Самый далёкий тыл

Как, спрашивается, могли эти гады узнать о его незаконных детях и о его афере с Валечкой?! Суки! Мерзавцы!

Послышался мягкий стук в дверь, и лысоватый Поскрёбышев проскользнул в кабинет, держа в руке блокнот, предназначенный для записи любого приказания Хозяина. В другой руке он нёс две папки, которые и положил на стол перед Сталиным.

– Они оба здесь, Иосиф Виссарионович, – сказал он. – В разных комнатах, как вы приказали.

– Пусть подождут. Что они делают?

– Китаец сидит неподвижно как мумия, с закрытыми глазами.

– А американец?

– Ходит туда-сюда по комнате. Он как будто очень взволнован.

Сталин искривил рот в ухмылке.

– Можешь идти, – сказал он и открыл одну из папок. Имя Ао Линь было напечатано жирным крупным шрифтом на первой странице.

Всего в папке было три страницы. Увеличенная фотография морщинистого измождённого китайца занимала первую страницу. Вторая страница и третья содержали краткое описание жизни и деятельности товарища Ао Линя, выдающегося члена Центрального комитета Коммунистической партии Китая, близкого друга и соратника Председателя Мао, Заместителя председателя Комиссии по военному снабжению, высокопоставленного командира времён так называемого Долгого Похода, который китайские коммунисты прославляли как героический этап, хотя, на самом деле, это было паническое отступление Красной армии Мао Цзэдуна в гражданской войне тридцатых годов.

Сталин отхлебнул чаю, отодвинул первую папку и открыл вторую. Моложавое улыбающееся лицо рыжеватого Эдварда Дикенсона смотрело на него с первой страницы. Как умудряются американцы выглядеть так молодо, несмотря на возраст? Этому типу уже сорок шесть, а ему можно дать не более тридцати. Советник Государственного секретаря. Похоже, крупная рыба. Сочувствующий коммунистам. Почему этот идиот, Эдгар Гувер, директор их ФБР, не может обнаружить, что мистер Дикенсон является скрытым коммунистом и нашим шпионом? Ему надо бы поучиться у нашего НКВД.

Он надавил кнопку под столом, встал и пошёл к двери. Хоть это и не было в его привычках, он заставил себя широко раскрыть объятья при виде Долорес Ибаррури и Ао Линя, возникших на пороге. Он приветливо улыбнулся Долорес, встряхнул энергично руку китайца и сказал:

– Товарищ Ао, приветствую вас на советской земле! Вы знакомы с товарищем Ибаррури?

– Иосиф Виссарионович, – ответил Ао на довольно приличном русском, – мы старые друзья. Верно, Долорес?

Ибаррури обняла китайца и поцеловала его в щёку.

– Верно! – воскликнула она. – Очень старые друзья!

Конечно, Сталин знал, когда и где эта шумная надоедливая испанка и высохший морщинистый китаец стали друзьями, но, следуя своему правилу, он искусно изобразил удивление.

– Я не знал, что вы встречались, – сказал он.

Ибаррури промолвила тихо, со слезами в голосе:

– Мы с Ао виделись последний раз в 1938 году, в окопах под Барселоной, когда наша гражданская война была уже фактически проиграна…

…В окопах, посреди полусожжённых оливковых рощ, измученные бойцы батальона МакКарр-Добсона 16-й Интернациональной бригады сторожили шестерых пленных. Это не были солдаты Франсиско Франко. Это были пять мужчин и одна женщина из антисталинской троцкистской организации ПОУМ (Partido Obrero de Unificación Marxista). Прилагательное «антисталинская» делало эту организацию злейшим врагом в глазах «истинных коммунистов», возглавляемых Долорес Ибаррури.

Холодным октябрьским полднем Ибаррури и Ао Линь спустились по ступеням шаткой деревянной лестницы в окопы. Они прибыли из Мадрида по срочному вызову командира батальона. Предатели из рядов ПОУМ должны быть наказаны за их еретическую и антикоммунистическую пропаганду, сказал он; но какое наказание должно быть выбрано за их предательство?

Покрытые грязью, небритые, голодные, одетые в тряпьё, немногочисленные представители солдат батальона ждали легендарную Долорес Ибаррури, Секретаря Испанской коммунистической партии.

