Читать книгу: «С улыбкой трупа», страница 2

Шрифт:

Эта догадка так его обрадовала, что вытолкнула из сна. Он снова был лицом к лицу с неприятной реальностью.

Он лежал прямо на полу – он давно привык спать на полу – под дурацким углом и не хотел даже поворачивать голову. Видел выцветшие обои, которые уже начинали отставать возле потолка, и бордовые занавески на окне.

Тюля не было, и это радовало. От тюля одни мучения. Его тяжело снимать, тяжело стирать и тяжело потом вешать.

И было непонятно, зачем этот тюль нужен. Скорее всего, его придумали стареющие жены, чтобы мучать мужей. В Афганистане они превосходно жили без малейшего тюля – и многие вернулись живыми, чтобы их по-настоящему прибило уже на родине.

3. Валуны

Черский поднялся с пола и заковылял к окну. Раненная полгода назад нога едва двигалась – она проснулась еще не до конца.

Отшвырнул прочь штору и увидел серый двор. Он ничем особенно не отличался от прежнего, где убили Нэнэ, – все то же самое, просто в другом порядке.

Тут тоже были деревья, кирпичная котельная, качели. И даже мусорные баки – такие же чумазые и переполненные. Только дома были выше – панель брежневки с лифтами, достроенные до девятиэтажек, причем основные панели были серые, а новые нашлись только грязно-бедно-розовые. Так что провал двора был куда глубже, настоящий провал у него под окном.

Новое логово Черского было в Валунах – еще одном спальном районе, который находился чуть поближе к центру города. Когда-то здесь, прямо возле его дома, было крайнее кольцо трамвайного маршрута – но город с тех пор порядочно разросся, а трамвай пропал, словно растворившись в широченном асфальте проспекта.

Народный поэт (но уже совсем другой, не Куллинкович) высказался про этот район так:

Когда едешь в Валуны,

Не забудь надеть штаны:

Голая ягодица

Там не пригодится!

Много у нас в городе народных поэтов. Есть вещи, которых не хватает, а вот с народными поэтами все в порядке.

Это место обошлось чуть подороже. Он экономил бы где-то двадцать минут, если бы ездил отсюда на работу куда-то в центр. Это, конечно, ничего не значило – как и стоимость аренды.

Черский не был уверен, что вообще доживет до следующего платежа.

Он вернулся обратно вглубь комнаты, пошарил в чемодане и нашел пистолет.

Как и многие, он принес его со службы – вдруг пригодится. И, что самое страшное, – пригодилось.

Потом пошел в ванную. Зажег лампочку над зеркалом и посмотрел на серое лицо человека, который был с той стороны.

С отросшими волосами и жесткой щетиной, высоченный и широкоплечий, с тонким носом и жуткими темными глазами, он походил на перестроечного неформала, которого хорошенько приложила новая постсоветская жизнь.

Он попытался улыбнуться себе. Ухмылка получилась угрожающая – скорее, предсмертная гримаса покойника.

Не верилось, что этот человек воевал, – слишком стремный, такому бы просто не поручили оружие. Небось еще всякую психоделическую шестидесятину слушает.

Но в руке у этого человека был пистолет.

Черский подумал, посмотрел в отражение. Потом руки сами подняли ствол и уперли в висок.

Достаточно одного выстрела, и эта зубная боль в сердце немедленно прекратится. Он знал, что эта штука превосходно убивает. Ему приходилось из нее убивать.

Если он хочет избавиться от боли, ему достаточно.

Он не хотел, чтобы боль закончилась. Пусть будет. Он знал, что привыкнет. Любая боль притупляется, любые страдания надоедают. Он видел бывших сослуживцев после госпиталя, демобилизованных по слабо совместимым с нормальной жизнью ранениям.

Но как раз не хотел, чтобы боль закончилось.

Он хотел отомстить.

