Сначала мороз весело заигрывает с человеком. Он шутливо пощипывает его за уши и нос. Он покрывает колким инеем волоски на лице и ворсинки на одежде. Словно потешаясь над человеческой беспомощностью, он заставляет путника, застигнутого врасплох, исполнять нехитрый танец. Подобно марионетке, которую дергают за нитки, тот начинает приплясывать на месте, с ложным задором похлопывая себя по разным частям тела. Когда морозу надоедает эта игра, он берется за дело по-настоящему. Обжигая дыхание своей жертвы, он вонзает в ее легкие тысячи острых игл. Одновременно с этим его стылые ладони скользят внутрь, под несколько слоев одежды. Впиваясь ледяными клыками в пальцы рук и ног, мороз беспощадно их пережевывает, доставляя невыносимую боль, от которой нет спасения. Вскоре человек уже не чувствует конечностей, он пытается растереть свои пальцы, но их словно не существует. Тело в борьбе за тепло начинает бить озноб. Рассудок в какой-то момент поддается панике, судорожно ищет выход, заставляет двигаться, куда-то бежать, искать укрытие… Силы расходуются быстро. Вскоре приходит усталость и безразличие ко всему. Возбужденное сознание успокаивается. Медленно и неизбежно, до тех пор, пока тело, скованное холодом, не застынет совсем. Теперь даже движение не спасает от смерти, оно приносит лишь мучения. И чтобы избавиться от нестерпимой боли, человек выбирает покой. Тот самый, который незаметно становиться вечным…

Русский мороз беспощаден. Противостоять ему может только огонь. Он дарует людям живительное тепло, объединяя и удерживая их возле себя. Большие русские печи в деревенских избах, наскоро сложенные каменки в укрытых снегом блиндажах, железные печурки в крохотных землянках – вот главные зимние храмы здесь. Это к ним тянутся тысячи озябших рук. Это возле них находят утешение и покой тысячи заблудших душ, невзирая на национальность и вероисповедание.

Сейчас, когда по всему фронту вместо грохота канонады над траншеями трещат затяжные, небывалые по своей суровости морозы, каждый выход на улицу подобен подвигу. Воевать в таких условиях – выше человеческих возможностей. Стало казаться, что свинец и сталь не способны нанести такой урон, который ежедневно приносит русская зима. Сотни, тысячи обмороженных. Деморализация и уныние среди личного состава. Никто не ожидал такого поворота событий. Все должно было закончиться до наступления холодов. Но вышло иначе. Командование вермахта объявило, что на помощь Красной армии пришли силы природы. Русский климат был объявлен главным врагом. Германская армия увязла в бескрайних заснеженных просторах России. Двигаясь все медленней, она растянулась на тысячи километров и, в итоге, встала. Мечтая о теплых квартирах, замерзающий вермахт смотрел в цейсовские стекла биноклей. Он с любопытством разглядывал азиатские луковицы православных храмов, возвышающихся над крышами непокорных русских городов.

Все изменилось. Под ударами Красной армии линия фронта стала медленно выгибаться в обратную сторону. Теперь никто уже не говорил о скорой победе. Германская армия окапывалась и утеплялась, готовясь к долгой зимовке. Фатерланд заботливо слал посылки с теплыми вещами, собранными по всей Германии для отправки на Восточный фронт. Пропагандисты рапортовали: сотни тонн теплой одежды, миллионы немцев, принявших участие в кампании! Но этого всё равно не хватало. Поэтому солдаты утеплялись, кто как мог. Телогрейки и валенки, тулупы и шубы, шерстяные носки и меховые шапки, свитера и жилетки, даже портянки – все, что могло согреть, ценилось на вес золота. Обладатель любого предмета из вышеперечисленных по праву считал себя счастливчиком.

