Напрасно затрачен труд, энергия, материалы, ресурсы оборудования! Страна в массовом количестве производит не только то, что никому никогда не понадобится, но и делает это в десятках различных вариантов! О стандартизации и унификации, фантастически удешевляющей и упрощающей производство, капитализм даже не хочет думать! Дорог лишь свой карман!

Взгляните, вот стиральная машина фирмы Индезит. Рядом с ней продаётся точно такая же по характеристикам Бош, Электролюкс, Самсунг, Хайер, Беко и другие! Зачем?

Это ли не слабоумие капитализма, взращенное на алчности?

Пожалуй, все обращали внимание на интересное явление. Если на вашей улице открылась первая аптека, то через некоторое время за нею как грибы откроются новые и новые аптеки. Такое слабоумие не позволяет подняться ни первой аптеке, ни остальным. Потому однажды первая аптека перепрофилируется, скажем, на продажу автозапчастей. Дело у нее пойдёт на лад, но скоро и все остальные аптеки станут продавать запчасти! Опять все окажутся на грани краха! Это и есть капитализм! Это и есть его слабоумие!

Но теперь капитализму приходит конец повсеместно. Это уже очевидно! Хотя многие люди пока не понимают, что нечто новое не может принести им улучшение их жизни. Даже если это в перспективе и видится кому-то, то следует вспомнить, что приход новой формации всегда сопровождается уничтожением предыдущей!

27

Но продолжу начатое прежде.

На параллельном с нами курсе взаимоотношения с командованием изначально сложились противоположно нашим. К сведению, термин «параллельный курс» означает, что у этого курса такой же год обучения, как и у нас. То есть, первый, второй или, например, пятый, но только на другом факультете.

Факультетов в нашем училище было всего два. Первый считался механическим, а второй – электрическим.

На моём факультете, на первом, упор в программе обучения делался на сложные механические системы, а на втором – на электрические устройства и электрические машины.

Не скрою, при поступлении все хотели учиться на втором факультете. Считалось, будто в прикладном смысле для последующей жизни более понадобятся знания и умения по электрооборудованию. Мол, в механике и самому просто разобраться… Вообще-то, это совсем не так! Немного я встречал специалистов даже с механического факультета, которые были способны выявить причину отказа простенького редуктора. Не стоит думать, будто всё в механике так уж прозрачно!

Но после зачисления в училище нас распределяли по факультетам, не особенно-то выясняя наше желание, а руководствовались своими кадровыми соображениями, потому между параллельными курсами возникало напряжение. Возможно, зависть или обида. Трудно это определить наверняка!

Однокурсники второго факультета всегда охотно демонстрировали над нами превосходство, поскольку попали учиться туда, куда сами и наметили. Вряд ли всегда и во всём их превосходство имело какие-то основания. Но дух соперничества между нами всё же был. Возможно, с нашей стороны он вызывался лишь стремлением доказать, что второй факультет напрасно пыжится – мы ни в чём ему не уступаем. Впрочем, особого напряжения у кого-то из нас это не вызывало. Я, по крайней мере, такого не помню.

И ещё, кстати, будет замечено. На нашем курсе отношения между всеми сложились в большей степени простецкие, дружеские, доброжелательные и открытые. Тон этому, видимо, задавал наш начальник курса и курсовые офицеры. А вот на втором факультете каждый курсант старался напускать вокруг себя как можно больше туману, важности и неприступности. Каждый пыжился, делая вид, будто он козырный туз или его близкий родственник. Почти каждый был чуть ли не король – исключительный и величественный от осознания собственной значимости. Мы над этим лишь посмеивались. Однако яростных стычек или подлинной враждебности, прорвавшейся хоть однажды наружу, я не припомню.

Зато к любым старшекурсникам, независимо от факультета, у нас, помнится, всегда было столь же подчёркнутое уважение, как к людям, которые с честью уже преодолели все трудности, лишь предстоявшие нам.

Так вот, опять вернусь к командирам. На параллельном с нами курсе курсанты своими командирами никогда не восхищались. Напротив! Кто в том был виноват, мы тогда не очень-то задумывались. Забот нам и без того хватало!

Начальники курса и командиры взводов на втором факультете менялись часто, а обстановка всегда напоминала минное поле – того и гляди, что-то и где-то взорвётся.