Не потому, что он надеялся исцелить боль. Он знал, что эта боль уже никогда не прекратится, как не вырастает новый палец взамен отрезанного моджахедами.

Просто для того, чтобы восстановить хоть какой-то порядок.

Разумеется, от того, что он кого-то накажет, случайных людей не перестанут убивать возле мусорки. Он прекрасно знал эту публику, хорошенько распробовал за годы в криминальной хронике. Их ничто не остановит, ни расстрел, ни даже самые изощренные казни. Те, кто идет на такие дела, всегда уверены, что наказание обрушится на кого-то другого, а они как-то выкрутятся, или просто менты не найдут.

Да, они не перестанут. Но бояться будут сильнее. Станут ходить, оглядываясь.

И мстить он будет именно этой штукой. Он оторвал ствол от виска и любовно погладил его вороненый бок. С помощью этой штуки. А если потребуются другие штуки – он будет искать их на Жадине или на той же Комаровке. Отсюда и туда, и туда добираться очень удобно.

Он пошел на кухню, отодвинул пустую салфетницу, начал разбирать пистолет прямо на клеенке. Оружие нуждалось в хорошей чистке. А побриться можно и потом…

И тут затрещал телефон.

Черский вздрогнул. Он как-то и не подумал, что в квартире есть телефон и кто-то может ворваться сюда, просто накрутив несколько цифр. Хотя, казалось бы, очевидно, что телефон должен быть.

Первым порывом было вскочить и расстрелять проклятый аппарат. Но оружие было в разобранном состоянии.

Так что Черский просто доковылял в коридор и снял трубку.

– У телефона, – буркнул он.

– Вас беспокоит капитан милиции Казуро. Я по поводу убийства вашей сожительницы…

Черский припомнил, как приходил грузный, но при этом сравнительно молодой оперативник, почему-то не в униформе, а в лоснящейся черной куртке из кожи молодого дерматина, и долго выяснял обстоятельства дела.

Что вполне логично.

Убийство же. Дело серьезное.

Оставалось непонятным, откуда этот капитан милиции Казуро знает его новый телефонный номер.

Черский, в принципе, не возражал. Раздражало другое: раз этот капитан милиции смог так быстро, меньше чем за день, узнать его номер – не смогут ли сделать то же самое и бандиты? Наше время устроено так, что у бандитов даже больше возможностей, потому что им закон не писан и за отстрелянные патроны можно не отчитываться.

Но ладно, об этом можно подумать потом. Черскому были нужны знакомства в милиции. И не нужны проблемы с милицией. Поэтому он ответил как можно спокойней:

– Да, я понимаю. Если не отвечал – прошу простить. Сами понимаете – забухал.

Это была очень журналистская подробность – даже если неправда, то звучало как достоверное. Он знал, что милиция часто с этим встречается.

– Но отошли уже?

– Да, отошел.

– Можете подъехать? УВД Заводского района, на улице Передовой. Знаете, где это?

Черский обомлел. Сейчас подъедет, войдет – а выйти ему уже не позволят. «Военкомат – страна чудес, туда зашел и там исчез».

А потом сообразил: все в порядке. Раз приглашают – значит, у них на него ничего нет. Хотели бы взять – брали бы прямо по месту жительства, раз уж выяснили, где он живет. Даже в нашу эпоху развала милиция не настолько поглупела, чтобы предупреждать заранее тех, кому хорошо бы податься в бега.

Поэтому он перевел дыхание и сказал:

– Не знаю, но выясню.

– Когда вам удобно подъехать?

– Да, в принципе, я сейчас в любое время свободен, – произнес Черский и невольно покосился на разобранный пистолет, который так и чернел на клеенке.

Хотя голос родной милиции и доносился только из телефона, но он невольно напоминал: личное оружие ей понятно, но все равно незаконно. Так что Черский невольно прикрыл динамик ладонью и очень внимательно выслушивал инструкции о том, как пройти к УВД Заводского района.