Она появилась перед ними, одетая во всё чёрное. Ходили слухи, что она поклялась не носить одежду других цветов до полной победы коммунистов над предателем Франко.

Товарищ Ао Линь, Прокурор 16-й Интернациональной бригады, стоял рядом с ней.

Шесть троцкистов, с руками, связанными за спиной, стояли, прислонившись к стене окопа в широком дальнем конце.

Речь Ибаррури была непривычно приглушённой; она произносила её без обычного для неё пламенного напора:

Товарищи! Политические причины и дело справедливости, за которое вы проливали вашу кровь с безбрежной щедростью, заставляют нас вернуть вас в те страны, откуда вы прибыли к нам, чтобы сражаться за демократическую Испанию. Вы можете уйти с гордостью. Вы – часть испанский истории. Вы – живая легенда. Вы являетесь героическим примером солидарности и всеобщности демократии. Мы не забудем вас; и когда распустится оливковое дерево мира, окаймлённое лавровыми листьями победы Испанской Революции, – вернитесь к нам! Вернитесь – и вы найдёте здесь свою новую родину!

Товарищи! Друзья! Солдаты! Коммунисты! Среди нас есть шесть предателей, шесть презренных существ, продавших свою душу фашистам Франсиско Франко. Вот они! Смотрите на них! Смотрите на ваших смертельных врагов, наносивших вам удар из-за спины, когда вы показывали незабываемые примеры героизма. Какое должно быть наказание за эти преступления?! Какое?!

– Смерть!

– Смерть предателям!

– Убить их!

Да, товарищи, да, только смерть будет справедливым наказанием за невообразимые преступления этих предателей славной Испанской Революции! Прошу вас поднять руки, если вы считаете, что эти гнусные отродья человеческого рода должны быть расстреляны…

– Убить гадов!

– Смерть изменникам!

Спасибо, товарищи!

Ао Линь ступил вперёд и сказал:

Я, Ао Линь, Прокурор 16-й Интернациональной бригады, торжественно объявляю, что в соответствии с единогласным решением бойцов батальона МакКарр-Добсона, эти шесть предателей присуждаются к смертной казни! Приговор должен быть исполнен в течение двух часов. Благодарю вас.

Приведение приговора в исполнение не заняло положенных двух часов. Через двадцать минут шесть троцкистов были отведены в дальний угол оливковой рощи и расстреляны в затылок. Товарищ Ао Линь затем аккуратно заполнил судебное свидетельство о расстреле.

Это была девятая групповая казнь в карьере Прокурора 16-й Интернациональной бригады…

…– Хотите чашку чая? Это отличный грузинский чай, – сказал Сталин.

Ибаррури улыбнулась и кивнула, но китаец промолвил нечто невообразимое, нечто такое, что никогда не звучало в кабинете Великого Вождя. Он сказал:

– Я бы хотел рюмку коньяку.

Рюмку коньяку?! Этот похожий на крестьянина, до неестественности тощий азиат предпочитает коньяк?! Сталин поднял трубку телефона и сказал:

– Бытылку армянского коньяка… Спросите товарища Микояна, он армянин, он должен знать, какой коньяк самый лучший.

Он повернулся к Ао.

– Я не знал, что коньяк так популярен в Китае.

– Нет, товарищ Сталин, – ответил китаец, – он популярен не в Китае, а во Франции, где я учился. За три года пребывания в Париже я полюбил коньяк.

И опять Сталин изобразил удивление, хотя он отлично знал, что в тридцатые годы Ао и сотни других китайцев, корейцев и вьетнамцев прошли через усиленное обучение в коммунистических школах Парижа и Москвы, повышая свою квалификацию в революционной подрывной технике.

Валечка внесла бутылку коньяка и три рюмки на серебряном подносе.

– Прошу прощения, – сказал, улыбаясь, Сталин, наливая Ибаррури чашку чая и глядя, как китаец смакует пятизвёздочный армянский коньяк, – но я пью только грузинские вина. Что касается коньяка, то это тот сорт, который предпочитает мой новый дорогой друг, Черчилль. Я регулярно посылаю пару ящиков этой жирной свинье, выполняя свои обязательства как лояльный союзник англосаксов. Обратный Ленд-Лиз, так сказать.

