Читать книгу: «Экология русского языка», страница 2
1.3. О разграничении понятий «экология языка», «экология речи» и «культура речи»
Этот непростой вопрос требует специального обсуждения. Сейчас же выскажу предварительное суждение, которое можно свести к следующему.
Экология языка исследует факты и процессы, негативно или позитивно влияющие на состояние и развитие языка как знаковой системы. Экология речи (или – точнее – экология речевого общения), в отличие от экологии языка, по своему объекту совпадает с культурой речи, понимаемой широко – как проблематика качеств речи, норм и компетенций речевого общения в их совокупности, но отличается от культуры речи аспектно. Если культура речи призвана заниматься данной проблематикой без определения того, к каким последствиям для языковой системы и ее носителей могут привести изучаемые речевые явления, то экология речи рассматривает эти процессы как раз с ориентацией на указанные последствия. Так, например, спор Смердякова и Григория в романе «Братья Карамазовы» можно анализировать с позиций культуры речи как образец демагогического спора с выделением соответствующих речевых тактик и языковых средств (что, кстати говоря, составит отличный тренинг); диалог Смердякова с Марьей Кондратьевной можно рассматривать как образец речевой культуры мещан определенной эпохи с выделением соответствующих языковых признаков этой культуры [Достоевский 1991: 144–148, 251–253]. Однако можно рассмотреть эти фрагменты романа как репрезентацию социальной болезни, получившей название «смердяковщины», которая, в частности, проявляется в отрицании значимости религиозной и национальной идентичности, что, как свидетельствует и наше время, имеет одним из следствий пренебрежительное отношение к родному языку (в данном случае – русскому), доходящее иногда до степени языковой русофобии. А это уже проблема не только экологии речи, но и экологии языкового сознания, а следовательно, и языка.
Или возьмем в сравнении фрагменты философских размышлений о языке и речи. Вот, например, максима 38 из знаменитых «Афоризмов житейской мудрости» А. Шопенгауэра, которая гласит: «Не оспаривай ничьих мнений, – помни, что если бы мы захотели разубедить кого-либо во всех нелепостях, в какие он верит, то можно было бы дожить до Мафусаиловых лет, не добившись этого.
Надо также воздерживаться в разговоре от всех, хотя бы самых доброжелательных, поправок: ибо задеть людей легко, исправить же трудно, если не невозможно.
Когда какой-нибудь нелепый разговор, при котором нам случится присутствовать, начинает раздражать нас, мы должны представить себе, что перед нами разыгрывается комическая сцена между двумя дураками. Это испытаннейшее средство. Кто явился в мире, чтобы серьезно наставлять его в важнейших вопросах, тот может почитать себя счастливым, если ему удастся уйти целым и невредимым» [Шопенгауэр 1993: 337]. Содержание этой максимы А. Шопенгауэра целиком относится к области культуры речи (культуры речевого общения) или, если угодно, к области практической риторики, но не экстраполируется в лингвоэкологический контекст.
Иное дело – воспоминания И. А. Ильина о послереволюционном юморе в Советской России: «Кто из нас не помнит этого неистощимого, отчаянного юмора, которым русские люди пытались преодолеть безумие и лишения первых лет. <…> Из уст в уста передавались хлесткие частушки: ходила по рукам бойкая “поэма”: “Маркс в России”, кончавшаяся тем, что Маркс публично плевал своему огромному памятнику в лицо; и самая смерть обозначалась словами “сыграть в ящик”… Отовсюду подмигивал людям юмор висельника…» [Ильин 1993: 220]. Это наблюдение И. А. Ильина имеет лингвоэкологическую составляющую, так как содержит информацию об изменении в лексико-фразеологическом составе выразительных средств русского языка, причем таком, которое закрепилось в его системе (см., напр., фразеологический оборот «в ящик сыграть» в [Большой словарь… 2004: 753]).