Вновь назначенные командиры обычно старались «закрутить гайки», поскольку справедливо полагали, будто дисциплина на курсе плохая. На это курсанты, понимая, что в них видят не людей, а лишь объекты, волю которых пытаются подавить любой ценой, противодействовали. Чаще всего, они активно подставляли своих командиров перед их начальниками так, что те выглядели весьма неумными. Курсанты тихо саботировали любые приказы и распоряжения своих начальников, выполняя всё наоборот, но делали это с видом, полным преданности и усердия! Просто так не придерёшься!

И что особенно удивляло, на тот несчастный параллельный нам курс всякий раз назначали, казалось, самых опытных и знающих своё дело офицеров, но воз с места они не сдвигали. Все командиры, вместе взятые и по отдельности, вплоть до выпуска так и не сумели расположить к себе курсантов, не заслужили у них авторитета, потому-то и продолжалось всё на их курсе через пень-колоду!

Случалось там, курсанты из строя, если удавалось укрыться за чьей-то спиной, позволяли себе шуточки, бесившие начальников. Оскорбленные, они мгновенно выплёскивали своё раздражение, проявляли открытое неуважение уже ко всем подчиненным, требовали признаться, «кто это сказал?»

Разумеется, такие действия лишь увеличивали разрыв и не оставляли надежды на взаимопонимание. А раз у воспитателей нет авторитета, то воспитание курсантов происходило стихийно. Жизнь, учеба и воинское воспитание тянулись как-то сами собой в расчёте на то, что после выпуска все непосильные муки неудавшихся воспитателей, наконец, закончатся чем-то определенным.

Зато на нашем курсе, которым с первых дней и вплоть до выпуска командовал Пётр Пантелеевич Титов, всё складывалось принципиально иначе. И сравнивать-то нельзя с тем, что происходило у соседей!

Но в чём был секрет нашего начальника курса?

Если уж быть совсем откровенным, то я не знаю до сих пор! Да, не знаю! Хотя закончил службу полковником. Уже потому, казалось, должен понимать куда больше своего бывшего начальника курса, который тогда был всего-то капитаном, потом, правда, уже при нас стал майором. Ан, нет! Я и теперь в вопросах взаимодействия с людьми преклоняюсь именно перед ним, перед нашим немногословным Пётром Пантелеевичем, и мысленно всегда свои решения примеряю на него. Говорят, он воспитывался в детском доме.

Может, сказалась именно та жизненная школа? Или очень хорошими оказались его учителя? Всё это возможно, но мало кому поможет извлечь хоть какие-то уроки для себя.

Мне это вспомнилось к тому, что в последнее время я наблюдал, как вдавливают в людей мнение, будто из советских детских домов дорога вела только в воры или бандиты. Кто этому поверил, пусть обернётся на нашего Пётра Пантелеевича. Он собой олицетворял самый правильный ответ на этот вопрос. Он был идеальным советским командиром, правда, всего на уровне роты, чем по своей численности и являлся наш курс.

А секретов у Титова, может быть, и не существовало. Просто умный порядочный человек, честно делавший своё дело и, главное, сумевший относиться к нам, мальчишкам требовательно, умно и справедливо. Относиться по-отцовски! Он понимал, что мы пока лишь дети. Физиологически взрослые, но ещё дети умом и душой, потому не всё понимаем, много мним о себе, самоутверждаемся, обижаемся ни на что…

Когда думаю об этом, всегда вспоминается Александр Бек с его «Волоколамским шоссе». Отличная книга. В ней прекрасно показано, как именно умный командир формировал свою дивизию, как воспитывал вверенных ему случайных и очень разных людей, настраивал их на выполнение своего воинского долга, а, в общем-то, на подвиг.

Вполне сознаю, что только благодаря Пётру Пантелеевичу на нашем курсе не привилась и так называемая солдафонщина. То есть, все требования службы в нас никогда не вдавливали, ломая нашу волю, как обычно это делается через глупые и всё-таки обязательные для армии приемы – строевую подготовку, уставы, запугивания и наказания.

На первый взгляд, никакого издевательства, как будто и нет! Одни лишь трудности овладения воинским ремеслом. Но это было официально, лишь для виду, но сама система подчинения младших старшим подталкивала некоторых командиров к замаскированным издевательствам, к подавлению личной воли подчиненных, а не к повиновению осознанному. То есть, к подавлению собственных интересов, своего «я», ради интересов своего народа, которому следовало служить!