Ао расхохотался. Его выступающие вперёд жёлтые зубы выглядели ничуть не лучше, чем тёмные, запятнанные никотином зубы Сталина.

– Кстати, насчёт Ленд-Лиза, – сказал Ао. – Наш всекитайский лидер, Председатель Мао, просил меня передать вам нашу глубокую благодарность за американские ружья, пулемёты, мины, орудия, снаряды и патроны. Сейчас мы вооружены гораздо лучше для борьбы с ненавистными японскими оккупантами. Китайский народ никогда не забудет вашу щедрость, дорогой товарищ Сталин.

Сталин молча кивнул.

Ибаррури подняла руку.

– Центральный комитет Коминтерна – и я как его Секретарь – просят Иосифа Виссарионовича выделить как можно больше материалов американского Ленд-Лиза для нужд китайской революции. Будь готов к новым революционным битвам, Ао! Помнишь, как мы имели всего по одной винтовке на троих солдат против вооружённых до зубов дивизий Франко? Но сейчас вы будете отлично вооружены!

Ао вынул папку из своего портфеля и положил её на стол перед Сталиным.

– Здесь наша заявка на ближайшие шесть месяцев, товарищ Сталин.

Сталин раскрыл папку.

– Мы сделаем всё возможное, чтобы помочь вам, товарищ Ао. Мы потребуем у американцев дополнительные материалы и переправим их для удовлетворения ваших революционных нужд. Это было бы непростительным грехом – не ограбить слегка наших доверчивых американских союзников, как вы думаете?

Ибаррури и Ао расхохотались.

– А теперь, – сказал Сталин, – я, пожалуй, нарушу свои правила и попробую этот хвалёный коньяк. Как насчёт тебя, Долорес?

– Согласна.

Они подняли вверх три рюмки, наполненные золотистым коньяком.

– За ваше здоровье, дорогие товарищи! – провозгласил Великий Вождь. – За наши победы!

***

Реальный Эдвард Дикенсон был разительно не похож на свой фотографический облик. На близком расстоянии он вовсе не казался привлекательным. Было очевидно, что он потерял большую часть своих рыжих волос, и его длинное лицо было покрыто розоватыми прыщами. Когда они дружески трясли руки друг другу, Сталин с раздражением отметил, что долговязый янки был на голову выше его. Великий Вождь был, увы, невысок ростом, и ему казалось унизительным стоять рядом с тем, кто был выше его, да ещё на целую голову.

Дикенсон произнёс на своём слегка искажённом русском:

– Это большая честь для меня – оказаться рядом с великим вождём русского народа, товарищ Сталин.

Затем он повернулся к Димитрову.

– Рад приветствовать вас, товарищ Димитров. Я получил гигантское впечатление от ваших речей на лейпцигском процессе десять лет тому назад! Вы – мой герой!

Димитров бросил испуганный взгляд на Сталина. Он знал, что Вождь не любит, когда в его присутствии называют «героем» кого-либо, кроме него самого. Но смуглое, изрытое оспой лицо Сталина не выдавало никаких эмоций.

Как американцы умудряются так неплохо говорить по-русски? Сталин не мог назвать ни одного нынешнего члена Политбюро, знающего, скажем, английский. Или, например, французский. Или немецкий. А старые образованные большевики, бывшие членами Политбюро и знавшие свободно иностранные языки, были истреблены Сталиным в результате Московских Процессов тридцатых годов или просто расстреляны без суда и следствия.

Сталин усмехнулся.

– Как вы сказали? Товарищ Сталин, товарищ Димитров? Я был уверен, что вы назовёте меня – мистер Сталин. Разве не так обращаются друг к другу американцы?

– Для нас, – пылко произнёс Дикенсон, – ваших верных друзей и союзников, вы всегда будете Товарищ, а не Мистер!

– Черчилль и Рузвельт тоже говорят, что они наши верные друзья и союзники.

Дикенсон презрительно отмахнулся.