Таким образом, если культура речи сосредоточивает свое внимание на вопросах языковой нормы, оптимальной организации речи, ее коммуникативной эффективности и соответствующих компетенциях языковой личности, то лингвоэкология – на условиях и факторах благоприятного или неблагоприятного существования и развития языка как сложной полифункциональной системы и языкового сознания его носителей.
Основание для включения языкового сознания в компетенцию лингвоэкологии можно усмотреть в философских сочинениях, например, в таком утверждении: «Сознание и язык – две важнейшие составляющие человеческой личности, которые могут быть раскрыты только через познание друг друга, так как одно определяет развитие и существование другого. И все теории языка так или иначе проливают свет на развитие сознания, становление которого происходит в языке и благодаря языку. <…> Изучая воздействие языка на мышление, можно сказать, что как язык вызывается мышлением, так и мышление развивается через язык» [Лобанова Н.И. 2010: 82–84]. Этот аргумент становится еще весомей, если учесть, что главным образом «в языке и благодаря языку» формируется и сохраняется национальная ментальность и представление о национальной идентичности человека. Рассуждения на эту тему можно встретить и в современной российской прессе. Так, отвечая на вопрос корреспондента «Литературной газеты» о связи русского языка с сознанием русского человека, филолог, профессор Е. А. Костин говорит: «…для начала приведу примеры некоторых русских слов, которые во многом передают своеобразие мышления человека русского мира. Описывая, пытаясь понять (осознать) генезис и содержание таких русских слов (суждений/высказываний), как “душа”, “тоска”, “правда”, “истина”, “любовь”, “надежда”, “воля”, “совесть”, “честь”, “грех”, “вина”, “судьба”, “рок”, “жизнь”, “смерть”, “грусть”, “веселье”, “терпение”, “дума”, “святость”, “старец”, “заступник”, “красота”, “странник” и ряда других, понимаешь, что они не только непереводимы в полном объеме и адекватно на другие языки, но и то, что в них имеется содержание, раскрывающее характер ума человека русского языкового сознания, его ментальность» (ЛГ. 2016. № 38).
В последнее время в связи с возникновением эмотивной лингво-экологии, основанной на постулате о «необходимости учета влияния эмоционального слова на здоровье человека посредством установления взаимосвязи между лингвоэкологией и валеологией» [Панченко, Штеба 2013: 5–7] и выделением таких категорий, как «экологичность/неэкологичность мышления», «экологичность/неэкологичность языка», «экологичность/неэкологичность речи», возникло такое ответвление науки о связи лингвистики и экологии, как языковая экология (в терминологии М. Халлидея), которое занимается изучением «эргономического аспекта влияния информационных потоков на здоровье человека <…> при котором языки и тексты рассматриваются с точки зрения их “экологичности” для человека и общества» [Ионова 2011: 190–192]. Суть этого направления можно выразить такими номинациями, как «терапевтическая лингвоэкология» или «лингвовалеология».
1.4. Определение лингвоэкологии и ее предметных рамок
В подавляющем большинстве существующих отечественных исследований в определении понятия «лингвоэкология» (эколингвистика) ключевыми являются слова «озаботиться», «забота», «охрана», «защита», «оздоровление» и под. (см. [Сущенко 2011: 57–60]). Однако, имея в виду, что язык нужно не только охранять, но можно и нужно способствовать его развитию, я в разное время дал несколько дополняющих одна другую дефиниций лингвоэкологии [Сковородников 1992: 110; 1996: 46; 2003: 293–294]. Не отказываясь в принципе от данных определений, но продолжая линию их уточнения, предложу следующее определение: лингвоэкология − это область и направление междисциплинарных исследований языка и речи с экологических позиций, тесно взаимодействующие с рядом лингвистических дисциплин (таких как социолингвистика, этнолингвистика, этнопсихология, психолингвистика, лингвокультурология, юрислингвистика, лингво-конфликтология, политическая лингвистика), а также с философией, политологией, общей историей и историей конкретных народов. Предметом лингвоэкологии является исследование состояния языка как сложной семиотической системы, обусловленное качеством среды его обитания и функционирования, а также языкового сознания его носителей. Соответственно, конечная задача лингвоэкологии – поиск или выработка средств и методов защиты языка, речи и языкового сознания от негативных воздействий, с одной стороны, и источников, методов и средств их обогащения и развития, с другой.
