Сознание Кошкина теряло сущность бытия, бытия, надо отдать ему должное – святых, всем и всякому известного. Из последних сил, он схватил тухлого гражданина за горло и сдавил. В ответ, агрессор выплюнул ему в лицо невменяемого цвета язык, усеянный волосатыми бородавками, выглядевший истинным произведением искусства. А искусство и тогда уже требовало жертв, даже больших, чем красота. Соперники обессилено рухнули, одновременно, в полном согласии, подмяв под собой стройную бузяку.

* * *

Мрак протрубил в рог полумесяца.

– Господи, я дома! Солнце! – невольно отмахнувшись, Кошкин засмеялся, – теперь уже всё позади.

Группа тараканов, по диагонали, пересекала потолок.

– Вот жизнь, никаких забот, – позавидовал Кошкин, – питайся, смотри телевизор, зрение всё одно черно-белое.

Домашняя обстановка радовала истосковавшуюся душу Шрота Адамовича и порождала непонятные, даже для него самого, мысли. Улыбка цвела, словно кувшинка на болоте. Ему – хорошо. А что ещё надо для жизни? Здесь все условия и все они единоличные, не исключение и рулончик бумаги, который на бывшей работе, к слову, каждый, опасаясь диверсии, приносит и уносит. Вот он – покой.

***

Дождь барабанил в окно, знать холодно ему и одиноко. Толстые капли, будто слезы, стекали по стеклу и уходили в вечность круговорота. Кошкин лежал с открытыми глазами и пересчитывал углы комнаты, которых оставалось неизменно четыре, но он об этом забывал и всё считал, и считал, а в голове жужжала невесомость. Время потеряло плотность, часы привычно стояли, чтобы кукушка не мешала соседям за стенкой, он никогда не подтягивал гирьки. Перечисленное в сию минуту имело отношение лишь к комнате Шрота Адамовича, а за её пределами, события шли своим чередом.

Сыростью перестало пахнуть, вокруг стояла середина тёплой летней ночи. Он брёл по дороге, которую, как надоедливые мухи, облепили обмелевшие лужи, полные лунного оскала, чем-то схожие с больным воспоминанием о некрасивой улыбке рисованного лица, из недавнего сна. Шёл, не обращая внимания на белую кошку, трущуюся возле ног. Видимо делая это специально, выжидая благоприятного момента для проведения стыковки правого ботинка с пригодным для этой цели местом. На самом деле, Кошкин очень любил животных и никогда бы так не поступил, просто какой-то мальчишеский азарт мимолетно побывал в его настроении. Тем не менее, кошка, почувствовав беду, скрылась из виду, злобно сверкнув на прощание зелеными глазами, таившими в себе полнейшее отречение от действительности.

А вы пробовали отрекаться от действительности? Надолго вас хватило? Вероятно, ровно на столько, насколько того требует курс лечения в палате без дверей.

***

Нечто ужасное щипцами схватило сердце Шрота Адамовича, он попытался уснуть, но сон выскальзывал из помутненного рассудка.

– Что со мной? Я как будто расстаюсь с собой, теряю навсегда, – нервы Кошкина натянулись, словно стропы, подобное с ним случилось впервые.

Нет, другое, близкое и одновременно чужое, уходило, и это движение невозможно прервать, оно не откликалось на просьбу вернуться, он тянул к нему руки, а оно, недосягаемое, смеялось. Шрот Адамович выглядел бледнее мыслей, однако чувствовал себя хорошо, он находился дома и, наконец-то, засыпал.

***

Окраина города встретила кладбищем. Фонари, в целях экономии светили через один, да и то, в лучшем случае, совокупность признаков беспокойства, накинула легкую тень ужаса на его, морально переутомленную, личность.

Повинуясь мимолетному, но жёсткому желанию, более сильному, чем совесть и более стойкому, Кошкин перемахнул через ограду и оказался среди могил, усеянных понурыми крестами. Только было, он решился совершить кощунство, как какое-то, неведомо откуда взявшееся, бледно-аморфное пятно направилось на сближение. Сначала подумал, что кто-то хочет пошутить или просто надавить на сознательность, однако это вовсе не так.

– Да это девушка…

Когда мысль о том, что это одна из тех…, к нему, атеисту, воспользовавшись покровом ночи, проникла в голову, но он продолжил самозабвенно её оспаривать. Признавать допущенную ошибку, не в его характере, да и слишком поздно. Ноги отказывались выполнять прямые обязанности, но Кошкин устоял, не вероятно, но факт. Небо стало совершенно непроглядным, и девушка являлась единственным и прекрасным ночником вселенной. Её голос сказочным соком склеивал уши:

– Узнал меня?

Язык, прилипший к гортани, не желал шевелиться, Кошкин отрицательно мотнул головой, и вероятно долго выполнял бы это упражнение, если бы вовремя не вспомнил о лимоне.

– Тем хуже!

Что-то знакомое проявилось в облике девушки. Глаза! Зеленоватый нечеловеческий цвет, казалось, пронзал насквозь, от одной только мысли, что столь очаровательное создание видит, не полностью переваренный желудком, ужин, наводила тоску и вгоняла в краску. В следующее мгновение, Шрот Адамович решил предложить ей руку и сердце, а если понадобится то и всё остальное, но не успел.

– Слушай! Я вечна, запомни, вечна! – в произношении с трудом улавливались суффиксы и приставки, но ещё меньшее количество их осознавалось, – месть… в твоём лице… убийца… вечная жизнь… поцелуй… идол… сон…

В дальнейшем, выяснилось, что приходила она с правдой, срок годности которой, переступил запретную черту предела. А от испорченного продукта, пусть и имевшего когда-то дорогую цену, всё же предстоит избавиться, хотя бы из-за опасения отравиться. Но жизнь – парадокс и самоубийц хватает.

Кошкин не знал тогда, верит ли он в Бога, но на всякий случай, перекрестился. Девушка исчезла, унося с собой длинный шлейф неподобранных Кошкиным слов. Вместо неё, на, нецензурно скрипящем под тяжестью, кресте, восседала белая кошка, даря миру улыбку человеческих зубов.

* * *

– Я сегодня изрядно выспался, хоть и снились бредовые кошмары, – почему-то вслух произнес Шрот Адамович, протирая глаза, накрученной на палец, простыней. Таким образом, придав себе мало-мальски должный вид, натянул спортивные штаны, футболку и пробежал два метра по коридору к туалету. Переминаясь, с ноги на ногу, с минуту у дверей заведения, в надежде, что там не затопило, зашёл и практически сразу вышел. Мечты не любят мелочность.