Обычная практика состояла в том, чтобы сломить волю непривыкших к новому порядку и непокорных, еще вчера самостоятельных людей! Силой, давлением на психику, угрозами, внушением всевозможных страхов заставить подчиняться! Именно, заставить! Чтобы каждому стало ясно, что подчиняться всё равно придётся. Хотя бы затем, чтобы не вышло себе дороже!

В общем-то, это не что иное, как самая обычная дрессировка. Дрессировка животных. Только еще хуже, поскольку кусочка сахара за правильное поведение даже не предвидится. Только кнут и изнурение!

Людей со стороны необычно спокойное положение на нашем курсе всегда удивляло. Оно удивляло и нас самих, не то, что посторонних.

Поначалу нам тоже казалось, будто в армии без всей этой ерунды никак не обойтись. Но мы сразу заметили, что наш начальник курса не очень-то одобряет казенные словечки: «есть!», «так точно!» и «никак нет!» Нам он об этом, конечно, не говорил. И, разумеется, не одергивал нас, если мы их применяли, поскольку это требовалось воинскими уставами. Тем не менее, он приучал всех говорить нормальным человеческим языком. Никогда не давил на нас силой своей должности, своими погонами.

Военная специфика языка, объяснял он, должна проявляться в четкости и краткости формулировок, а не в громком выкрикивании шаблонных фраз. И, тем более, не в лизоблюдстве. «Никогда не теряйте себя перед начальством! Вы обязаны исполнять служебные приказы, но не извиваться перед теми, кто старше вас по положению, в стремлении услужить им лично». И мы это впитывали.

Будет понято неверно, если кто-то решит, будто наш Пётр Пантелеевич был молчуном. Совсем не так! Он весьма толково говорил по существу любого вопроса, интересно рассказывал, если уж начинал, прекрасно реагировал на чужие шутки, если они оказывались уместны. Но никогда не пустословил. Не рассуждал, бог весть о чём.

Поставит, бывало, без сюсюканья и долгих разъяснений нам задачу и, извольте выполнять! Только и уточнит напоследок: «Вопросы есть? Тогда вперёд!» Подразумевалось, что мы сами должны включать своё понимание и инициативу для решения любой задачи!

Впрочем, иногда и Пётр Пантелеевич мог продержать нас в строю с полчаса и даже дольше. Пока его самого не поджимал распорядок дня. Чаще всего, это становилось замаскированным, но заслуженным наказанием. Мы, разумеется, не радовались, но и не возмущались. Такое случалось, если нас, как полагал Титов, следовало слегка повоспитывать нравоучениями, что-то объяснить, от чего-то предостеречь, что-то вдавить в наше путаное представление о действительности. Например, в связи с чьим-либо вызывающим проступком. Но и тогда Пётр Пантелеевич выражал своё резкое отношение, даже возмущение и презрение, лишь к самому проступку, но не допускал оскорблений и унижений личности виновного.

А каждый из нас, разумеется, примерял всё сказанное на себя, и был уверен, что Пётр Пантелеевич говорит не о нём. «Пётр Пантелеевич лишь предупреждает, чтобы и я такое же не сотворил! Он не перестаёт меня уважать! Он верит мне!» – думали мы. И не ошибались. Он верил, что мы берём с него правильный пример. Верил и доверял, не опекая. Опека ведь всегда подсекает самостоятельность.

Меня весьма интересует, потому я часто задаю себе один и тот же вопрос: «Откуда у Пётра Пантелеевича и наших командиров взводов было столько мудрости? Они ведь были всего на несколько лет старше нас».

К третьему, к четвёртому и, тем более, к пятому курсу училище вложило в нас целый океан общественных, инженерных, специальных и военных знаний. Под их воздействием мы действительно выросли. И во многом обошли своих командиров.

Пусть нам еще не вручали дипломы инженеров, но, по своей сути, мы уже стали инженерами, а вот наш Пётр Пантелеевич и командиры взводов так и остались со средним военным образованием.

Формально они сильно от нас отстали. Они и сами это понимали. Понимали это и мы. Тем не менее, их авторитет в наших глазах ничуть не снижался. Мы их по-прежнему уважали не за звёздочки на погонах и должности, а за их роль в нашей жизни и за то, как они ее исполняли.

Уже много-много лет потом мы вспоминали наших первых командиров только добрыми словами! Было за что!

Вот дополнительный штрих к портрету Петра Пантелеевича.