***

Адрес у УВД был немного зловещий: улица Передовая, дом 13.

Он никогда не бывал в этих местах – все-таки Чижи даже по меркам Заводского района располагались настолько на отшибе.

Первое время вокруг были привычные пятиэтажки-хрущевки с дворами, где деревья уже разрослись настолько, что получился настоящий город-сад. А потом они внезапно закончились, и он оказался перед открытым пространством железной дороги и какой-то чумазой фабрикой на той стороне.

Это и была улица Передовая. Черскому было тут немного неуютно. Хотя, если задуматься, город – это и есть индустрия и административные здания. А жить просто так можно и в деревне.

Даже здания на этой улице были старыми, трехэтажными, из двадцатых годов, когда железные дороги, фабрики и пролетарии считались действительно чем-то передовым.

Когда-то оранжевое здание УВД уже облупилось, с него кое-где уже осыпалась штукатурка. Но все равно оно внушало невольное уважение: две фальшивые колонны возле полукруглого входа, аккуратно зарешеченные окна на всех этажах (причем на первом этаже прямоугольные, на второй ромбиком, а на третьем просто вертикальные). На третьем этаже, прямо над входом, нависал балкон, совершенно пустой. Может, дело было в горьком запахе со стороны железной дороги, а может, в воспоминаниях о какой-то революционной романтике, но Черский легко представил те времена, когда домики в Заводском районе были маленькие и деревенские. И вот пролетариат собирается перед этим особняком, зажатый с одной стороны линией застройки, а с другой – полотном железной дороги. На балкончик выходит особо уполномоченный комиссар в черной фуражке и кожанке и зачитывает населению решение партии.

Население обеспокоено, но куда оно денется от революции…

Черский вошел.

Внутри было на удивление тесно. Под ногами были знакомые ромбики, но стол вахтера был придвинут так близко, что Черский не мог даже охватить взглядом весь холл.

Вахтер что-то спросил, Черский что-то ответил. Вахтер, как ни странно, все понял и начал звонить.

Потом вышел тот самый опер, которого запомнил Черский, – от этого почему-то стало полегче. Хоть что-то он запомнил правильно.

Опер провел его вглубь холла. Но Черский все равно ничего не увидел – когда-то просторный, как в горпочтамте, холл был весь перегорожен какими-то стенками из ДСП на тесные комнатки, и по коридорам постоянно кто-то ходил.

Это было непохоже на «Место встречи изменить нельзя». Это было непохоже даже на отделение милиции в прежнем городе, этот желтый двухэтажный кирпич с коридорами, обшитыми дешевой фанерой. И все равно тут чувствовалась какая-то атмосфера власти – пусть даже эта власть скрыта за разрухой снаружи и этими перегородками внутри.

Они засели в одной из этих комнат, где стоял столик, шаткий, как само отечественное правосудие. В дверном проеме соседней комнатки стояла молодая патрульная. Она о чем-то докладывала, так что Черский мог безнаказанно пялиться на ее обтянутую черными штанами задницу, причем сбоку на бедре поблескивали хромированные наручники.

От этого зрелища ему стало еще несколько легче.

– Вот тут материалы дела, – на столик плюхнулась изрядно распухшая папка, раскрытая на двух страницах, исписанных крупным почерком. – Это ваши показания. Ознакомьтесь и подпишите.

Черский прочитал. Кажется, он и правда что-то такое говорил, но все это было переформулировано в каких-то жутко корявых юридических конструкциях, которые повторялись по три раза подряд. Такое не напечатали бы даже в «Новостях Каменеччины».

Самое главное – эти показания никак ему не угрожали. В них ничто не намекало, что он замешан в убийстве. И, что самое приятное, это было правдой.

– Вы мне только одно скажите, – произнес Черский, – я правильно догадываюсь, что того, кто это сделал, так и не найдут?

– Будут проводиться следственные действия.

– Но никто не гарантирует, что они к чему-то приведут.