– Нет, ни в коем случае! Они слуги капиталистического общества, немногим отличающиеся от Гитлера и Муссолини. Они сотрудничают с вами только потому, что им нужна проливаемая вами кровь в защиту их бесчеловечных обществ.

– Ну что ж, вы находитесь сейчас в самом человечном обществе в мире, – сказал Димитров и покосился на Сталина, как бы испрашивая его согласия.

Сталин медленно кивнул.

– Что будете пить, товарищ Дикенсон? У меня есть бутылка отличного армянского коньяка.

– Я бы хотел стакан Кровавой Мэри.

– Кровавой… кого?

– Иосиф Виссарионович, – сказал американец, – Кровавая Мэри – это смесь водки, томатного сока и чёрного перца. Подаётся с кусочком лимона.

Повернувшись к Сталину, Димитров произнёс:

– Как раз это я и пил, сидя в берлинском кафе в 33-м, когда гитлеровские молодчики арестовали меня.

– Георгий Михайлович, – промолвил Сталин, дружески улыбнувшись, – если ты такой специалист в этой Мэри, сделай мне одолжение – сходи на кухню и объясни Валечке, как сделать этот экзотический напиток.

Когда Димитров послушно исчез за дверью, Сталин взял со стола папку, оставленную Ао.

– Товарищ Дикенсон, тут у меня есть очень серьёзная просьба наших китайских друзей. Мао пришлись по душе ваши ружья, пулемёты и боеприпасы. Я думаю, что ваши люди в Вашингтоне должны удвоить свои усилия и значительно увеличить поставки по Ленд-Лизу, если мы хотим удовлетворить нужды китайской революции.

Дикенсон с минуту молча листал папку.

– Это будет нелегко, но мы сделаем всё необходимое. Это наш интернациональный долг, товарищ Сталин. Мы это понимаем.

– Можно задать вам вопрос, товарищ Дикенсон? – промолвил Сталин, глядя на американца с выражением некоторого недоумения в прищуренных глазах. – Я думаю, вы догадываетесь, что, несмотря на моё положение вождя советского народа, я, вообще-то говоря, остаюсь простым незамысловатым человеком. Я родился в нищей грузинской семье. Грязь, бедность, безграмотность и пьянство – вот, что я видел в своём детстве… И, конечно, нет ничего удивительного, что я стал революционером, бунтарём, коммунистом! Но вы и ваши образованные и зажиточные вашингтонские друзья – как получилось, что вы оказались коммунистическими попутчиками?

Дикенсон порывисто встал, как бы подчёркивая, что нельзя отвечать на такой важный вопрос, сидя в уютном кресле.

– Мир капитализма несправедлив и жесток! – воскликнул он голосом, в котором звучало искреннее убеждение. – Мы хотим изменить его! И у нас нет никаких сомнений, что единственный способ для достижения Liberte, Egalite, Fraternite заключается в следовании по вашему пути!

Сталин выглядел слегка ошеломлённым. Что этот рыжий долговязый янки имеет в виду, употребляя эти звучащие по-французски слова – Liberte, Egalite, Fraternite? Что они значат? Он должен позвать Берию, чтобы тот разъяснил ему эти слова.

– Спасибо, – сказал он.

Глава 9. Алекс. Японское море. Апрель 1943 года.

 Почему моя бывшая родина так любит красный цвет? Красное знамя… Красная армия… Красная площадь… Орден Красного Знамени… Орден Красной Звезды…

И вот теперь – красный уголок, где я сижу в компании празднично одетых моряков у продолговатого стола, обильно заставленного едой и выпивкой. Мой друг Джим Крэйг сидит напротив меня, рядом с доктором Анной Борисовной, которую он совсем недавно назвал чудовищем и куртизанкой. Куртизанка, надо признать, выглядит потрясающе.

Капитан и старший офицер восседают по концам стола.

Мы уже пили за здоровье величайшего Вождя всех народов товарища Сталина, за неизбежную победу над немецкими фашистами, за здоровье «лучшего друга советского народа, президента Рузвельта», за успех Ленд-Лиза и за приближающийся конец нашего путешествия из Америки в Россию.

Я уже потерял счёт тостам.