Моя милая супруга всегда удивлялась и никогда не могла понять, почему мне, профессиональному военному, целому полковнику, всегда предельно не нравилась строевая подготовка. Я действительно к ней относился критически и, осознанно починяясь требованиям службы, тихо ее ненавидел.

И всегда считал, что природа напрасно наградила головным мозгом людей, марширующих под бравурные марши – для такого занятия достаточно и спинного! Это кто-то из великих подметил, прямо мне в унисон.

Я люто ненавидел тупость строевой подготовки ещё до той поры, когда узнал мнение на ее счёт Фридриха Энгельса. А у него, между прочим, был великолепный военный опыт! Так вот, Энгельс с присущей ему безупречной логикой сделал когда-то своевременный и гениальный вывод: «С появлением автоматического огнестрельного оружия строй для армии утратил своё значение!»

Насколько же это верно! Пока воевали копьями и прочей ерундой, строй обеспечивал силу и стойкость всего войска, где все сражались плечом к плечу, перекрёстно защищая один другого, но под градом пуль из пулемётов такой строй лишь умножал потери! Потому для сохранения людей, без которых не победить врага, стал более разумен рассыпной строй, неорганизованный, беспорядочный, при котором невозможно всех или почти всех поразить одной очередью, одной бомбой или одним снарядом! Ну, не одним, так несколькими! Следовательно, терялся смысл правильного строя. Пропадал смысл и бесконечной муштры в строю в мирное время, ради тренировки на случай боевых действий! Их-то стало разумнее вести в рассыпном строю!

В общем-то, не буду преувеличивать! В какой-то степени строевая подготовка полезна для армии и сегодня, но ее роль в мирное время теперь доведена до абсурда. Особенно, в тех случаях, когда эта подготовка оказывается в компетенции некоторых своеобразных начальников, которые ее используют как воспитательное средство. Или для военных парадов! Парады – это вообще унизительный для армии цирк, превращающий людей, достойных уважения, в оловянных солдатиков, услаждающих праздных бездельников.

Но я согласен и с теми, кто утверждает, будто строевая подготовка, как воспитательное средство, всё же до сих пор в армии работает.

Да, работает! Но как? Очень уж не нормально! Осуществляется всё та же дрессировка людей, словно, животных.

Понятное дело! Если принуждать подчиненных часами вышагивать, – а это немалая физическая нагрузка, – то можно легко довести этих людей до сильнейшей усталости. Этого легко добиться, прохлаждаясь в сторонке. Но в таких случаях «воспитаются» самые слабые физически и слабые духом. Именно они, в конце концов, сдадутся: «Чёрт с ним! Подчинюсь! Лишь бы отстал! Лишь бы отдохнуть!»

Но разве солдаты со сломленной волей и подавленной инициативой – это лучшие солдаты в бою? Это лишь более удобные солдаты для плохих командиров. Да и то, в мирной обстановке. А в военное время таким командирам, как показывает опыт, могут и в спину выстрелить, припомнив незаслуженные обиды. И такое на фронте случалось не раз!

Ну, а не самые слабые ни за что не сломятся! Как бы их не гоняли по строевому плацу. Но много ли толку от такого воспитания? Такие солдаты всё равно не будут уважать командиров, потому на смерть за них не пойдут.

Впрочем, итак всё понятно – без уважения к себе со стороны подчиненных командиры никогда и ни за что не смогут взять ни крепости, ни города! Потому командиры, как чистые строевики, армии не нужны! Следовательно, не нужна и строевая подготовка, доведенная по своей сути до наказания или изнурения! Она лишь ослабляет армию!

С этих позиций (нам тогда казалось) подходил к строевой подготовке и наш Пётр Пантелеевич, но как-то ему в курилке процитировали Энгельса, и что же мы услышали в ответ:

– Знаете ли! Энгельс служил в Прусской армии! Так? В ней действительно слишком много внимания уделялось строевой дрессировке, и всё же она была нами многократно бита! Потому не советую воспринимать столь прямолинейно, будто строевая подготовка – основа военного успеха. Но и не надо считать, будто сегодня она совсем не нужна! Это вам лишь хочется, чтобы так было! Но скоро вы заметите, что любой большой начальник, приезжая с проверкой и тем более с инспекцией, свою работу всегда начинает со строевого смотра. Хорошо это или плохо, но это факт! И если подразделения внешне не опрятны, не слажены, плохо показывают себя при выполнении строевых приёмов и при прохождении с песней, то дальше, друзья, как вы не садитесь, а в музыканты… Мораль проста: и сегодня надо уметь себя показать, а строевая выучка в этом деле пока очень важна! Можете считать – к сожалению, но пока она важна! И вам – в первую очередь!