Широкое понимание лигвоэкологии позволяет выделить такое ее «валеологическое» ответвление, как эмотивная лингвоэкология, основная задача которой – изучение влияния языка и речи на физическое и психическое здоровье человека.
Особенностью подхода к фактам языка и речи с позиций лингво-экологии является их социально-экологическая оценка с учетом исторических условий и тенденций развития данного языка, факторов системы и нормы, критериев социокультурного, политико-экономического, этического и эстетического порядка. Здесь необходимо сделать два замечания. Во-первых, неслучайно в определение лингвоэкологии включено понятие «языковое сознание социума». Представляется, что травма языку может быть нанесена только в том случае, если травмировано сознание народа, говорящего на этом языке. Это подтверждается фактами и суждениями специалистов. Так, например, В. С. Елистратов (доктор культурологии, филолог-русист, лексикограф, писатель) пишет: «…А насчет засорения-незасорения отвечу так, как ответил бы любой лингвист: засорить язык нельзя, можно засорить и опошлить свою речь, а затем неизбежно − мозги и сердце. Свои и того, кто тебя слушает» [Елистратов 2012]. Полагаю, что эту мысль в нашем контексте следует дополнить таким образом: «…а засорение и опошление мозгов неизбежно отразятся не только на качестве речи, но и на качестве языка, потому что язык и сознание – взаимообусловленные сущности». Вспомним слова философов: «Язык так же древен, как и сознание; язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми» [Маркс, Энгельс 1955: 29]. Ср.: «Человек, живущий в мире, не просто снабжен языком как некоей оснасткой – но на языке основано и в нем выражается то, что для человека вообще есть мир. <…> Язык, в среде которого вырастает человек, определяет вместе с тем его связь с миром и отношение к нему» [Гада-мер 1988: 263]. Следовательно, лингвоэкология с неизбежностью должна заниматься не только сбережением и развитием национального языка, но и сбережением и развитием национального языкового сознания, национальной языковой картины мира. На практике эти идеи соответствуют, в частности, требованиям сохранить в преподавании русского языка и литературы функцию формирования гражданской и национальной идентичности, национального культурного кода, прозвучавшим на заседании Ассоциации учителей русского языка и литературы в Общественной палате РФ 24 июня 2014 года (см. статью Александра Николаева «Литература как доблесть» // ЛГ. 2014. № 27).
Во-вторых, никакая, даже самая совершенная, дефиниция лингвоэкологии не может дать конкретного представления о ее предметной области в силу многоаспектности последней. Поэтому целесообразно дополнить дефиницию лингвоэкологии перечнем хотя бы основных проблем, на решение которых нацелена эта дисциплина. Более или менее полная инвентаризация и классификация этих проблем – задача специального исследования, в том числе перманентного мониторинга, ввиду динамики состояния и развития языка. Не претендуя на решение такой глобальной задачи, перечислим темы и вопросы, которые представляются экологически значимыми авторам привлеченных нами публикаций.
