Читать книгу: «С улыбкой трупа», страница 3

Почему-то казалось, что это будет продолжаться вечно, потому что непонятно, как вообще может закончится.

Хотя, конечно, всем было ясно уже тогда, что всё это не по-настоящему. В газетах писали про рекордные надои и урожаи, на партсобраниях усыпляли обещаниями неизбежного коммунизма – но уже было ясно, что это такие же сказки, как рецепты из “Книги о вкусной и здоровой пище”, где описаны неведомые блюда из продуктов, которых никто в глаза не видел даже на колхозном рынке. Школа, где постоянно вещали что-то об угнетённых народах Африки и “ориентировались на среднего ученика”, бессмысленно долгие очереди в поликлинике, вечно поддатые сантехники со знаменитыми кранами, битком набитые автобусы, которые так и норовили развалиться на ходу.

Была бетоная серость площадей, домов, страниц газет, пустые прилавки и такие же пустые улицы. Была толкучка с пластинками и радиодеталями под водонапорной башней возле того самого колхозного рынка, где переходили. Был ресторан при гостинице “Интурист”, где можно было, наверное, заказать те самые блюда с картинок на развороте, но вход с улицы навечно заперт, а у входа изнутри гостиницы стоит швейцар и никого никак не пускает. Очевидно, есть какой-то способ туда попасть – но даже командировочному про него не узнать.

Были великие советские учёные и инженеры, но они получали смешные зарплаты и не шли ни в какое сравнение с товароведами и водителями тепловозов, которые ходили на Польшу. Была реальная жизнь, но текла она очень подспудно – и кто же знал, что, прорвавшись на поверхность, она окажется настолько бессовестной и безобразной?

И то и дело выскакивают в памяти какие-то обыденные кусачие мелочи. Павильончик с вином в облезлом осеннем парке. Какой-то бомж, который хватает тебя за руку, когда ты идёшь из одного институтского корпуса в соседний, и вопит, как резаный: “А почему не на работе?” (это уже андроповские, получается, времена). Даже если раздобыл мебель – надо везти её осторожно, потому что ГАИ может тормознуть и поинтересоваться историей покупки, и вообще на какие нетрудовые ты смог это достать?

Даже если урвал автомобиль, проблемы копятся. Резина строго по блату: продавец выкатывает четыре огромных резиновых бублика в зал, а ты именно в этот момент произносишь в кассу нужное слово, и только так рождается покупка. Рядомагазин обуви, а туда очередь в два оборота и среди них твоя бывшая одноклассница Маша, которая в педагогическом и которую попросили взять обуви на троих, размер не очень важен, разносится. Маша всё понимает – сама пару раз ходила всю зиму в резиновых сапогах, потому что родители не выбили обувь. В магазинах вообще продаётся минимальный набор для выживания, всё остальное надо доставать, а как доставать – нигде не сказано, но все всё как-то достают и при этом все всем недовольны.

Пластиковые бутылки сейчас раздражают – а тогда их можно было раздобыть только у иностранной родни, их ставили на кухню и держали в них подсолнечное масло.

Отца отправляли в командировку в Новополоцк, где в магазинах был почему-то вкусный ацидофилин, а вот сливочное масло уже по талонам. Дома тоже лежат несколько листов талонов на дрянные сигареты и спички, и все эти паспорта покупателя, и вечный вопрос – дадут или не дадут то, что в них понаписано, потому что мы уже область, но ещё район.

Но страх ожил только ближе к середине восьмидесятых. Даже наверху уже считали доли процента, никакого оптимизма по поводу новых пятилеток. Всё шла и шла война в Афганистане, непонятная и тревожная даже для тех, кто там воевал. Даже телевизор начинал заговариваться. Черский отлично запомнил эту странную фразу из официальное телепередачи про корейский “Боинг”: "Самолёт продолжал лететь в сторону открытого моря"…

Когда вокруг происходит такое – люди, в принципе, не против, чтобы всё рухнуло.