Возразить было трудно и ни к чему! Ещё и потому, что мы давно знали – пусть наш Пётр Пантелеевич и не уважает строевую подготовку, но сам-то любые строевые приемы, особенно, труднейшие, с оружием, выполняет настолько образцово, что наблюдателей его мастерство, доведённое до совершенства, обычно завораживает. Цирк, да и только!

28

Впрочем, однажды заслуженная слава капитана Титова, слава лучшего строевика, нашему курсу сильно навредила.

Всё случилось в один из самых холодных зимних месяцев. Где-то на стыке 68-го и 69-го годов. Наш Казанский гарнизон собирался посетить большой-пребольшой начальник – первый заместитель Министра обороны СССР, Главнокомандующий Объединёнными вооружёнными силами государств – участников Варшавского договора, дважды Герой Советского Союза, член ЦК КПСС Маршал Советского Союза Якубовский Иван Игнатьевич.

Иначе говоря, к нам ехал ревизор! С любыми возможными последствиями! Прежде всего, для больших начальников гарнизона. От перепуга все они, а далее по цепочке до самого низа, стояли на ушах. Заранее готовились ко всему, не зная, к чему, лишь бы угодить.

Одной из ближайших практических задач считалась первоначальная встреча маршала на аэродроме. Целоваться с подчиненными в соответствии со странными традициями Леонида Ильича маршал, конечно, не станет, но не дай-то бог, вызвать его недовольство с первых шагов!

Разумеется, важнейшим вопросом оказался выбор образцового начальника почётного караула и состава самого караула для встречи маршала на аэродроме. От безупречности этого выбора и первого впечатления, произведенного на Якубовского, зависели судьбы начальников.

Понятное дело, в качестве начальника почетного караула выбор пал только на нашего Петра Пантелеевича. Лучшего строевика в гарнизоне просто не нашлось! А за ним в качестве почетного караула потянули и весь наш курс.

Мы-то всего этого не знали, когда нас внезапно сорвали с занятий, что считалось совершенно неординарным событием. Потом поспешно одели в то, что всегда было под рукой, и только для демонстрации особой праздничности момента выдали дополнительно тоненькие белые перчатки. Наверно, капроновые.

Времени для выравнивания по ранжиру, а не по взводам, что было для нас более привычно, и для слаживания подразделения в новом качестве почти не оставалось. И хотя точного времени прилёта маршала мы не знали, но нам периодически сообщали, чтобы мы не расслаблялись, будто «он уже почти вылетел из Москвы!»

Нам некогда было рассуждать на тему, что означает «почти вылетел». Мы тренировались возле казармы, не теряя времени. В конце концов, капитану Титову сообщили – пора! И он строем повёл свой курс в аэропорт, чтобы к сроку занять указанное место.

Погода делала всё возможное, чтобы нам навредить. Было градусов пятнадцать, но по лётному полю гуляла метель. Временами ветер становился сильным, хотя постоянно нёс в себе миллионы болезненных снежных зарядов. Все снежинки превращались в мелкие пульки, когда вонзались в наши лица, уши и даже шеи. Подчас они не давали открыть глаза, заливая их растаявшей пеленой.

А мы и на аэродроме принялись тренироваться с автоматами в положении «На грудь». Кто бы знал, как сильно эта штуковина напрягает шею своими тремя с половиной килограммами! Хорошо, хоть не знаменитый ППШ времён войны! Тот вообще весил пять килограммов с половиной! А голая кожа на морозе одинаково прилипает к любому металлу, потому что это не зависит от веса автомата.

Белые перчатки, конечно же, оказались декоративными, а взять с собой свои штатные рукавицы нам не позволили, чтобы они, припрятанные потом в карманах, не раздували шинели. Натянуть же тайно белый капрон на рукавицы оказалось невозможно – тесноват. Ситуация представлялась безвыходной. Скоро наши руки превратились… Всем, пожалуй, понятно! Но на лицах нам надлежало демонстрировать уверенность и невозмутимость.

На равных с нами переносил все муки этой встречи и Петр Пантелеевич. Более того, совсем скоро из-за мощного озноба мы не могли и слова вымолвить, а ему ещё предстояло при встрече маршала без запинки перечислять его многочисленные титулы! В окоченевшем-то состоянии!