– А кто хоть что-то может гарантировать? Как говаривал наш бывший всесоюзный министр товарищ Щелоков, «кроме милиции, некому людям помочь».

– А почему «товарищ», а не генерал Щелоков? – неожиданно для себя самого спросил Черский,

– Потому что успели разжаловать. Постарался товарищ Андропов.

– А что шили-то? Шпионаж, как обычно?

– Хищения в особо крупном размере. В те времена еще не знали, насколько крупные размеры бывают.

– А посадить успели?

– Нет. Уже под следствием застрелился.

– Даже если и воровал – чести не запачкал. В наше время это становится непостижимым.

– Вы странно говорите. Где вы этого нахватались?

– Бывший журналист.

– А сейчас кто?

– Пока не определился. Возможно, будущий.

– Тогда должны знать, что совсем обычное дело – когда случилось что-то непонятное, но концов уже не найти.

По старой репортерской привычке Черский решил немного сменить тему, чтобы подтолкнуть разговор и вытянуть побольше из собеседника.

– Меня немного удивили эти слова министра, – заметил он. – По моим наблюдениям люди, напротив, привыкли опасаться милиции. Иногда кажется, что милиция – это вообще последние, к кому люди за правдой пойдут. Всегда есть страх, что обматерят, заявление не возьмут, а то и тебя самого виноватым сделают. Откуда это? Что-то лагерное? Зэк же тоже старается с охраной не контактировать.

– Человек в униформе всегда кажется немного опасным, – заметил опер, закрывая папку и завязывая тесемки. – Не вы один милиционеров стремаетесь. Чего там – многие из оперов, когда в штатском на выходных, вдруг начинают стрематься патрульных. Хотя вроде бы понимают, что ничего под ней страшного нет. Врачей люди боятся по той же причине. Ходят в белых халатах, могут прогнать, а могут, наоборот, – залечить до смерти. А в последнее время многие и священников опасаются. Растет авторитет – растет и страх. И я вынужден признать: в наше время милицию люди уже почти не боятся.

– А значит – авторитет на нуле…

– Вы хорошо рассуждаете. Вы могли бы работать юристом.

– Не смог бы. Убили мою любимую женщину. Наверное, единственного человека в мире, который был способен меня вытерпеть. Меня сейчас интересуют не законы. Меня интересует возмездие.

– Органы внутренних дел не занимаются возмездием. Мы просто приводим жизнь в меридиан, насколько это получается. Люди как каша – пытаются убежать из кастрюли закона, а мы их ложкой обратно толкаем.

– Я в курсе, что вы не занимаетесь возмездием. Как и справедливостью, потому что нет в юриспруденции такого понятия. Я просто пытаюсь понять – кто ее убил? Как найти этих людей? Что я могу сделать, чтобы их поймали. Я не хочу, чтобы их расстреливали или что-то еще – пусть суд решает, что за такое положено. Я просто хочу, чтобы их поймали, и готов помогать всеми силами. Чтобы эти гады на собственной шкуре ощутили – не получится разгуливать безнаказанным.

– Одна из версий следствия опирается на ваши показания. Скорее всего, целились действительно в вас.

– Но кто это сделал?

– Тут, к сожалению, вы знаете заведомо больше, чем вы. Человек, за которым охотятся, обычно знает, за что.

Черский хотел сказать, что не знает, но вовремя смолчал.

В принципе, он знал, за что. Скорее всего, за ту самую бойню в родном городе. Хотя странно – большинство он убил сам, а других арестовали.

Видимо, остался кто-то еще. А может, все дело в том, что преступность – она как бледная поганка и просто лезет из земли где попало.

– Дело осложняется тем, – продолжал опер, – что убийца, скорее всего, ничего лично против вас не имел. Вполне возможно, это был тот самый человек, которого вы описали. И я думаю, был очередной отморозок, который даже не знал, с кем имеет дело.