Ну, вот оно и рухнуло. Мало кто ненавидел Союз всей душой – но почти всем не было до него никакого дела.

И внезапно оказалось, что разруха умеет быть очень разной. И тебя просто перекинуло из одной в другую. Никуда не делся этот всеобщий серый бетон – он просто потрескался. Трубы как лопалисб, так и лопались, в кое-как сложенных блочных домах как продувало, так и продувало. Сантехники пропали даже муниципальные, автобусы напоминали душегубки.

Больше не ставили на учёт – но могли поставить на счётчик. Появились в магазинах ботинки – но немыслимой цены и качества непредсказуемого. Можно было смотреть польское телевидение и даже BBC – но там говорили об американских делах и польском зоопарке.

И если раньше ты мог тайком слушать вражьи голоса, а потом даже пересказывать их в заводской курилке, с дежурным напоминанием, что с услышанным ты категорически не согласен – то теперь не было того завода, а если и ухитрился ты найти работу с курилкой, то никому там больше не было дела до того, что и где ты услышал.

5. Агент

Жилая застройка закончилась, он шагал через какие-то расплывшиеся во тьме заросли – может быть, маленький лес, а может, разросшийся парк. Но направление было правильным: он отлично чувствовал, что идет через центр города, а значит, заросли скоро закончатся.

Смена окружения повлияла и на мысли. Теперь это были не жилища, а заросли – и мысли тоже сместились от быта к тем самым сумрачным тайнам, о которых он и собирался поразмыслить по дороге.

Тем более что оставшееся расстояние еще оставило ему достаточно времени.

Едва ли это сделал какой-то маньяк-одиночка. Даже если такой и появится, он найдет себя в какой-нибудь банде.

Черский слишком хорошо знал, как их сейчас много и в какой большой они силе.

Да, это усложняло ситуацию. Значит, тот человек, та безликая серая фигура, которая удалялась прочь из двора, – был только частью большого организма-убийцы, огромной хищной амебы, которая раскинула свои щупальца между городами.

А про то, как это устроено, Черский знал не хуже опера. И именно поэтому про это не особенно хотелось думать. Потому что он в очередной раз ощутит, насколько это сложно.

Как происходит устранение? Те, кто просто посылал людей разобраться, уже сгинул, как облиняла вместе с сухим законом мафия таксистов, у которых даже ночью можно было купить водку. Теперь убийство планировалось как настоящая диверсионная операция.

Сначала по всем возможным каналам пытаются отыскать, куда делся человек или кто-то из тех, кто мог быть ему близок. Потом ставят наблюдение. В наблюдение посылают самых толковых и старательных.

Этот человек наблюдает за местом, где живет объект. Отмечает, когда он приходит, когда выходит. Следовать за объектом как раз не обязательно. Мало ли, в какой магазин и на какую работу он ходит. Так или иначе он вернется обратно. Надо только определить, в какое время он обычно бывает дома и в какое время обычно выходит по своим уже бесполезным делам.

Самое страшное, что даже если ты заметишь эту слежку, то ничего с ней сделать не можешь. Никто не может запретить человеку сидеть на скамейке и смотреть на выход из подъезда или даже записывать, кто и когда выходит. И опять же, попробуй доказать, что он запоминает именно это…

Если дело серьезное – следить могут даже несколько человек, как можно более незаметных, сменяя друг друга.

Когда информация собрана, на задание выходит человек мощнее и тупее. В обиходе таких называют «торпедами».

Мрачные убийцы-одиночки, живущие в роскошных домах, бывают только в Голливуде. Обычно это свирепые и тупые быки, которых не особенно жалко, либо запутавшиеся в долгах бывшие военные, которые привыкли обращаться с оружием. Они прибывают в нужное время по нужному адресу и производят ликвидацию. Иногда они попадаются, но толку от них не добьешься – они обычно понятия не имеют, кто именно их цель, и знают о ней только время «пришел-ушел», ну и возможные помехи вроде охраны.