Наше празднование вызвано одним поводом – через день-два мы, в конце концов, прибудем в этот таинственный Владивосток, где я имел счастье родиться тридцать два года тому назад…

…Перед началом нашего застолья нам показали последний американский фильм под интригующим названием «Полярная звезда». Впрочем, ничего полярного на экране не оказалось, ибо нудное действие этого детища Голливуда тянулось в украинском колхозе под названием «Полярная звезда» в первые месяцы войны. Но ничего, напоминающего войну, на экране не происходило. Отлично одетые колхозницы, похожие на преуспевающих американок и демонстрировавшие ярко накрашенные губы и модные причёски, прогуливались на высоких каблуках по аккуратно асфальтированным сельским улицам, среди благоустроенных коттеджей, невнимательно прислушиваясь к отдалённым взрывам, оживлённо беседуя и хохоча.

Может, эта киноложь и обманет кого-нибудь в Америке – особенно тех, кто симпатизирует большевикам и обожает великого Сталина (а таких немало в Штатах), но я был на Украине в июне сорок первого и видел ужасы первых дней войны: и горящие сёла, и страшные взрывы, и мёртвых крестьян, валяющихся прямо на дорогах и на порогах своих домов… Перед тем, как я был приглашён в «Вашингтон Телеграф», я работал несколько лет журналистом в Лос-Анджелесе и был знаком с Лилиан Хеллман, написавшей сценарий этого бессовестного образца прокоммунистической кинопропаганды. Если б я имел сейчас возможность встретиться с ней, я бы крикнул ей: «Лилиан, ты, большевистский ублюдок! Видела ли ты когда-нибудь нищий украинский колхоз?! Брела ли ты когда-нибудь сквозь грязь глубиной в два фута, покрывающую немощёные улицы этих сёл?! Видела ли ты реальных украинских колхозниц, истощённых, грязных и смертельно уставших?! Ты и режиссёр этого гнусного фильма Льюис Майлстоун – вы оба мерзкие лжецы!».

Я не мог заставить себя смотреть на это кинодерьмо. Я вышел на верхнюю палубу и стоял там, разглядывая горизонт и пытаясь различить очертания приближающихся российских берегов…

…Я почувствовал, как алкогольное тепло распространяется по всему телу и приятная лёгкость кружит мне голову.

Капитан встал. Он был красив: типичный морской волк с крупным загорелым лицом и копной густых полуседых волос. Неудивительно, что наша красавица-доктор Анна Борисовна была в любовной связи с ним.

Пьяный шум и громкий хохот утих. Глядя на меня и Джима и приветливо улыбаясь, капитан сказал:

– Товарищи, я хочу предложить тост за здоровье наших дорогих американских союзников, Джима Крэйга и Алекса Грина, сидящих здесь среди нас и празднующих вместе с нами конец нашего долгого пути!..

Далее капитан продолжил свою речь в уже знакомом мне советском стиле, благодаря всех присутствующих за их самоотверженный труд и преданность делу партии и лично Великому Вождю всех народов, товарищу Сталину.

Я налил себе рюмку Московской и проглотил её залпом. И бросил взгляд через стол на Анну Борисовну. Прервав свой разговор с Джимом, она вдруг глянула на меня прищуренными глазами, как бы говоря: «Ты помнишь, о чём говорили мы с тобой, когда ты пришёл ко мне вчера на осмотр? Помнишь?».

Конечно, я помнил! Как мог я забыть?!

***

…Когда я вошёл в её небольшую двухкомнатную каюту, она сидела за письменным столом, наливая себе какое-то лекарство в мензурку. Она показала мне рукой на свободный стул, выпила жидкость и вытерла губы салфеткой.

– Можно звать вас просто Алекс? – спросила она.

– Ради бога. А я буду звать вас просто Анна, хорошо?

Она кивнула и подняла пустую мензурку.

– Это средство против нервного возбуждения. Оно мне нужно для нашего разговора, Алекс.

– Анна, – сказал я, – во-первых, ничего нет лучше для успокоения нервов, чем хороший глоток водки; а во-вторых, при чём тут ваши нервы? Вы, насколько я помню, позвали меня для медицинского осмотра. Так ведь?

Она покачала головой.