Черскому вспомнились трущобные многоэтажки Белой Горы, звонкие удары меча и задорная матерщина. А еще наркоторговец и его приятель-боец, которые пытались зажать его за гаражами. Да, дрянь дело. В таких местах подобные отморозки растут целыми семьями, не хуже тех же самых бледных поганок.

Ему случалось писать репортажи об очередной тамошней бытовухе. Кто-то с кем-то пил, потом пырнул ножом, потом пошел вешаться, потом пришла жена или сын из секции карате вернулся, снова крики, снова драка. Врывается милиция – на полу взрослые в луже крови, а сынок рядом на стуле раскачивается и на вопросы не реагирует.

Но почему эта накипь полезла вдруг в его жизнь?

– Если вы реально с людьми работали, то замечали же: в этом мире немало конченого народа, – продолжал опер. – И не то чтобы они были идейные воры, сознательные такие враги общества, настолько прошаренные, что даже в курсе, чем урка от жигана, в принципе, отличался. Для них такое – слишком сложно. Они не больше чем обычные люди в мелких криминальных обстоятельствах, которые уверены, что по-другому жить нельзя, а можно только перебиваться, оттягивать момент, когда дорога не туда заведет. А если дорога в твоей жизни все равно одна, то можно и лгать, и воровать, и снимать порно, и сниматься в порно, и бить омоновца кирпичом на митинге. Я не говорю, что все из этого плохо, – сниматься в порно это работа, а свидетели лгут неизбежно, на этом вся криминалистика стоит. Однако мы оба с вами (я надеюсь!) понимаем, что, может быть, я на такое и не пошел – но таких принципиальных, живущих по-своему, как вы или я, в мире очень и очень мало. Так что пехоты у наших бандитов хватает.

4. Заказные убийства всегда самые сложные

Внешне вокруг них ничего не поменялось – они по-прежнему сидели за шатким столиком в одном из временных закутков на первом этаже УВД Заводского района. Разве что задница с наручниками ушла по своим делам.

У Черского убили жену, опер должен был провести положенные следственные действия – и оба понимали, что ничего из этого, скорее всего, не выйдет. Потому что вся эта официальная бодяга в их положении – такая же формальность, как погребальный ритуал. Так или иначе Нэнэ похоронят с положенными ритуалами, так или иначе будут заполнены какие-то бумаги, после чего ее дело будет отправлено в архив или будет висеть вечным глухарем.

Кстати, кто будет ее хоронить? Пока идет следствие, она еще в морге, об этом можно было не беспокоиться. Но рано или поздно ее тело выдадут, и с ним надо будет что-то делать.

Черский искренне надеялся, что этим займутся ее родственники. Должны же быть у нее какие-то родственники. Насколько он помнил, с точки зрения закона тело считалось их собственностью, и в принципе, они имели полное право делать с ним что угодно. При желании они могли его даже съесть.

Он и Нэнэ с этими переездами и ремонтом так и не успели расписаться. И это оказалось к лучшему. Сейчас он уже по-настоящему ощущал, что Нэнэ была, только пока была жива, могла разговаривать и понимать его. Даже как голос по телефону она была собой – а то тело, которое осталось после нее лежать у мусорных баков, больше не было той, кого он любил и на кого он мог бы положиться. Тело осталось, у тела было внешнее сходство – но оно было человеком не больше, чем внешне похожая кукла.

Еще в Афганистане, он начал догадываться, что имели в виду древние, когда учили о душе. На уроках биологии учили, что человек – это то самое биологическое тело, в котором происходят всякие химические реакции. В школьном возрасте, когда человек склонен взрывать карбид и ощущать себя бессмертным, это могло и сработать. Но под свирепым солнцем Афганистана это было очень заметно: несколько хлопков, несколько дырок в теле, и вот человека больше нет, хотя тело еще дергается, хрипит, истекает кровью. Но это реагирует не человек, нет больше человека. Это просто условный рефлекс, сокращения мышц и как раз та самая физиологическая реакция. Мышца будет сокращаться, даже если просто электроды приложить.