Недавно в роту Эрнста Хельвига пришло несколько посылок от немецкого народа. Лично ему достался роскошный длинный шарф и шерстяные перчатки. Из дома молодому человеку прислали носки и вязаную шапку, а две недели назад он удачно выменял еще и меховой жилет. Вдобавок ко всему, у Эрнста уже имелась трофейная телогрейка и две пары портянок. Вернее, полторы пары – из одной портянки солдат сделал себе теплые наушники. Только с обувью обстояло не очень. Ботинки были холодными, и Хельвига спасали все те же русские портянки и солома, в которую он оборачивал ступни. Сейчас в ботинки набился снег, и ноги на сгибе стопы начинали основательно подмерзать. Эрнст с тоской подумал о теплой печке и сухих ногах.

Лес кончился. Серая стена разбежалась в стороны, опоясывая полого уходящее вниз поле. В его центре, посреди белого пространства из снега торчала небольшая деревенька, вернее то, что от нее осталось. Беспорядочно натыканные покосившиеся заборы, черные обугленные остовы изб и редкие холмики на месте сгоревших сараев. Людей не было видно. Следов тоже. На краю деревни молодой человек разглядел чудом уцелевшую постройку – чумазую бревенчатую баньку, расположенную особняком. Из высокой железной трубы на ее крыше вился сизый дымок. Солдат еще раз внимательно огляделся и шагнул в сторону деревни.

Дверь строения приоткрылась. На изрезанный глубокими тропинками двор вышел старик в латаном тулупчике и затертой шапке-ушанке. Он медленно проковылял к занесенному колодезному срубу. Безуспешно подергав намертво примерзшую крышку колодца, дед отдышался и принялся сгребать ведром снег. Набрав необходимое количество, и хорошенько утрамбовав его сверху, старик собрался идти обратно. В этот момент он увидел перед собой солдата. Вздрогнув от неожиданности, пожилой человек выронил ведро, судорожным движением стянул с себя шапку и застыл – согнутый пополам, с шапкой в руках и с выражением испуга на изрытом морщинами лице. Редкие волосы на его голове были абсолютно белыми.

Такое поведение показалось Эрнсту забавным. Он подошел к старику и спросил:

– Кто у тебя там? – молодой человек кивнул в сторону бани.

Варежки Эрнст снял, так как стрелять в них было невозможно. Несмотря на толстые шерстяные перчатки, пальцы начали основательно подмерзать. Солдат нетерпеливо прикрикнул на деда:

– Ты слышишь? Я спрашиваю, ты здесь один?

Старик не мигая смотрел на ствол карабина, направленный в его сторону. Казалось, он не понимает ни слова.

– Да что с тобой разговаривать! – Молодой человек потеснил деда с дороги и шагнул к домику.

Толкнув от себя скрипнувшую дверь, он осторожно заглянул внутрь. Сначала, солдат ничего не увидел. В домике было темно и надымлено. Постепенно глаза привыкли к сумраку, и он разглядел, что сразу за дверью располагается крохотный предбанник, от пола до потолка забитый дровами. Направо вела еще одна дверца, совсем маленькая. Чтобы в нее войти, Эрнсту пришлось пригнуться. Следующее помещение оказалось немного просторнее. Через закопченное оконце в парную, превращенную стариком в жилище, падал тусклый желтоватый свет. Слева от входа стояла небольшая железная печурка, внутри которой весело потрескивали поленья. От нее исходило тепло. Напротив двери, от стенки до стенки протянулась широкая полка. Судя по тому, что здесь лежал целый ворох заскорузлых одеял, она служила хозяину кроватью. В углу на ней темнела груда каких-то тряпок. Над полкой, отгораживая ее от основного помещения, висела выцветшая занавеска в цветочек. Она была сдвинута в сторону. Внизу, под полкой, виднелся сваленный в кучу хлам. Многие вещи сильно обгорели. Справа от двери, у окошка располагался небольшой, грубо сколоченный столик с аккуратно сложенной на нем посудой. Вся посуда была черной от копоти. Рядом со столиком стояло два самодельных табурета.