Черский и сам мог стать одним из таких бывших военных – если бы не сестра, не везение и не подвернувшаяся газета. После демобилизации он сам не заметил, как буквально занес ногу над пропастью.

Но почему даже не банда, а (если говорить научно) целая организованная преступная группировка решила за него взяться? Конечно, он порядочно проредил одну из них, но у других-то к нему какие претензии? Он только избавил их от лишней конкуренции.

Это он и собирался выяснить.

Если он проиграет – его ждет смерть. Это не так страшно. Смерти он хотел и так.

А если он победит – то его ждет, скорее всего, тоже смерть. Но зато он хорошенько покажет этим гадам, где раки зимуют. А смерть сама по себе неизбежна.

Получается, он уже прямо сейчас почти непобедим. Что бы он ни выбрал – для него результат будет один и тот же. А вот эти ублюдки будут вынуждены бороться за выживание.

Он собирался выдрать весь ползучий корень этой заразы – от того самого исполнителя до главаря, который его заказал. И может быть, даже достать тех, кто отвечал за наблюдение…

Но как выйти на них? Осведомителей у него нет, города он пока не знает. И он даже толком не знал, за что именно они собирались его замочить.

Выход один – надо заставить их действовать и этим выдать себя. Пусть беспокоятся. Пусть побегают. Пусть их кровь сосет пиявка сомнения – точно ли того убили? А вдруг он все-таки жив.

Примерно так работают, как учил его проныра Иринархов, заказные статейки против всяких политиков. Там обычно нет не то что правды, а вообще чего-то конкретного. Читателю эти статьи до лампочки, он и так знает, что там, наверху, сидят циничные и бессовестные твари. Но она как раз и не для простого читателя.

Все дело в том, что сами политики требуют, чтобы им докладывали, что о них пишут. И если резко начинают писать всякие гадости – объект встрепенется и начнет выяснять: что тут, как, почему вдруг его имя трепать начали. Начнет делать всякие вещи, поднимет шум, следы начнет заметать. И в процессе непременно на чем-то подорвется.

Разумеется, просто снова пойти в журналистику и рыскать по злачным местам под видом редакционных заданий уже не получится. Тогда они просто быстро узнают, что он остался жив, и начнут готовить вторую ликвидацию. Тут уже сработают тщательней.

Черский не сомневался, что во второй раз его тоже найдут. Нашли в Чижах – найдут и в Валунах. Его главная броня в том, что его пока никто не ищет.

Напротив, нужны слухи. Пусть они не знают точно – жив тот, в кого стреляли в Чижах, или нет, знает он, кому будет мстить, или нет. Пусть пытаются выяснить. И, выясняя, выдадут себя.

От этой мысли на душе сразу стало легко, и ноги сами понесли его дальше.

Все равно что мертвый, он отлично продумал подлянку, которую подготовил для еще живых. Прямо как в том стишке или песенке – Черский уже не помнил, откуда он взялся:

Иду у крупа

В ночи белесой

С улыбкой трупа

И папиросой.

На этом месте он вдруг ощутил, что запястья слегка похолодели.

Потому что в прошлый раз он тоже вспомнил на ходу малопонятный кусок чужого стихотворения – а потом пришлось убивать.

Но в тот раз все прошло благополучно. А значит, и в этот раз у него был какой-то шанс.

Тут, согласно стихотворению, полагалось и закурить. Хотя Черский никогда не курил, даже по пьянке.

Он остановился, чтобы собраться с мыслями, и вдруг обнаружил, что заросли закончились.

Черский снова стоял среди высоченных домов, вокруг ходили люди, и даже само место, несмотря на вечерний мрак, было ему знакомо.

***

Он стоял на привокзальной площади. Причем на другой стороне, где парадная застройка и два высотных дома, похожие на гигантские башни, изображают ворота в город – явное подражание двум парадным башням, которые он как-то увидал на Ленинском проспекте, когда единственный раз в жизни был в Москве.

