Было это в 1898 году, поздней весною. В большой приморский южный город только что прилетели скворцы. Направлялись они на север, в черноземные, жирные богатые полосы России, на прошлогодние гнезда, а в южном городе остановились только для того, чтобы передохнуть после тяжелого перелета над Средиземным морем и, отдохнув, лететь дальше, в милую родную страну.

Прилетели они утром, чуть свет, и огромными, темными стаями густо расселись по карнизам, выступам, желобам и по архитектурным украшениям самых богатых, самых красивых зданий города.

Коренные, старые жители, направляясь, по привычке, в излюбленные кофейни, искусно перебегали тротуары, на которые обильно шлепались сверху белые, липкие комочки. Но никто не жаловался. Все в городе знали, что через день-два после скворцов, как и всегда, развернутся мелкие почки белой акации, и весь город, со всеми своими пригородами, фонтанами и лиманами, погрузится в тяжелый, сладкий, возбуждающий аромат, магическому действию которого одинаково подвержено и послушно все живущее, дышащее и движущееся, верный знак тому, что пора разъезжаться на дачи.

Вот в один-то из таких упоительных, сумбурных, теплых дней приехала в южный город Наташа и остановилась на Двадцатом Фонтане, на даче своего дяди Егора Ивановича Богомолова, юрисконсульта общества РОПиТ, то есть Русского общества пароходства и торговли. Прибытие ее в суматошливые, тревожные дни скворцов и акаций имело как будто какое-то особое провиденциальное значение, и никакого иного букета на груди Наташи нельзя было придумать, как свежий пучок белой акации, который ей еще на вокзале навязал бесплатно чернокудрый, грязный мальчуган, продававший газеты.

Она была еще очень молода: без малого шестнадцати лет. Но крепкое и гибкое ее тело уже сформировалось заметно для глаза.

Ни красивой, ни – даже – хорошенькой ее нельзя было бы назвать. Черты ее свежего, дышащего здоровьем лица были несколько грубоваты. Немножко слишк