Эрнст подошел к широкому пОлоку и, подцепив стволом карабина край одеяла, резко откинул его в сторону. Пусто. Затем он заглянул за занавеску. Там в углу, на маленькой полочке, под самым потолком, помигивала свечка. Своим тусклым мерцанием она освещала обугленную по краям икону. С потрескавшейся дощечки на молодого человека взирал строгий лик святого. Некоторое время Эрнст с любопытством его разглядывал, а затем, усмехнувшись, пробормотал:

– Надо же, а я думал, они молятся на Сталина…

Солдат еще раз осмотрелся и, не заметив ничего подозрительного, вышел на улицу.

Старик стоял на прежнем месте. Губы у него посинели.

– Иди в дом. Околеешь.

Эрнст сначала махнул рукой, но, не дождавшись реакции, слегка подтолкнул деда к двери. Кажется, только после этого пожилой человек очнулся, и, пролепетав что-то, заковылял в свое жилище.

– Подожди! Возьми это. Нагрей воды. – Солдат протянул ведро со снегом и быстро, не оглядываясь, направился к лесу.

Через час Йохен Шаппер и Эрнст Хельвиг, разомлевшие от жара, отдыхали, сидя на скомканных одеялах. Обоих клонило в сон. Солдаты сняли кожаные портупеи, белые балахоны и верхнюю одежду. Все это было свалено рядом на широком пОлоке. Карабины стояли прислоненными к стене. Над печкой, среди травяных сборов, сушились, свисая вниз, портянки, носки, шарфы и варежки. В маленьком помещении было душно. Запах кожаной амуниции и сохнущих портянок, смешавшись с ароматом душистых трав, развешенных под потолком, составлял сложную смесь. На столе, потеснив закопченную посуду в угол, стояла раскрытая седельная сумка, а рядом с ней отсвечивали металлом две пустые банки из-под консервированного мяса. Вокруг банок было накрошено. Тут же лежала промасленная бумага с разложенными на ней остатками «маршевого» пайка. В алюминиевых кружках дымился только что заваренный кофе.

Йохен Шаппер, борясь с отяжелевшими веками, набивал табаком свою любимую разборную трубку с изящно изогнутым костяным мундштуком. Эрнст полулежал, откинувшись на стену, и сквозь прикрытые веки наблюдал за стариком.

Дед сидел у двери на табурете и выглядел отрешенным, будто происходящее здесь его вовсе не касалось. Когда солдаты въехали во двор, пожилой человек откуда-то принес большую охапку сена. Бросив ее лошадям, он не пошел в дом, а остался во дворе. Эрнст видел через закопченное стекло, как старик разговаривает с животными, осторожно счищая намерзшие на их мордах мутные ледяные сосульки.

Когда пожилой человек зашел в дом, его незваные гости уже вовсю хозяйничали внутри. Старик пододвинул ведро с растопленным снегом ближе к печной трубе и скромно сел на табурет у двери. Руки он сложил на коленях, после чего уперся затуманенным взглядом в одну точку. Он неподвижно сидел, когда солдаты, громко переговариваясь, раздевались и развешивали свои вещи для сушки. Тихонько сидел, когда Йохен раскладывал продукты на столе, а Эрнст нахально рылся в чужом хламе под полкой. Старик был неподвижен, когда солдаты длинными ножами вскрывали консервные банки и ели, кроша ржаным хлебом на стол. Он и сейчас сидел, уставившись потухшим взором в пустоту.

Эрнст Хельвиг перевел взгляд на старую икону, бережно хранимую хозяином в углу под потолком.

– Ты ему не нравишься! – молодой человек пихнул локтем товарища. – Смотри, как он на тебя смотрит.

– Кто? – не отрываясь от своего занятия, спросил Йохен. Он продолжал старательно набивать трубку.

– Святой, на дощечке… – Эрнст, улыбаясь, кивнул в сторону занавески.