Начну с того, что еще в 1992 году на основе немногочисленной тогда лингвоэкологической литературы и личных наблюдений я выделил ряд «болевых» участков речи/языка, многие из которых не потеряли актуальности. Были затронуты такие вопросы, как забвение семантически ценных слов и фразеологизмов; семантическая ущербность словоупотребления, в некоторых случаях получившая отражение в словарях; синдром заимствований; утрата знаковой целесообразности в сфере аббревиации; проблема идеологических речевых штампов, связанная с мифологизацией общественного сознания; эвфемизация речи как одна из примет тоталитарного общества; производство и «навешивание» политических ярлыков как проявление языковой агрессии; проблема «канцелярита»; распространение сквернословия в публичных сферах речевого общения; технократизм и негуманистичность социальной мысли, порождающие языковой цинизм («лингвоцинизмы»); жаргонизация и вульгаризация речи, поставившие в повестку дня проблему так называемой демократизации языка;
вопрос о реабилитации и реставрации утраченных языковых ценностей в связи с проблемой «языкового расширения», поставленной А. И. Солженицыным [Русский словарь… 1990: 3–6]; исследование творческих механизмов языка и их популяризация [Сковородников 1992: 104–111]. Не возвращаясь в целом к обсуждению перечисленных проблем, считаю необходимым сделать некоторые краткие добавления к этому перечню с учетом «текущего момента» (подробнее некоторые вопросы будут рассмотрены в следующих главах).
1. Оскудение словарного запаса в языковом сознании значительной части русскоговорящих особенно проявляется сейчас в так называемом устаревании некоторых книжных слов и выпадении из лексикона многих (очень многих!) фразеологизмов (проблема лексико-фразеологических лакун).
2. В связи с этим проблема лексико-фразеологической «реанимации», то есть восстановления в качестве функционирующих единиц слов и фразеологизмов, действительно вышедших из употребления даже носителей элитарной речевой культуры, но представляющих определенную семиотическую ценность.
3. Феномен развития идеологической и оценочной амбивалентности в осмыслении и толковании ключевых слов-концептов российского общественно-политического дискурса. В нем функционирует целый набор слов и словосочетаний терминологического типа, содержание которых понимается и оценивается противостоящими идеологическими группами по принципу «наоборот», в противоположных аксиологических планах.
4. Манипулятивное использование общественно-политических терминов, состав которых со временем частично меняется. Проследить устойчивость этого явления можно, обратившись, например, к газетным публикациям последних лет, к текстам радио, телевидения, интернета.
5. Проблема так называемой информационной войны, изучение ее языкового аспекта – одна из задач лингвоэкологии, без решения которой нельзя обеспечить информационную безопасность страны.
6. Проблема полезных и вредных символов и мифов в их языковом выражении, а также проблема именования и переименования исторических и географических объектов.
7. Проблема языковой русофобии, представляющая собой часть русофобии как таковой.
8. Экология русской классической литературы как неотъемлемой части экологии русского языка и национального самосознания.
9. Лингвоэкологический аспект проблемы коммуникативных компетенций и типов речевой культуры.
10. Лингвоэкологически взвешенный подход к решению таких «вечных» вопросов, как иноязычные заимствования и жаргонизация речи.
11. Проблема языкового постмодернизма и конфликт языковой/речевой этики и эстетики.
12. Лексические и фразеологические новации в контексте лингвоэкологических критериев приемлемости/неприемлемости.
13. Место и роль церковнославянского языка в развитии современного русского литературного языка.
14. Языковой пуризм. Языковой модернизм. Языковая мода. Языковое табуирование.
15. Языковые фетиши и языковые ярлыки.
16. Плюсы и минусы эвфемизации речи.
17. Изменения в коннотативных характеристиках социально значимых слов. Пополнение инструментария языковой оценочности.
18. Расширение старых и образование новых синонимических рядов, рост дублетности.
19. Возникновение лексико-семантических фикций (денотативной неполноценности слова).
20. Стилевая и жанровая эклектика и диффузия.
21. Лингвистический цинизм как отражение социального цинизма.
22. Языковой стандарт и языковая экспрессия: динамика соотношения. Развитие системы выразительных средств языка.
23. Проблема становления лингвоэкологической понятийно-терминологической системы.
24. Совершенствование языковой политики государства на основе лингвоэкологических идей.