– И да и нет…

– Пожалуй, мне теперь понадобится средство для успокоения нервов. Что случилось? Глядя на меня, вы нашли у меня признаки рака?

Анна улыбнулась.

– Глядя на вас, я нашла у вас признаки злоупотребления алкоголем.

– Я не думаю, что это причина для вашего нервного состояния. Ещё раз, доктор, что случилось?

– Алекс, вы не будете возражать, если я займусь вашим давлением после нашего разговора? Я хочу вначале сказать вам кое-что…

– Кое-что плохое или кое-что хорошее?

– Это может оказаться плохим для меня… Что касается вас, то это «кое-что» может обернуться и хорошим и скверным в одно и то же время.

Я встал, отошёл к полуоткрытому иллюминатору и вынул пачку сигарет.

– Можно закурить?

– Дайте мне тоже сигарету, – попросила она.

С минуту мы курили молча.

– Анна, – промолвил я, стараясь скрыть своё беспокойство, – может быть, лучше посмотреть на моё давление до того, как вы нанесёте мне удар своим таинственным известием? А после этого вы опять измерите моё давление – и таким образом сможете оценить эффект вашего сообщения и количественно, и научно…

Она не улыбнулась на мою попытку пошутить, встала рядом со мной у соседнего иллюминатора и вгляделась в бегущие серые волны, словно пытаясь рассмотреть что-то невидимое на горизонте.

– Закатайте рукав, – сказала она, повернувшись ко мне. Обмотала мне предплечье лентой прибора и быстро накачала воздух.

– Сколько?

– 123 на 70. Удивительно, как ваше пристрастие к спиртному не оказало влияния на вашу кровеносную систему.

– Спасибо за предупреждение. Так я вас слушаю.

Она глубоко затянулась сигаретным дымом.

– Алекс, вы знаете, что такое quid pro quo?

– Это на урду или на суахили?

– Не притворяйтесь, – конечно, вы знаете. В Американском университете в Шанхае вы ведь учили латынь, верно?

– В университете в Шанхае?!

– Да. В том самом университете, который вы окончили в 1934 году со степенью бакалавра по восточным языкам.

Она продолжала смотреть на меня со слегка иронической улыбкой.

– Откуда вы знаете, где я учился?

– Я знаю многое о вас, Алекс. Я знаю, например, что вы на самом деле не мистер Алекс Грин, а мистер Алексей Гриневский. Я знаю, далее, что ваш отец кончил жизнь самоубийством и что ваши мать и сестра репатриировались в Советский Союз в тридцать третьем. Верно?

Я вдруг почувствовал себя в состоянии полной растерянности. Я не знал, что сказать, как реагировать на слова этой странной и, видимо, опасной женщины.

– Так в чём же заключается ваше quo, и каким должен быть мой quid? – пробормотал я.

– Моё начальное quo будет представлять собой адрес вашей сестры Екатерины Гриневской.

Я внезапно почувствовал сильный толчок в сердце.

– Что вы сказали?! – почти закричал я. – Катя жива?

– Как мы с вами, – улыбнулась Анна.

– Где она?

– Во Владивостоке.

– А моя мама?

– Умерла три года тому назад.

– Анна, – сказал я, – прошу прощения, но мне надо выпить что-нибудь.

Она встала, открыла медицинский шкафчик и достала наполовину пустую бутылку коньяка.

– Есть ещё вторая половина моего quo, – произнесла Анна, наливая мне коньяк. Она выдвинула ящик письменного стола и достала миниатюрный магнитофон. Нажала на клавишу пуска, села и откинулась на спинку кресла.

Я услышал голос Джима:

– Я не знаю, как наш капитан может спать с этим чудовищем. Я определённо не смог бы.

Затем я услышал свой собственный голос:

– Она что – капитанская любовница? Я этого не знал.

И вновь – голос Джима:

– Не только она его куртизанка, как говорили в сентиментальных романах прошлого века, но она также является секретарём партийной организации на этом корыте. То есть уважаемая Анна Борисовна искусно сочетает грязную похоть с идеологической чистотой.

Анна остановила магнитофон и рассмеялась.

– Алекс, разве я похожа на чудовище?

Я молчал, ошеломлённый. Я не знал, что сказать.