Йохен сначала поднял глаза на старика, а затем повернулся и посмотрел на икону.

В желтом мерцании тонкой восковой свечи струился размытый лик. Сквозь черную копоть на покрытой трещинами доске тускло отсвечивало позолотой изображение Иисуса. Изогнутые вверх брови, резкие морщинки и черные точки глаз. Его взгляд и впрямь казался строгим, а зрачки, обведенные тонкой золотой нитью, гневно вспыхивали огненными искорками.

– Ух, как сверкает на тебя! Того и гляди, испепелит! – Эрнсту явно нравилась его собственная шутка, и он засмеялся.

– Угомонись, Хельвиг, это не смешно! – Йохен был раздражен. Но молодой человек и не думал униматься.

– Боишься русского бога? А ты помолись ему, и он тебя помилует! – Эрнст шутливо перекрестил товарища.

– Ты ведешь себя, точно варвар! Да будет тебе известно, что у нас с русскими один бог! И прекрати юродствовать, я не намерен потакать твоей глупости! – Шаппер отвернулся от Хельвига и принялся возмущенно сипеть трубкой, выпуская клубы ароматного дыма.

– О, запыхтел как паровоз! Обиделся! Наш капеллан был бы тобой очень доволен! При встрече я обязательно расскажу ему, как ты вступился за русского бога. Может, тогда наш святой отец от вермахта возьмет тебя к себе в псаломщики. – Эрнст заливался смехом. – Ты будешь у него лучшей служкой!

Йохен попыхивал трубкой и не обращал внимания на остроты. Хельвиг некоторое время еще пытался зацепить товарища, но, видя тщетность своих усилий, скоро отстал совсем. Он протянул руку и взял со стола кружку с кофе. Подув на нее и сделав осторожный глоток, солдат переключил внимание на старика.

– Не слушай его, дед. У нас с вами нет ничего общего! А потому и боги у нас разные. – Эрнст обхватил пальцами пряжку своего ремня. – Видишь, что здесь написано? Эти слова означают: бог с нами! А вот вы своего прогнали! Вы позабыли о нем! Без вашей веры он ничтожен и слаб. Кому такой бог теперь нужен? Кого он может спасти? Кого защитить? – солдат усмехнулся. – Вот что я скажу тебе: молись-ка ты лучше на Сталина!

Старик никак не реагировал на молодого человека, и тот помахал ладонью перед его лицом. – Эй, ты меня слышишь? Ты коммунист? – старик по-прежнему смотрел в одну точку.

– Не понимаешь? – Хельвиг навел на него указательный палец и сделал вид, будто прицеливается.

– Руки вверх! Ты что, глухой? – Эрнст повернулся к товарищу.

– Послушай, Шаппер, как ты думаешь, что он ест? Траву эту, что ли? – солдат щелкнул пальцем по сухому венику на стене. Вниз с шорохом посыпались листья.

– И сколько ему лет? Я думаю, девяносто или все сто. А может, он вообще не ест? – Хельвиг опять хохотнул, довольный своей шуткой.

Шаппер, окутавшись дымом, молчал. Эрнст, не стесняясь, разглядывал хозяина этого убогого жилища.

– Йохен, смотри какие у него шикарные валенки! В таких никакие морозы не страшны. – Молодой человек с восхищением уставился старику на ноги. – Послушай, дед, какой у тебя размер? Давай меняться!

Когда Хельвиг нагнулся и бесцеремонно стащил со старика валенки, Шаппер не выдержал и прикрикнул на товарища:

– Да что на тебя нашло, Эрни? Оставь деда в покое! Посмотри, у него и так ничего не осталось! А ты собираешься забрать последнее!