По другую сторону улицы, за силуэтами автобусов, взмывал в сизое небо едва различимый шпиль сталинско-ампирного здания вокзала. На ум вдруг пришло, что они примерно ровесники того самого здания УВД, откуда он только что выбрался.

По фасаду вокзала горела вереница огней. Но все равно он был далек и Черскому пока не нужен. Вокзал принадлежал приезжающим и отъезжающим, хотя, конечно, сложно было даже представить, куда едут все эти люди.

Его интерес был на этой стороне – где горели высокие, в человеческий рост, скругленные витрины новорожденных бизнесов и даже немного пахло капитализмом.

В таких местах невольно начинаешь верить в рыночное будущее новой страны, что в ней непременно появятся загадочные заведения, где решают дела не стрельбой, а за кофе с корицей, разлитом по фарфоровым чашкам.

Черский шагал мимо витрин, читая вывески.

Вот кафе, опрятное, хоть и полупустое. Большими металлическими буквами с квадратными засечками, как было модно в 1920-х, над входом было написано: «Восточный Экспресс».

Хорошее название, отсылает к классической английской литературе. И убийство, видимо, прилагается.

За «Восточным Экспрессом» располагалась парикмахерская под названием «Агент».

Было немного неожиданно увидеть в таком модном месте парикмахерскую. Хотя, если задуматься, где еще ей располагаться? В прошлом городе парикмахерская была прямо возле редакции, и он просто не задумывался, где обычно размещаются парикмахерские. Улица Бабеля, хоть узкая и тихая, располагалась вполне себе в центре города.

А в этом городе он, кажется, еще ни разу толком не был в парикмахерской и порядочно оброс. А если и бывал, то все равно не запомнил.

Мысли его вернулись к «Агенту». Стричься прямо сейчас ему не хотелось, но оформлено был недурно.

Видимо, и правда Советский Союз ушел навсегда – если где-то в Чижах еще уцелели его интерьеры и даже подход к обслуживанию, то в центре города его уже пытаются изображать.

Да, владельцы понимали, что это просто стилизация и что за настоящими советскими парикмахерскими надо ехать в Чижи. Но потому никто и не ехал подстричься в Чижи, что там были настоящие советские парикмахерские.

А здесь была советская мечта о парикмахерской. С круглыми, чуть дымчатыми зеркалами в окружении лампочек, приятными мягкими креслами и порхающим персоналом. На стенах – полукруглые грузинские чеканки с рыбами, невинное напоминание о дружбе народов. А возле входной двери с изысканно изогнутой медной ручкой даже поставили высокую и тонкую металлическую урну, чтобы было куда потушить сигарету.

Даже сейчас, в авитаминозном мраке вечера ранней весны, в парикмахерской было два посетителя.

Стригли тут, конечно, не задешево. Но это был тот самый случай, когда понты действительно дороже денег.

Черский невольно засмотрелся на это зрелище. В принципе, он мог себе позволить одну недешевую стрижку, потому что все равно тратил деньги в последний раз. Но была неодолимая преграда: стричься ему просто не хотелось. Поэтому он просто стоял и любовался, хоть и чувствовал кожей, что когда он все-таки дойдет до логова в Валунах, на него опять набросятся те самые мысли.

Посетители в парикмахерской были.

А вот, кстати, и еще один!

Он был моложе и ниже Черского, в какой-то потертой куртке и коротко стриженный. От него почему-то немного пахло бензином. Сначала Черский удивился: этому деятелю стрижка явно не требовалось. Но вот отсвет из витрины лег на его лицо, и теперь можно было разглядеть застывшую на нем одержимую злую гримасу.

И это лицо казалось особенно страшным именно своей неподвижностью. Такой обязательно что-то устроит.

Но Черский опять не успел. Молодой и пронырливый уже успел проскользнуть внутрь – так что журналисту оставалось только наблюдать, чем это кончится.

Навстречу ему вышла администраторша – низенькая, в сером жакете и с густыми черными волосами, завязанными в тяжелый хвост.

– Здравствуйте, – произнесла она и заулыбалась, – добро пожаловать в нашу парикмахерскую.

