Гримасы Судьбы

Семья дяди Васи и радовалась новому местожительству, ежедневно важно прогуливалась по центральной улице взад-вперёд, у магазина торчала-сплетничала регулярно, на горожан из окон часами глазела – и жена его Аннушка, и сын Петька… Но только не он сам, для которого эта квартира новая, благоустроенная, превратилась в клетку, в живую могилу по сути. Да и по факту – тоже. Потому что когда он в необустроенном бараке до переезда жил – худо ли, бедно ли, но имел возможность ежедневно выползать на крыльцо, подолгу сидеть на нём и общаться с людьми, с соседями теми же, приятелями-алкашами, новостями с ними обмениваться, сплетнями, в лото и домино играть, на судьбу свою жаловаться, на проблемы. И от этого ему жить было всё ж таки легче, как ни говори, утомительную земную лямку тянуть, бороться с собой и болезнями.

Новая же квартира находилась на третьем этаже, спуститься с которого погулять ему уже не представлялось возможным. Только с посторонней помощью если. И непременно – мужской. Но кому это было надо – его на себе приходить и ворочать?

Поэтому-то его в новом жилище будто и впрямь как дикого зверя в клетке заперли, или в тюрьме, в которой даже балкона не было, чтобы выйти и воздухом подышать, на белый свет посмотреть, птиц послушать, проветриться. Он из неё с тех пор так никуда и не выходил, даже в больницу, оказался отрезанным от мира и от людей, от самой жизни по сути…

Хроническое одиночество под старость становилось для него настоящей бедой, тяжелым психологическим испытанием. Всё дальше и дальше отдалялись не одни лишь соседи и прежние друзья-сапожники, но и родные братья, супруги их и племянники, – что было куда тяжелей. Ведь вместе с ними безвозвратно уходило и чувство сопричастности к жизни большого рода, которым в молодые годы он так гордился и дорожил, верил, что не один на свете.

Теперь же заглядывать в гости к братьям и по душам общаться, дружить он физически уже не мог, разучился даже и на велосипеде ездить, который некому было с третьего этажа спустить и поднять обратно. А приглашать их к себе всем скопом, поить и кормить за свой скромный счёт ему не позволяла жена, которая тоже от него отдалялась, становилась враждебной, холодной, чужой, глубоко его в душе презиравшей. Ему уже приходилось её умолять-упрашивать сходить в магазин и купить продуктов к столу, еды на плите приготовить, помочь ему до туалета добраться, до ванной, залезть и помыться там, бельё поменять на чистое или ещё чего: мало ли просьб у убогого. Его норовистой Аннушке, любившей только себя, всё это давно уже надоело до чёртиков, прислужницей и кормилицей быть, кухаркой и прачкой безропотной. И она махнула рукой на супружний долг и обязанности и пошла вразнос – повадилась сутками пропадать у родственников, у знакомых вдалеке от дома и мужа, которого она бросила по сути, хотя формально и не развелась ещё.

И единственный сын Петька, когда подрастал, тоже стыдился и сторонился отца. Разраставшаяся хромота и слабость отцовская его во всех смыслах мучила и раздражала, позорила перед товарищами… А уж когда он в областной институт поступил и студентом стал, – то и вовсе про инвалида-батюшку позабыл. Приезжал домой редко и общался в основном только с матерью…

От одиночества и бессилия дядя Вася принялся остервенело пить – “по-чёрному” что называется, запойно то есть, и всё что под руки попадётся. Отчего стареющий организм его разлагался от яда спиртного и деградировал самым естественным образом, а физическая немощь удесятерялась, становилась тотальной, если так можно выразиться, полной и окончательной. Напившийся в стельку, он часами валялся на кухне, не в силах доползти до туалета, до койки той же. Мочился на пол в пьяном чаду, ходил под себя, опускался всё ниже и ниже в глазах окружающих. Возвращавшаяся домой супруга уже отказывалась его – оскотинившегося! – приводить в чувства, поить и кормить, обмывать и обстирывать, ссаного. Она решительно плюнула на муженька и ждала развязки.

За безногим братом в ту пору ухаживала одна лишь сестра, которая бегала к нему на квартиру почти ежедневно, которая и стала для него “женой”, второю и настоящей. Если бы не она, дядю Васю сдали бы в интернат жестокосердные супруга и сын, в дом для одиноких, больных, престарелых. Сестра же Татьяна не позволяла им этого делать – категорически! – кормила и поила его по наказу матери и не роптала, не кляла убогого братика и судьбу… Помимо прочего, она раз в неделю приходила и обстирывала его, обмывала, меняла бельё и постель. Так что грязным и неухоженным беспомощный брат её не был… Она же ему и за водкой бегала, несмотря на запреты жены, без которой её Васятка уже не мог, которая с переездом на новое местожительство стала для него лекарством, отдушиной сердцу, душе, черневшей и стонущей от одиночества и тоски, потихонечку вырождавшейся и умиравшей…

Так вот и жил несчастный больной мужик последние перед смертью годы: когда был трезвый, сидел у окна на кухне и с тоской смотрел на улицу, на людей, пытаясь разглядеть среди них знакомых и хотя бы от одного только внешнего вида их порадоваться и прослезиться. Когда видел племянников, неизменно махал им рукой, страстно приглашал в гости. А когда они приходили, давал им червонец сразу же, который непонятно где брал, и посылал немедленно в магазин за водкой и за закуской. А потом сидел с ними на кухне и жадно пил, расспрашивал про дела и новости. И под конец горько плакал, на жизнь паскудную жаловался, которая подходила к концу и так и не принесла ему, горемычному, счастья, достатка и удовлетворения… А потом падал под стол, пьяненький, когда племянники уходили, довольные, что на халяву напились и нажрались, на дурнячка, и валялся без памяти и без чувств по нескольку часов кряду – ждал, пока придёт сестрёнка и его поднимет.