Сам человек ушел. Точно так же ушла Нэнэ. Куда они ушли? Есть ли связь с этим местом? Или, может быть, они не уходят, а распадаются и для прежнего общения уже не годятся. Как разбитая чашка перестает быть чашкой даже наполовину – или даже как еще живой человек перестает быть собой, когда мозги съедают болезнь, наркотики или упорные, многодневные запои.

Очевидно одно: где-то бродит убийца. За ним стоят другие люди, они тоже в этом запачканы. И он собирается их найти и отправить туда, откуда не возвращаются.

Сейчас он сделал маленький, но важный шаг к этому. Теперь они не просто выполняли процедуры и формальности – а просто разговаривали. И в этом разговоре можно было узнать много.

– Я по работе много общался с милицией, – заговорил Черский, – и знаю, как выжигает эта профессия. Кожа дубеет, бесчувственным становишься. Я знаю, что это. Сам сейчас такой хожу. Это, конечно, кажется грубостью обычному населению. Но это необходимо, как у врачей и любых других профессий, которые работают почти забесплатно с людьми, которые на самой грани. Это очень сложно – брать работу в руки, но не в сердце, кишки и печенку. Тем более что на такой работе все чувства замыливаются, потому что нормальных людей почти не видишь. Видишь человека, и сразу вопрос: «Давно откинулся? Что, еще ни разу не сидел? Не дорабатываем! Могу, кстати, устроить».

– Ну, попадаются нормальные пострадавшие. Или свидетели. Но они быстро уходят или вообще прибывают в трупном виде.

– А если чаще – преступление произошло в компании отборнейших отбросов, – Черскому снова представились угрюмые многоэтажки Белой Горы, а еще та обычная, неприметная, где был тот самый притон. – И сложись чуть-чуть по-другому – жертва сама сотворила с обвиняемым то же самое или даже что-то похуже. А свидетель от обвиняемого отличается только тем, что первым согласился сотрудничать со следствием.

– Есть такое. Я сравнительно мало в этой системе работаю, но, конечно, мир мрачнеет. Кожа дубеет сама по себе, этого почти не замечаешь. Но есть еще одна, еще более сложная вещь: важно оставаться человеком. И смертельно важно уметь видеть человека в любом злодее. В заросшем бомже и в серийном маньяке, который охотится на маленьких детей с молотком. В любом злодее, даже если его вина уже завтра будет доказана.

– Это вопрос милосердия?

– Это вопрос криминологии. Я сам человек, и поэтому я могу понять злодея как человека. Но если я забуду, что он человек, – то он мне уже непонятен. В этом проблема рядовых бандитов, кстати. Очень часто в рядовых быках оказываются люди тупые и злобные, реально нездоровые, с медицинской точки зрения – психопаты. А беда психопата именно в том, что он не понимает людей. Болевой порог понижен, мозги набекрень, смерти не особо боится, потому что не особо любит складывать два и два. Но при этом таким дуболомом нужно именно командовать, потому что сам он не понимает, что делает.

– Много таких людей стало?

– В том и дело, что их не стало больше, чем раньше. Просто для них теперь нашлось место в жизни. И даже таких не хватает. На наших улицах творят беспредел не какие-то особые люди, маньяки там или прочие психи отбитые. Творят его такие же, как и мы. В одном дворе росли!

– Но почему ни я, ни вы не творим то же?

– Мы просто на правильной остановке соскочили. Я уже со счету сбился, сколько тех, с кем во дворе играл, сели, подохли или перекалечились. Если бы жил их жизнью – ни на секунду бы не сомневался, что меня самого ждет что-то другое, а не тюрьма или, разве что, «всю жизнь на халяву проносило». Понять, что можно жить иначе, на Ангарской просто невозможно. Знаете же Ангарскую или Шабаши. Валуны или Чижи по сравнению с ними – тихое пристанище, настоящая нейтральная Швейцария.