25. Формирование у граждан России лингвоэкологического мировоззрения. Создание лингвоэкологической концепции преподавания филологических дисциплин в средних и высших учебных заведениях.
Разумеется, представленные выше тезисы не исчерпывают проблематику лингвоэкологии вообще и в применении к современному русскому языку в частности. В публикациях собственно лингвоэкологической тематики, а также в таких, которые имеют то или иное отношение к речевой культуре, можно найти большое количество указаний на проблемы лингвоэкологического свойства, которые отчасти перекликаются с вышеозначенными. Перечислим лаконично те, которые попали в поле нашего зрения при подготовке настоящей главы: создание «охранной службы языка» [Караулов 1995: 20], «переименование этноисторического пространства», «искажение антропонимических традиций», «обрыв традиции речевого этикета», «проблема лингвистического просвещения населения» [Савельева 1997]; отсутствие продуманной и действенной языковой политики [Горбаневский и др. 1999: 11–15]; несовершенство стилистических помет в словарях [Шапошников 1998: 223–232]; языковая личность политического деятеля [Колесов 1999: 154–262]; языковая мода, языковой вкус, «либерализация языка», «расшатывание нормы», «повышенная вариативность языка» [Костомаров 1999: 127–306]; феномен «олбанского языка», «тенденция к диффузным значениям <…> в ущерб “разведению” синонимов», недостатки в лексикографической кодификации норм [Сиротинина 2011: 56–57]; необходимость модификации концепции культуры речи в связи с изменениями языковой концептуализации мира [Шмелев 2011: 92–94]; семейное воспитание языковой личности, связь экологии языка и речи с «экологией духовной культуры, экологией культурно-исторических традиций» [Журавлев 2003: 70–71, 75];
роль лингвоэкологических факторов в преподавании языка [Хроленко 2004: 126]; недостаточность русского речевого этикета [Руделев 2012]; в том числе тенденция к устранению отчества из наименования людей [Формановская 2012: 67–77]; проблема языковой представленности этических ценностей [Этика речевого поведения… 2009]; поиск оптимального баланса между лингвистическим многообразием и языковой интеграцией [Юдина 2010: 215–219]; гламурная стилистика в СМИ [Куницына 2008]; эколингвистические проблемы современного города [Шарифуллин 1997]; «жажда экспрессии» и ее неоднозначные последствия [Солганик 1996]; проблемы идеологизации языка СМИ [Клушина 2008: 98–203]; лингвоэкологическое воспитание личности [Скворцов 1996: 16]; криминализация языка [Кара-Мурза 2012б: 487];
разработка специальной эколингвистической методологии [Полухин 2009]; организация эколингвистического мониторинга [Шамне, Каря-кин 2011]; выявление принципов и условий экологичности общения [Ильинова 2010]; проблема разграничения предметного содержания макроэколингвистики и микроэколингвистики [Потеряхина 2014];
языковые права человека, Интернет как фактор «разрушения естественного лингвистического разнообразия» [Леонтович 1994]; «вопрос о роли эмоциональной составляющей и ее влиянии на экологическую/неэкологическую коммуникацию» и здоровье человека [Панченко 2012; Шаховский 2007]; «речевое убийство», «речевое хулиганство», «речевое воровство», «речевое мошенничество»; «экологический кризис и экологическая катастрофа в сфере языка», исчезновение неконкурентных языков, описание форм языковой интеграции, языковая толерантность, разработка принципов межкультурной коммуникации, изучение энергетического потенциала языка и создаваемых на нем речевых произведений [Ионова 2010]; проблема законотворчества о языке [Васильев 2006].