Хельвиг выпрямился и удивленно посмотрел на друга:

– Я не собираюсь забирать, я хочу поменяться! Он все равно никуда не ходит, зачем ему такая обувь? Я отдам ему ботинки, – с этими словами Эрнст приложил подошвы чужих валенок к своим ногам и разочарованно воскликнул: – Черт! Они же огромные, размера на два больше моего! – Затем он повернулся к товарищу и, внезапно изменив тон, гаркнул: – Ефрейтор Шаппер! Ты забываешь, что идет война, а у меня постоянно мерзнут ноги! Я солдат и мне надо воевать! Понимаешь? Воевать, а не трястись от холода! Я приказываю тебе подобрать сопли и перестать ныть! Ясно? Выполнять! – и Хельвиг снова прыснул, довольный собой.

– Но ведь ты воюешь не с ним, Эрни! Этому старику достаточно страданий. – Шаппер покачал головой, поднялся и начал собираться. – И потом, как ты поедешь? Они же тебе большие, ты растеряешь их по дороге…

Эрнст, все еще пребывая в образе унтер-офицера, продолжал:

– Отставить! Даже этот дряхлый дедушка из них не вываливается. А уж я, солдат величайшей армии мира – и подавно! – он перестал кривляться и спокойным тоном добавил: – Ботинки я себе еще раздобуду, а вот валенки…Ты же сам будешь у меня их просить. Только я еще подумаю, давать ли…

– Шут. Думать он будет. Давалка… Собирайся, уже темнеет, надо торопиться. – Йохен осторожно выбил свою трубку в пустую консервную банку, открутил мундштук, хорошенько продул его, завернул все в специальную тряпочку и аккуратно уложил сверточек в правый нагрудный карман кителя, над которым гордо распростер свои крылья германский орел.

Когда Эрнст выходил на улицу, он краем глаза заметил, как Йохен Шаппер, забрав со стола седельную сумку, вытащил из нее какой-то сверток и быстро сунул его старику в руки. Кажется, это был их последний паек. Но молодого человека это уже не волновало, до места оставалось рукой подать.

Солдаты взобрались в седла и скоро выехали со двора. Когда они покинули деревню, старик медленно поднялся, положил сверток на стол, босыми ногами прошаркал по грязному полу, кряхтя взобрался на широкий пОлок, повернулся к иконе и стоя на коленях начал креститься, отбивая торопливые поклоны. Его дрожащие губы повторяли одно и то же:

– Господи, прости их, грешных! Ибо не ведают, что творят…

Внизу, в сумраке убогого жилища, стояли прислоненные к порогу, раскисшие от тепла черные солдатские ботинки.

Дорога оказалась давно не хоженой и сильно заметенной. Иногда ее приходилось угадывать по еле различимым признакам. Но все же главным в ней было то, что она вела в нужном направлении. А это означало скорое возвращение. Отдохнувшие лошади бодро разгребали копытами небольшие сугробы. Дорога петляла. Она, то извилистой просекой врезалась в лес, то выскакивала на открытое место. Синие сумерки уже зажгли в небе первые холодные звезды. Горизонт над лесом бледно подсвечивался всполохами далекого пожара. С наступлением темноты всполохи становились все ярче. Периодически откуда-то доносились приглушенные расстоянием хлопки выстрелов. Эхо долго кружило их по лесу.

Ехали молча. Эрнст Хельвиг, довольный удачным днем, находился в приподнятом настроении. Ступням было тепло. Единственное, что его сейчас заботило, это как не потерять валенки. Они действительно плохо держались на ногах и постоянно норовили соскользнуть. Ехать в них было неудобно, но солдат терпел.

К ночи мороз усилился. Эрнст плотнее перемотал шарф и поднял задубевший капюшон. По всем расчетам, они уже должны быть на месте. Казалось, еще немного, и впереди появятся посты их подразделения. Но за очередным поворотом тянулась все та же лесная просека, которая заканчивалась следующим поворотом. Хельвиг смотрел на покатую спину товарища, мерно раскачивающуюся в седле. От самой деревни Йохен Шаппер не проронил ни слова. Сейчас, в сумерках, он еще больше походил на безмолвную мумию, забинтованную до самых глаз.