– Я иногородний, но даже я про них слышал.

– С ходу жить другой жизнью получится, только если растешь в спецшколе какой-то. Мы видели такие места, просто с другой стороны забора. Забор в таких школах – главное. Чтобы ребенок не видел зла – нужно, чтобы стоял забор, и такие, как я, таких, как он, охраняли. Но чтобы понять, что есть другая жизнь, надо самой жизни не видеть. Жизнь, среда – они же целиком человека засасывают.

– Даже странно, что вы или я не пошли по этой дороге, раз она такая открытая.

– После первой полусотни дел я скажу уверенно: просто повезло. Вы или я еще не поубивали пару десятков человек просто потому, что не угодили в нужные подразделения.

«Насчет меня вы несколько ошибаетесь, – подумал Черский. – Я и правда поубивал пару десятков не очень хороших людей. Причем это было не в Афганистане».

Но спорить об этом предмете не стоило. И он спросил про другое:

– Как вы думаете, хоть кого-то получится найти? Я понимаю, преступление сложное. Нет очевидного подозреваемого, кому это было бы выгодно.

– Я не могу раскрывать вам все подробности следствия – все-таки вы тоже отчасти под подозрением…

– Вы думаете, что это я ее застрелил?

– Вы могли стоять за тем человеком, который ее застрелил.

– Понимаю. Вы сначала проверяете ближайших родственников. Хотя, конечно, мой интерес мог быть только в том, чтобы от нее избавиться. Я ничего от нее не унаследовал. Даже куртка на ней была моя.

– Да, мы сперва отрабатываем самые очевидные варианты. Шерлок Холмс удивительно правильно про это сказал, не зря его автор судмедэкспертом работал: главное преимущество сыщика перед преступником как раз в том, что для преступника это преступление, как правило, первое, а для сыщика оно даже не сто первое. Преступления редко бывают загадочными, есть более или менее стандартные схемы. И что самое для нас приятное, преступник постоянно уверен, что он первый, кто до такого додумался. К счастью для нас – и для вас, потенциальных пострадавших, – схем не так уж и много. И задерживать, особенно если по горячим следам, получается даже сейчас, когда бензин за свои покупать приходится.

– Но мой случай, я думаю, сложный.

– Заказные убийства всегда самое сложные.

– Потому что заказчики – настолько влиятельные люди.

– Это не главная причина. Все дело в том, что… – опер сделал многозначительную паузу, – в раскрытии подобных дел обычно не заинтересованы даже родственники пострадавших.

***

Черский расспрашивал оперативника еще какое-то время, но не добился ничего, чего не знал бы и сам. Он вышел наружу, вдохнул и вдруг обнаружил, что начинает темнеть.

Единственное, в чем он был уверен, – он не главный подозреваемый. Если бы его хотели повязать и закрыть дело по-быстрому – то выйти он уже бы не смог.

Он постоял на пороге, подумал и зашагал. Делать ему было особо нечего, времени вагон. И он решил не нырять в душное и гулкое метро, а пойти пешком.

Наш город, хоть и столичный, но совсем не бескрайний. Весь путь должен был занять не больше пары часов через город, который медленно окутывала зябкая тьма, – а значит, у него будет время осмыслить многое. А по дороге, пусть даже мельком и в сумерках, увидеть какие-нибудь интересные части города, которые он, скорее всего, больше никогда не увидит, проживи он тут хоть сто лет.

Точно так же, как сегодня он в первый – и хотелось верить, что в последний, хотя, конечно же, это не так – раз увидел это немного пугающее, но все же примечательное здание его районной милиции. В этом почти столетнем доме определенно что-то скрывалось. А так мог бы весь (небольшой) остаток прожить в Чижах и даже не появиться на улице Передовой.