– Ну да, парикмахерская, – человек посмотрел на нее с презрением. – А почему она называется «Агент»?

– Ну, мы долго подбирали название… Хотели сначала «Чекист» назвать. Ну, вы понимаете, Штирлиц, какой-то подтянутый, ухоженный, четкий такой человек. Все-таки агенты сейчас в основном по продаже недвижимости.

– Это не имеет значения, – отрезал незваный гость.

Администраторша замерла.

А как тут не замрешь?

Если не имеет значения – то зачем спрашивал?

– Раньше вы могли творить свои дела, – сурово произнес он, – но теперь козни вашего брата раскрыты. Национальное возрождение после веков кровавой коммунистической диктатуры – то, чего вы больше всего боялись. Народ вынес вам свой приговор. Народ не будет ждать решения суда, или пока эти совковые чиновники что-то решат. Решение уже принято. Вас ждет смерть! Смерть вам всем! Вам не место на этой земле. Это наша земля! И она станет нашей, когда мы хорошенько польем ее вашей кровью! Готовьтесь, русские свиньи, готовьтесь! Расселись здесь, как у себя дома!

– Нам очень жаль, что вам не понравилось…

Но незваный гость ее не слушал.

Он даже не стал ей угрожать.

Он просто развернулся на каблуках, шагнул на улицу. Не прерывая движения, схватил ту самую высокую и узкую металлическую урну – она оказалась удивительно легкой – и швырнул прямо в ближнее зеркало.

Послышался такой оглушительный звон, словно кто-то обрушил целый стеклянный дворец. Зеркало лопнуло уродливой черной звездой, осыпая осколками зеркальный столик. Оба посетителя смотрели на это в ужасе, а за их спиной в таком же ужасе замерли парикмахерши в нарядных фартучках.

Единственный, на кого это, казалось, не произвело впечатления – это сам незваный гость. Как ни в чем не бывало, он зашагал по проспекту, потом нырнул в мрак подворотни – и там пропал.

«Тоже мне, Гаврош выискался», – подумал Черский, глядя ему вслед и вспоминая роман Гюго – главным образом для того, чтобы не взорваться на месте.

Он понимал, что перед ним было зло. Чистое, бесстыжее, какое входит в детей в определенном возрасте – именно поэтому Черский так боялся заводить детей.

Он не мог терпеть зла даже в любимом ребенке и еще в Афганистане привык реагировать на такое зло моментально и насмерть. Потому что если зло завелось рядом с тобой, оно может сожрать не только тебя, но и все боевое подразделение вместе с сухпайками.

Конечно, политика была ни при чем. Просто смотреть на зло больно, даже если оно внутри тебя. Вот и приходится его прикрывать чем попало: национализмом, коммунизмом, анархизмом, религией или ее отсутствием, какой-нибудь воровской моралью. Когда хочется расколотить чужой металлической урной чужое зеркало, повод найдется всегда…

Человек, пошатываясь, пьяный от собственной значимости, исчез в толпе. А Черский смотрел ему вслед и думал, что точно так же уходил от него через двор человек, который убил Нэнэ.

Если бы у него было оружие – Черский пристрелил бы его прямо в спину. И стрелял бы без промаха. И его едва ли бы нашли – как едва ли найдут убийцу Нэнэ.

Но оружия у него не было. Как не было его, когда убийца Нэнэ спокойно уходил через двор, а он не пытался даже его догнать…

Потому что понимал – у него оружия нет, а у этого отморозка оно есть. И в случае чего тот с легкостью, прямо на месте, доведет задание до конца. А потом его тем более не найдут.

Но теперь – и у Черского даже ноги похолодели от осознания – теперь появился призрачный, но шанс его отыскать.

Да, политика была здесь ни при чем. Но ее все равно можно использовать. Она и станет той ниточкой, которая может привести куда нужно.

Да, бизнес пострадал и название тут ни при чем, даже если приплетать репрессии и национальное возрождение на руинах советской промышленности. В бизнесе не бывает «этично» и «неэтично». Бывает «законно» и «незаконно»… а законы сейчас не действуют.