– Таких записей у меня семь, – деловито сообщила она. – Четыре записи – совершенно безвредные, вроде этой, а три содержат кое-какие сведения, которые, я уверена, вы с мистером Крэйгом не хотели бы разглашать. Так вот, эти три опасные записи я сейчас сотру… – Она понизила голос почти до шёпота. – Имейте в виду, Алекс, что за такое преступление у нас полагается смертная казнь. Если меня засекут, я буду счастлива, получив двадцать пять лет каторги. Вот эти стёртые записи и будут второй половиной моего quo.

Я сел и уставился на нетронутый стакан с коньяком. Я не был уверен, что мне стоит пить. Для такого разговора, пожалуй, лучше оставаться трезвым.

С минуту мы сидели в молчании, не глядя друг на друга.

– Вы знаете, где похоронена моя мать? – спросил я.

Она отрицательно качнула головой.

– Нет. Ваша сестра знает.

Я глубоко вздохнул

– Анна, ещё раз – что я должен сделать в ответ на ваше двойное quo?

Она ответила не сразу:

– Мне было восемь, когда красноармейцы изнасиловали мою мать, – начала она тихим бесстрастным голосом. – Их было человек двенадцать – чёртова дюжина! – и самому младшему из них было лет шестнадцать. А самому взрослому, наверное, сорок… Они бросили её на пол, засунули ей грязную тряпку в рот и заставили нас всех – отца и шестерых детей – смотреть, как они по очереди насиловали нашу пятидесятилетнюю мать. Это был 1920 год, и в наше украинско-еврейское местечко вошла накануне знаменитая Первая Конная армия Будённого. Я не помню, как я смогла выскользнуть из дому между пьяными и донельзя возбуждёнными насильниками. В состоянии полного безумия, плача, крича и задыхаясь, я и мой младший брат побежали прочь, не видя ничего перед собой, пока, наконец, мы не были схвачены и остановлены нашим украинским соседом, дядей Федей. Он поднял нас в воздух, закрыл мне рот своей огромной ладонью и поволок нас на чердак своей хаты… Три дня спустя он сказал нам, что наша мама умерла от непрекращающегося кровотечения и что наш папа и четверо наших братьев и сестёр были убиты… В местечко, сказал он, прибыла комиссия для расследования погрома во главе с Ворошиловым, и нескольких насильников расстреляли.

Я и мой брат продолжали жить в том же самом местечке, кочуя от одного дяди, чудом уцелевшего от погрома, к другому, пока мне не исполнилось восемнадцать. Я не хотела быть пионеркой, «верным ленинцем», и я не хотела быть комсомолкой.

Я не могла забыть мою замученную мать…

Я не хотела жить в этой жестокой стране, управляемой этой кровожадной партией. Я хотела убежать за границу, куда угодно, лишь бы подальше от того места, где надругались над моей семьёй! Это стало моей неотвязной мечтой. Это стало неотвязной мечтой моего брата.

В 1928 году, в огромном эшелоне молодых евреев из Украины и Белоруссии, мы с Марком приехали в дикую далёкую тайгу на границе с Китаем. Правительство послало нас на Дальний Восток, чтобы построить нечто вроде еврейской советской родины – так называемую Еврейскую Автономную Область с центром в Биробиджане. Я поехала туда, потому что меня одолевала дурацкая идея, что оттуда мне будет легче перебежать за границу.

В 1930 году, в разгар кровавой коллективизации, я получила письмо от моей тётки, где она писала, что дядя Федя, спасший нам жизнь, был «раскулачен» и послан на пятнадцатилетнюю каторгу.

Я плакала три ночи подряд.

Два года спустя меня приняли в Дальневосточный Медицинский Институт, и в тридцать седьмом году я стала доктором. И стала работать в военно-морском госпитале Владивостока. Но жгучее желание убежать не оставляло меня ни на минуту. И я начала длительную подготовку к побегу.

Прежде всего, я вступила в коммунистическую партию и тем самым приобрела доверие в глазах властей. Затем я начала упорно учить английский – буквально, днём и ночью! Я делала всё возможное, чтобы избежать замужества. Я была молода, и я, конечно, встречалась с мужчинами, и влюблялась, и любовь была иногда непреодолимо горячей, и мне предлагали, как говорят, руку и сердце, но я всегда отказывала, зная, что муж и дети сделают мою мечту о побеге невозможной.