Он углублялся в совсем уже почерневшие дворы, где редко-редко горел одинокий фонарь. В таких местах Заводского района есть риск нарваться на проблемы – но Черского это не волновало. У него и так была проблема, огромная, удушающая. Прибавить или убавить хотя бы одну каплю в этот океан – ничего не изменится.

К нему возвращалась та самая анестезия, с которой он шел ставить подпись. И все серьезные мысли словно соскальзывали с этой корки из серого льда. Возможно, это была самозащита от слишком глубоких, сложных и поэтому неприятных мыслей.

Вместо этого лезли другие мысли – о прошлом. Как вышло так, что из того, что было раньше, получилось то, что сейчас? Конечно, обстоятельства изменились. Но дома-то прежние стоят, и люди в них те же живут. Почти никто из них не умер, и мало кто новый рождается.

***

Хотя, конечно, всем было ясно уже тогда, что все это не по-настоящему. В газетах писали про рекордные надои и урожаи, на партсобраниях усыпляли обещаниями неизбежного коммунизма – но уже было ясно, что это такие же сказки, как и рецепты из «Книги о вкусной и здоровой пище», где описаны неведомые блюда из продуктов, которых никто в глаза не видел даже на колхозном рынке. Была толкучка с пластинками и радиодеталями под водонапорной башней возле того самого колхозного рынка, где переходили из рук в руки ключи от мира рок-музыки. Был ресторан при гостинице «Интурист», где можно было, наверное, заказать те самые блюда с картинок, но вход с улицы навечно заперт, а у входа изнутри гостиницы стоит швейцар и никого никак не пускает. Очевидно, есть какой-то способ туда попасть – но даже командировочному про него не узнать.

Были ученые и инженеры, но они получали смешные зарплаты и не шли ни в какое сравнение с товароведами и водителями тепловозов, которые ходили в Польшу. Была реальная жизнь, но текла она очень подспудно – и кто же знал, что, прорвавшись на поверхность, она окажется настолько бессовестной и безобразной?

***

Черский расспрашивал оперативника ещё какое-то время, но не добился ничего, чего не знал бы и сам. Он вышел наружу, вдохнул и вдруг обнаружил, что начинает темнеть.

Единственное, в чём он был уверен – он не главный подозреваемый. Если бы его хотели повязать и закрыть дело по-быстрому – то выйти он уже бы не смог.

Наш город, хоть и столичный, но совсем не бескрайний. Весь путь должен был занять не больше пары часов, через город, который медленно окутывала зябкая тьма, – а значит, у него будет время осмыслить многое. А по дороге, пусть даже мельком и в сумерках, увидеть какие-нибудь интересные части города, которые он, скорее всего, больше никогда не увидит, проживи он тут хоть сто лет.

Точно так же, как сегодня он в первый – и хотелось верить, что в последний, хотя конечно же это не так – раз увидел это немного пугающее, но всё примечательное здание его районной милиции. В этом почти столетнем определённо что-то скрывалось. А так мог бы весь (небольшой) остаток прожить в Чижах и даже не появиться на улице Передовой.

Он углублялся в совсем уже почерневшие дворы, где редко-редко горел одинокий фонарь. В таких местах Заводского Района есть риск нарваться на проблемы – но Черского это не волновало. У него и так была проблема, огромная, удушающая. Прибавить или убавить хотя бы одну каплю в этот океан – ничего не изменится.

К нему возвращалась та самая анестезия, с которой он шёл ставить подпись. И все серьёзные мысли словно соскальзывали с этой корке из серого льда. Возможно, это была самозащита от слишком глубоких, сложных и поэтому неприятных мыслей.

Он ещё помнил 1983 – краем довоенного сознания, но помнил. Застал, как говорится, в сознательном возрасте. Брежнев был жив, причём настолько жив, что казалось – он никогда не закончится. Потому что был же у нас вечно живой дедушка Ленин. И все жили в каком-то бесконечном мороке, словно в полусне.