Значит, законом здесь буду я. Кто знает, может быть, именно в этом и скрывается та самая американская мечта, про которую так часто говорят. Нет, это не миллионы и небоскребы – напротив, это та самая пустыня, которая расстилается за небоскребами и в которой можно жить, как тебе нравится. Где каждый человек – сам себе закон, где живут свободные поселенцы, а если они слишком заняты, то выбирают шерифа.

Эта мечта была очень сильна. Настолько сильна, что даже проникла в его сны. И тот самый сон, который все не шел у Черского из головы, вдруг повернулся другой стороной.

Да, там, во сне, эти бестолочи бросили его и ушли веселиться. Но когда ему поручили их сторожить – они вручили ему и власть. Он стал их шерифом.

И теперь он тоже должен стать шерифом.

Черский потянул за фигурную медную ручку и шагнул в теплый желтый свет пострадавшей парикмахерской.

6. Верхом на торпеде

Внутри парикмахерской все оказалось таким же, каким он видел снаружи, – но сейчас, после разгрома, это казалось не перспективным бизнесом, а каким-то музеем восковых фигур.

Замерли парикмахерши. Администраторша в сером жакете тоже так и не двинулась с места, и на ней просто лица не было.

Даже клиенты окаменели в креслах с волосами торчком, совершенно обескураженные.

Черский был единственным, кто здесь двигался.

Он прошел на середину небольшого зала, хрустя подошвами по зеркальным осколкам, и улыбнулся ошеломленной администраторше.

Она робко улыбнулась в ответ. Молодая женщина в жакете явно гадала, что устроит этот незваный клиент.

– Я мог бы вам помочь с поисками этого человека, – сообщил он.

– Н-не надо, – осторожно заговорила администраторша. – Не надо тут у нас войну устраивать. Мы все подметем, все почистим. Все равно это случилось…

– Моя помощь не может ничего отменить, – согласился Черский, – но поможет избежать повторения.

– Если это так, то…

– Самый главный вопрос – вы под кем ходите?

– Что вы хотите…

– Бросьте, в наше время бизнес без этого невозможен. Кто вас охраняет? Кто решает ваши проблемы?

Сама эта мысль вызывала невольную тошноту – но Черский слишком хорошо понимал, что это правда. Эту неприятную правду не рискнула бы напечатать самая радикальная оппозиционная газета – ну разве что отбитые анархисты-юмористы из «Чернобыльского Ежика», которым сам черт не брат, и именно поэтому они вне политики.

А дело было вот в чем: весь этот криминал полез наружу, потому что был неизбежен.

Это тем, кто вещал о «целях и задачах перестройки», казалось, что надо просто ввести сухой закон и свободную торговлю, и все получится – хотя, казалось бы, было ясно, чем начнут торговать в первую очередь. А что, у комсомольцев вот получалось.

Между тем достаточно было хоть немного пошевелить мозгами, чтобы разглядеть очевидное: если бы можно было просто так брать и переделывать людей на нужный лад, то зачем эта вся канитель с перестройкой и ускорением? Строили бы сразу коммунизм – и дело с концом!

Но человек, как его ни гни, все равно все по-своему сделает. Особенно если поставлен в такие условия, когда вертеться надо. Потому и получается, что строят коммунизм – а получается черти что.

Пока люди что-то выращивали в огородах и мастерили на дому, а ОБХСС приходил к ним пересчитывать теплицы и мерять линейкой швейные машинки, все это казалось простым и естественным. Ну отвяжитесь вы от фарцовщиков, дайте им торговать спокойно – и вся страна будет носить модные джинсы и слушать модную музыку. Но вот от них вроде бы отвязались – а спокойствия не прибавилось. Потому что все участники «производственного процесса» моментально перессорились и начали кидать друг друга на деньги.