Воспользовавшись задержкой самолёта, Петр Пантелеевич принялся нас тренировать к почётной встрече, надеясь заодно и разогреть. И мы старались. Старались довести до совершенства весь ритуал. Мы старались не подвести любимого командира. Но холод делал своё дело, истязая нас до появления пугающего безразличия, – явного признака переохлаждения всего организма.

Прошёл час, но маршал не прилетел. Пётр Пантелеевич разрешил греть руки в карманах и завязать ушанки под подбородком. Это помогало лишь отчасти. Потому начальник курса принял решение разогреть нас иначе. Только бег – тяжелый, долгий бег – мог разогреть наши тела и вернуть их к жизни.

– Напра-во! За мно-о-й! Бего-о-ом, марш! – скомандовал наш Титов и с нарастающим темпом побежал вдоль полосы. Мы строем побежали за ним.

Но разве то был бег? Жалкое направленное вдоль взлётной полосы передвижение. Бежать по-настоящему было трудно и больно. Полы длинных шинелей парусили под напором ветра и мешали подниматься бёдрам. Из-за многократно усилившейся нагрузки поднимать ноги было невыносимо тяжело. Пальцы в сапогах и руки давно потеряли чувствительность. Кожа на лице от ветра, льдинок и мороза одеревенела настолько, что ни сморщиться, ни улыбнуться не получалось. Из носа постоянно что-то текло и превращалось в сосульки. От горячего выдоха опущенные клапана шапок возле рта покрылись инеем. Заиндевели ресницы и брови. Вдыхая холодный воздух на бегу, мы что-то разжигали в лёгких. Автомат в положении «На грудь» через натянутый ремень с каждым шагом больно бил по шейным позвонкам, отдаваясь в мозгах.

Мы очень устали от того, что уже пережили. Очень устали от бега, но приходилось пересиливать себя. Постепенно мы растянулись более допустимого, уже не соблюдая дистанцию и интервалы. Кое-кто не выдержал темпа и остался позади…

Я тогда, как и все мы, из-за сплошного промерзания плохо понимал действительность, но, кажется мне, что Пётр Пантелеевич прогнал нас километра два вдоль взлётной полосы. Когда же развернулись обратно, ветер перестал бить в лицо, даже помогал бежать. И полоса в обратную сторону наклонилась в нашу пользу. И вообще стало значительно веселее – ведь возвращались! И мы заметили, что как-то отогрелись. Постепенно стали отходить даже пальцы рук в этих идиотских негреющих перчаточках. Мы повеселели. Посыпались проклятия и шутки. Жизнь возвращалась в нас. Наш отец, Пётр Пантелеевич, опять нас спас!

А потом мы снова ждали маршала, дежуря у взлетной полосы. И разные самолеты редко, но всё же взлетали и садились, обдувая нас потоками искрящихся льдинок.

И через два часа маршал не прилетел. Мы продолжали дежурить. И самолеты по-прежнему изредка садились и взлетали, дополнительно обдувая нас ледяным ветром. В промежутках между самолётами Зилы-снегоуборщики лениво, как казалось со стороны, скребли от снега длинную и очень широкую полосу, на которой даже большие самолёты казались букашками.

Маршал не прилетел и через три часа. А мы всё ждали, частично превратившись в лёд, и давно были не в силах на что-то реагировать. Самолеты по-прежнему иногда взлетали и садились, но только не тот маршальский борт, которого мы так долго ждали, проклиная и его, и всё на свете.

Казалось, мы кем-то умышленно брошены на погибель. Мыслей от общего переохлаждения давно не осталось. Они попросту замёрзли в заледеневшем мозгу! Но даже потом, через годы, я часто вспоминал тот случай и снова зло чертыхался от бесполезного возмущения.

Как же так? Никто о нас, замороженных живых людях, даже не подумал! Выходит, наши большие начальники только приказывать и научились, не отвечая за последствия своих приказов, за свою нерешительность или недомыслие! Как бы мы воевали, промёрзшие насквозь, если бы тогда это реально понадобилось? Мы бы и рады, но усилиями больших начальников оказались бы не в состоянии.

Ни одна сволочь (и как же называть их иначе?) не считала себя обязанной хоть немного подумать о людях, которые не капризничают, а которые бессмысленно погибают!