Я была холодно-расчётливой в выборе любовников. Мне нужны были только такие, которые помогут мне в выполнении моей мечты – убежать, убежать, убежать!

Два года тому назад мой любовник, начальник Дальневосточного Управления НКВД, добыл мне должность, о которой я могла только мечтать – я была назначена врачом на «Феликс Дзержинский», совершавший регулярные рейсы между Владивостоком и Сан-Франциско. Правда, это назначение было осложнено гнусным предложением стать агентом НКВД, то есть, быть глазом и ухом нашей тайной полиции на корабле. Я согласилась. За шанс ступить на землю Соединённых Штатов я была готова продать душу дьяволу.

Я ждала в состоянии, близком к сумасшествию, тот миг, когда я сойду на американский берег. Во время рейса я подружилась с капитаном «Дзержинского»; нет, я не подружилась, а буквально соблазнила его, как я соблазнила главного босса НКВД. Они оба мне нужны для выполнения моего плана. Я не люблю их, а они оба полностью потеряли голову от страсти. Капитану известны мои секретные намерения, и он готов следовать за мной. И это был именно он, кто сказал мне, что это просто несбыточная мечта – искать политического убежища в Штатах. Америка и Россия сейчас союзники, и янки просто депортируют меня обратно в ненавистный Советский Союз…

Так вот, Алекс, выслушайте моё quid pro quo: я помогу вам с вашей секретной миссией – и, поверьте мне, это будет реальная неоценимая помощь! – а ваши высокопоставленные боссы предоставят мне стопроцентную гарантию, что я получу политическое убежище в Штатах…

Секретная миссия?! Неужели эта дьявольская женщина знает всё?!

– Что вы имеете в виду? – спросил я как можно спокойнее, хотя я был буквально в состоянии паники.

Анна улыбнулась.

– У меня есть самая свежая и надёжная информация о вас и вашей миссии, Алекс. Согласно полученным мною приказаниям, я обязана записывать на плёнку каждое ваше слово. Более того, мне приказано завербовать вас, то есть, сделать вас агентом НКВД.

– Завербовать?!

– Да.

– И кто дал вам информацию обо мне и моей, как вы говорите, миссии? Ваши начальники во Владивостоке?

– Нет, я получила её две недели тому назад от наших агентов в Сан-Франциско.

– От русских?

– Нет, от американцев.

– Кто они?

– Я расскажу вашему ОСС и ФБР всё, что я знаю о советских связях в Штатах и о наших махинациях с Ленд-Лизом, – но только после того, как я получу твёрдую гарантию, что я и мой брат получат политическое убежище в Америке.

– Письменную гарантию? Подписанную президентом Рузвельтом?

Она рассмеялась.

– Это было бы прекрасно! Нет, не втягивайте вашего президента в этот бизнес. Просто перескажите наш разговор Джиму Крэйгу. Он ведь ваш консул. Его слово вам и ваше слово мне будут для меня достаточными. Не знаю почему, но я вам верю…

Глава 10. Серёжка. Владивосток. Май 1943 года.

 Сегодня большой праздник – Первое мая. В наших учебниках этот праздник называют Днём солидарности мирового пролетариата. Мишка, который знает всё на свете, говорит, что Первое мая было придумано американскими рабочими сорок лет тому назад. Я не знаю, кому верить, Мишке или нашим учителям. Нас в школе учат, что жестокие и бессердечные капиталисты считают рабочих хуже дерьма; так как же могли они позволить своим рабам праздновать какую-то солидарность?

Ну, в общем, мы собрались в нашем школьном дворе, одетые как на парад, готовые маршировать по улицам Ленина и Октябрьской Революции аж до нашего порта. Там мы будем стоять в огромной толпе, размахивая флагами, крича всякие лозунги и глядя на взрослых, пьющих втихаря водку, и слушая муторные речи, которые произносятся большими начальниками с самодельной трибуны. Солидарность рабочего класса, наверное, нужна, но почему она должна быть такой муторно-скучной?