Вот что ты сделаешь, если тебе поставили сырье, а оно гнилое? Или прислали заготовки, а они ржавые и никуда не годятся? И ты не можешь просто выкинуть это в мусорку и запить обиду холодной водой.

Но от тебя тоже ждут заказа. А ты деньги уже отдал за эту дрянь, и негде их больше взять. И что ты теперь сделаешь? Цепочка производства оборвалась на тебе – и теперь ты падаешь в пропасть! Потому что деньги тоже не в банке брал, а у знакомых бандитов, стараясь не думать, чем они заработаны. Сейчас поставят на счетчик – и привет!

Или еще просто: заказал поставку, а товара все нет. И что ты будешь делать?

Можешь идти в суд. Но суд если и состоится, то в лучшем случае через год. Потому что при советской власти судов было очень мало, потому что в Советском Союзе живут очень дружно и счастливо. А сейчас их стало еще меньше, потому что при переходе от социализма к капитализму госаппарат должен сокращаться. Почти как дедушка Ленин любил рассуждать о постепенном отмирании государства.

И даже когда суд состоится, и даже если его получится выиграть – ему просто выдадут исполнительный лист и наилучшие пожелания удачи. Удача действительно пригодится, чтобы получить по исполнительному листу хоть что-то.

Поэтому пострадавший шел на поклон к бандитам. Прямо как в том фильме: «В этой стране не найти правды. И я пришел за правдой к дону Корлеоне». Потому что у них исполнительная власть. И никаких судебных издержек. Наоборот: клиент и тем более подопечный всегда прав. Потому что если он в беде, то крыше меньше достанется.

– Мы думали, что милиция…

– Все ясно, красная у вас крыша. Выбор хороший, тем более для такого места. Но очень большая организация. Для вас у них может просто не хватить ресурсов. Будут говорить, что все порешают, а потом просто скажут – ну не повезло тебе, проблема у тебя вышла. В жизни вообще часто несчастья случаются. Покупай теперь новое зеркало и внимательно следи, кто заходит. Ну или название смени, раз оно кого-то так раздражает. Хотя, если подумать, – такие могут хоть до столба доколебаться.

– Да, мы понимаем. Будем как-то решать, у нас же клиенты, – и она кивнула в сторону посетителей, которые тоже понемногу оттаивали.

– Вы не беспокойтесь, к вам обратятся с предложением порешать быстро, раз милиция не справляется. Ну, вы понимаете – такой бизнес возникает там, где государство не справляется. Или где его официально нет, как с проституцией.

– Вы предлагаете нам согласиться?

– На что соглашаться – это ваше дело. Но кто бы этого мудака ни искал – действовать он будет примерно одинаково. И я могу ему помочь в поисках. Пусть выходит на связь.

– Вы намекаете, что, – администраторша сделала паузу, подбирая достаточно нейтральное слово, – могли бы отыскать его сами. И заставить ответить, само собой.

– Это исключено. Просто так получилось, что у меня тоже к нему определенные счеты. И я примерно знаю, где он водится. Так что сдать его – не жалко.

– Понимаю.

– Если все-таки решит привлечь мою помощь – пусть даст в нашу «Сороку» вот такое объявление, – он чиркнул в блокноте несколько строк и передал, соприкоснувшись с холодными пальцами удивленной женщины. – Телефон, понятное дело, для связи с ним. Я позвоню. Не хочу свой номер светить. Понимаете?

– Да, понимаю… Спасибо!

Это и было самым жутким во всей этой системе бригад и сфер влияния, которую Черский изрядно изучил за годы журналистики, хотя и старался сильно не мараться. Те, кого рэкет крышевал, запугивал, ставил на счетчик, – совсем не ощущали себя угнетенными. Наоборот, охотно натравливали крышу на конкурентов. Никакой классовой солидарности не наблюдалось. А кто понаглее, и вовсе воспринимал крышу не как жестоких хозяев, а как что-то вроде частной охранной компании – и это был тот самый случай, когда границу провести почти невозможно.

«Брама», где он работал, была газетой вполне респектабельной – но даже ее кое-кто крышевал. Причем этот «кое-кто» оказался по-настоящему страшным человеком.