Никто из высоких начальников, прикрывавших почётным караулом свои высокоподнятые задницы, не позаботился, пребывая в тепле, о брошенном на морозе личном составе.

Неужели столь сложно было дать команду, чтобы мы ждали вылета, а ещё лучше, самого прилёта маршала Якубовского из Москвы хотя бы в здании аэровокзала?

Но для того, чтобы дать подобную команду, следовало думать не о том, как угодить маршалу, значит, следовало думать не о себе, а о людях, которые обязаны тебе повиноваться и все твои приказы, даже самые бессмысленные и бесчеловечные, исполнять беспрекословно.

Кто из высоких начальников тогда думал о людях? И не только о брошенном на погибель почётном карауле, а вообще, обо всех самых простых людях, не занимавших высоких постов. А ведь именно таких в советской армии насчитывалось несколько миллионов.

Заботиться о них не значило выступать с высоких трибун, сверкая многочисленными наградами, а значило заботливо создавать этим людям человеческие условия в повседневной жизни с ее обычными и самыми необычными трудностями. С холодом, с жарой, жаждой, с невозможностью выспаться или помыться! Создавать людям человеческие условия, чтобы они могли выполнять возложенные на них обязанности.

Много ли таких трудностей испытывали, как и мы, люди с генеральскими погонами? И какая от них польза нашей стране, если они давно служили не народу, а своим начальникам, оберегая тем самым своё собственное и вполне безбедное существование?

Мы для тогдашних командиров оказались лишь средством, способом, подразделением – чем угодно, но только не людьми, заслуживающими к себе внимания!

К чему я опять затеял этот разговор? Да всё к роли личности на определенной военной должности! Наш Петр Пантелеевич, если бы поднялся до больших должностных высот (чего с ним не случилось), вёл бы себя иначе. В этом я совершенно уверен и, думаю, так же уверены были все мои однокашники. Он в любой ситуации остался бы настоящим человеком, потому и о других людях бы не забыл!

29

Баня нам полагалась раз в неделю. Она была на территории училища. И лишь однажды, когда что-то сломалось, Петр Пантелеевич строем повёл всех в городскую баню на улице Красной Позиции. Менее получаса ходьбы от училища. Разумеется, для нас, ведь более ста человек нахлынуло, всё было зарезервировано. Чтобы штатский народ не сошёл с ума от огромной очереди, вызванной нашим нашествием.

Как-то вечером наш взвод, раскрасневшийся после бани, вернулся в казарму. В руках у всех – обычная картина – мокрые полотенца, мочалки, завёрнутое в них наполовину раскисшее мыло. Как обычно, мы собирались всё это размеренно разложить для просушки, поменять постельное бельё, подшить свежие подворотнички. Всё, как водится.

Но в коридоре, нетерпеливо выглядывая из дверей своей канцелярии, нас в поиске первого встречного встречал Пётр Пантелеевич. Ему только что звонили с одиннадцатой кафедры, просили, по возможности, прислать курсантов для отбрасывания снега от учебного корпуса. Мол, работы минут на десять, но надо прямо сейчас.

Первым под руку попался я. Пётр Пантелеевич в двух словах поставил задачу, но я не удержался от возражения:

– Товарищ капитан! Разрешите, я всё там сделаю через часок! Мы вспотевшие после бани, а мороз ниже двадцати! Заболею ведь…

– Ты задачу получил? – спросил Пётр Пантелеевич в такой форме, что возражать не имело смысла. И, действительно, после такой фразы закономерно последовала предполагаемая ее концовка. – Вот и выполняй!

Делать было нечего. Я доложил командиру отделения, какую получил задачу, взял лопату и отправился отбрасывать снег. Работы оказалось много. Периметр здания – сто десять метров. Снег предстояло отбросить на метр. И хотя это и до меня в том году делали много раз, но после последнего снегопада снова навалило с полметра, да ещё прошлый снег успел слежаться. Провозился я там около двух часов.

На следующий день всего ломало. Чувствую – горю. Отпросился в санчасть. Вообще-то, следовало поступать иначе – во время утреннего осмотра заявить командиру отделения о плохом самочувствии, он сообщил бы по команде. Дежурный по курсу записал бы меня на приём, который состоялся бы после обеда. Но тогда в училище, как раз, командование сильно опасалось гриппа и, конечно, его распространения, потому действовало указание: «Немедленно! При первых же признаках! И тому подобное».