Сестра приходила действительно, приходила всегда – не бросала родненького, не обижала. Но однажды и она не смогла прийти на выручку брату: заболела и попала в больницу надолго, тяжёлую лечить напасть…

Дядя Вася за неё здорово тогда испугался, единственную родную душу, да и за себя тоже. Ведь кроме сестрёнки ухаживать-то за ним было по сути и некому. И что бы он стал тогда делать, “сирота казанская”? как выживать при неблагоприятном для сестры исходе?! – ему непонятно было совсем. И от этого очень страшно.

Ну, в общем, как только узнал он про больницу-то и про Татьяну-кормилицу: что худо ей, и предстоит тяжёлая операция на желудке, – разволновался мужик, раскис не на шутку, перепугался до смерти. И тут же попросил жену Анну сходить в магазин и купить ему водки – нервы расшатанные подлечить, за здоровье сестрёнки выпить, пожелать той удачи и скорого выздоровления. Он как раз только-только пенсию получил, и денежки в кармане были.

Но супруга не исполнила просьбу, в положение не вошла – послала его на три буквы сразу же. «Хрен тебе, а не водки! Ишь, повадился! – сказала грубо и зло, и потом, подумав, добавила. – Пропади ты пропадом, пропойца проклятый! Надоел уже! Подыхал бы что ли быстрей, нам с Петькою жизнь облегчил. А то и сам давным-давно не живёшь, и нам жить мешаешь». После чего оделась и по обыкновению пошла гулять, дышать свежим воздухом, набираться сил и здоровья.

Всеми брошенный дядя Вася рассвирепел на жену и разволновался так, как давно уж не волновался. После чего захотел немедленно вусмерть нажраться – чтобы обиду свою загасить на проклятую жизнь и судьбу, и “волков” окружающих. Но водки в доме не оказалось – ни капли. И самогонки – тоже. И попросить было некого сбегать в магазин и купить.

Тогда не на шутку разошедшийся дядя, не имея сил совладать с нервами и с собой, приполз в ванную комнату на корячках, достал из шкафа пузырёк «Тройного» одеколона, которым пользовался сын, когда приезжал в гости и брился, открыл его и тут же и осушил до дна. После чего блаженно закрыл глаза, облокотился спиною о стенку и раскинул руки, чувствуя как “огненная жидкость” сладко растекается по телу, заметно ослабляя и остужая нервы, принося мятущейся душе его желанное облегчение…

Однако же радовался он недолго, чудак. Минут через пять или десять после выпитого его вдруг передёрнуло и затошнило ужасно, по телу обильно выступил пот, много-много потекло пота. И следом же больно защемило сердце, которое будто острым пронзили чем-то – шилом или длинной иглой. Оно у него барахлило давно, о проблемах сигнализировало отдышкой и тахикардией. И ему, по-хорошему, надо было “мотор” свой серьёзно лечить, ходить по врачам, процедурам больничным, побольше двигаться, заниматься спортом, почаще прогуливаться, бывать на воздухе. Те же таблетки пить – рибоксин, атенолол и другие. А он все последние годы, наоборот, сидел и сидел на заднице у окна, или на диване валялся, вытянув вперёд ножки, под старость становившиеся особенно тощими и безжизненными, игрушечными какими-то, ненастоящими, – телевизор часами смотрел, когда был трезвым. Как правило – в духоте. Из-за чего набирал лишнего веса как боров в загоне, ширился и полнел, вплотную подбирался к 140 килограммам. А ноющее и покалывающее сердечко своё лишь одною водкой успокаивал и лечил. Вот оно и не выдержало нагрузок…

От залпом выпитого одеколона, что высушил и свернул кровь, закупорившую ему сосуды, задремавший было в ванной комнате дядя Вася вдруг вздрогнул, очнулся и испугался, очумело зажмурился и перекосился лицом, страшную боль за грудиной испытывая; потом, обмякнув, стал быстро бледнеть и синеть; а через пару-тройку секунд напрягся и дёрнулся, будто желая встать на ноги, застонал протяжно, засучил ногами, испуганно схватился за грудь, прохрипел синеющими губами: «Ой! Больно-то как, Господи! Больно-о-о!»… После чего заскрипел зубами, вздрогнул ещё разок, всем телом как от электрошока затрясся, что-то опять прохрипел нечленораздельное и невразумительное, по-звериному изогнулся дугой, густо пену изо рта выпуская, глотнул перекошенным ртом воздуха напоследок – и испустил дух, закатив полупомешанные глаза, на полу колечком как дворовая собака сворачиваясь… И так и валялся потом целый день под ванною, бедолага несчастный, хромой, всеми покинутый, заброшенный, преданный, дешёвым одеколоном пропахший, – остывая и превращаясь в мумию постепенно, в безжизненный окостеневший труп, отдавая бездушному и холодному миру последнее своё тепло, которое уже было не отличить от вони…