Если хорошенько вспомнить курс истории за шестой класс, то и государство так начиналось: князь ездил по стране, собирал дань с подданных и устраивал проблемы конкурентам. Иногда бывало так, что какое-то племя уже под хазарами ходит, а дань у них вкусная. И тогда говорил грозный князь Святослав: «Не давайте хазарам, но мне давайте!»

В лицо дохнуло прохладой – Черский сам не заметил, как вышел на улицу. Оборачиваясь, он увидел, что за янтарно-желтой витриной понемногу начиналось движение. И посетители, и персонал словно стряхивали с себя морок и возвращались к жизни.

Его взгляд снова упал на вывеску, и он словно в первый раз прочитал название заведения: «Агент».

Агент, стало быть. Почему-то даже сейчас это скорее такой особый чекист, который защищает советскую власть за границей.

А ведь в чекисты шли, думал он, когда уже шагал дальше по улице, тоже те, кто был готов наводить порядок любыми средствами. Те, кто насмотрелся сначала на мировую войну, а потом на гражданскую, потом вернулся в родной, немного растрепанный поселок и увидел, что там творится и как новые хозяева жизни всех в оборот взяли. Какая партия, какой коммунизм. Это были самозваные шерифы, которым давали мандат и маузер – и езжай куда пошлют, устанавливать нормы социалистической законности всеми доступными средствами.

Что, конечно, обеспечило определенную жестокость первых десятилетий советской власти.

…А тот придурок о таком даже не задумывается. Он просто уверен в своей безнаказанности.

Да, никто, даже Черский, не запомнил его лица. Да и нечего запоминать там было. Лицо спрятать можно, но безмозглость ничем на замаскируешь. А мозгов у этого придурка хватило бы только, чтобы работать торпедой в очередной недолговечной бригаде.

Ну так оно и лучше.

К торпедам у Черского были и свои вопросы.

И он уже знал, где и как будет этого деятеля искать.

Причем тут были не боевые навыки, а банально навыки газетчика. Которые куда важнее для выживания в большом городе.

А что важно для выживания, полезно и для охоты.

Охоты на человека.

Который послужит приманкой для других людей. Тех самых, кто считает себя хозяевами этой жизни.

***

Он снова шагал мимо золотистых витрин, но на душе было свободней. У него наметился какой-то путь – хотя Черский и не мог быть уверен, куда этот путь ведет.

Но кто в наше время может быть в этом уверен?

Тем временем витрины закончились, и его обступали сумрачные здания с темнотой на первых этажах – это уже были корпуса государственного университета, химический и международных отношений.

Но людей тут было по-прежнему неожиданно много, и не все из них были студентами. Необычайно много даже для нашей вроде бы столицы – после войны ее отстраивали как город будущего, с широченными проспектами и высотными домами.

Здесь силуэты были уже неразличимы. Но в переулке у химического факультета тоже шла торговля, просто сумрачная и скрытая, немного в духе тех прежних дней под старой водонапорной башней.

Интересно, а где в этом городе торговали всякими пластинками? В таком большом городе должно быть несколько таких мест, и привокзальная площадь вполне для этого подходила: и центр города, и место проходное, и не мозолит глаза партийным органам.

Со временем о временах фарцовки будут слагать легенды – якобы это были такие благотворители, которые из одной любви к советскому народу обеспечивали его джинсами и пластинками. А еще люди, которым свербела предпринимательская жилка, так что они покупали билеты на ВИА «Самоцветы» за 20 копеек, чтобы перепродать за 25. Но он слишком много прожил и даже писал в ту эпоху, причем в пограничном городе. Так что отлично усвоил, что важнейшей частью фарцовки является, конечно, умение объегорить доверчивого покупателя. Купишь у дружелюбного негра Back in Black, полюбуешься при свете фонаря на великолепный нетронутый винил, принесешь домой, поставишь на проигрыватель – и заиграет «Лебединое озеро».