Перед нами неполный и неструктурированный по какому-либо основанию перечень лингвоэкологических проблем разной степени теоретической и практической значимости. Важная задача лингвоэкологии как «молодой» научной дисциплины – составление по возможности более полного перечня наиболее существенных собственно лингвоэкологических проблем, а также его периодическое обновление в связи с тем, что лингвоэкологическая ситуация со временем изменяется. Таким образом, определение предметной области лингво-экологии – вопрос принципиально не закрытый, а подлежащий постоянной корректировке. Кроме того, этот перечень должен быть структурирован, по крайней мере, по двум основаниям: по степени теоретической значимости и разработанности лингвоэкологических проблем (для ориентации лингвоэкологов-исследователей) и по степени социальной значимости (для лингвоэкологов-практиков: учителей, преподавателей, журналистов и людей других профессий повышенной языковой ответственности).
С проблемой определения предметной сферы лингвоэкологии связан вопрос становления терминологии этой науки, поставленный мной в 1996 году [Сковородников 1996: 46–47]. Он нашел свое развитие в создании пока единственного «Словаря-справочника лингвоэкологических терминов» [Сущенко 2011], в котором, наряду с собственно лингвоэкологическими терминами, содержатся термины из других областей языкознания, а также разные материалы, полезные для людей, озабоченных совершенствованием своей речевой культуры. Очевидно, что словарь собственно лингвоэкологических терминов может быть создан после того, когда будет с достаточной полнотой определено и тематически структурировано предметное поле лингвоэкологии. Предварительные соображения по поводу лингвоэкологической терминологии изложены в последней, 11-й, главе.
Проблема дефинирования лингвоэкологии, определения ее целеполаганий и предметной области связана с вопросом о том, как правильнее назвать эту область исследований. Единства мнений по этому вопросу нет: используют либо термин лингвоэкология, либо термин эколингвистика. Причем одни под этими терминами подразумевают одну и ту же исследовательскую область, другие – разные. Эта терминологическая дилемма и направления современной науки об экологии языка довольно подробно охарактеризованы в ряде публикаций (см., напр. [Бернацкая 2003; Ионова 2010; Курашкина 2016]).
Поэтому, не вдаваясь в подробное рассмотрение этих различий, объясню, почему я не отождествляю эти терминопонятия и предпочитаю использовать в качестве названия формирующейся дисциплины термин лингвоэкология.
Логика здесь такова. Смысловым аналогом термина лингвоэкология является словосочетание экология языка (иногда синонимом последнего выступает языковая экология), смысл которого заключается в том, что речь идет о таком ответвлении (направлении) экологии, объектом изучения которого является язык (ср.: лингвокультурология). По аналогии термин эколингвистика должен был бы обозначать такое ответвление (направление) лингвистики, объектом изучения которого является экология в своем языковом аспекте (ср.: медиалингвистика). Кстати, замечу, что в связи с чрезвычайной важностью экологии для выживания человечества вполне возможно появление такой науки в ближней перспективе. Что касается термина лингвоэкология, то выбор его демонстрирует также уважение к сложившейся в России терминологической традиции, заложенной в 80-х годах прошлого века.
Еще вопрос, на который мне хотелось бы обратить внимание читателей, это вопрос о научной легитимности лингвоэкологии, поскольку она до сих пор находится в состоянии полупризнанности. Это обстоятельство является следствием разного понимания лингвистами сущности языка: «Лингвист, принявший концепцию об имманентной сущности языка или <…> поставивший себе целью описать организацию его внутренней структуры, не станет обращаться к фактам и аргументам внеязыковой сферы, полагая их несущественными для данного типа исследования <…>. Напротив, языковед, рассматривающий свой объект как систему, которая функционирует во времени, в пространстве и в обществе, будет стремиться учесть это взаимодействие и иначе определит существенность фактов и явлений, отбираемых для описания и теоретического осмысления» [Степанов 1988: 55].
Кроме того, существует распространенная точка зрения, рассматривающая язык как саморегулирующуюся и, следовательно, самоочищающуюся систему. Отсюда у лингвистов разные точки зрения на экологическую ситуацию с русским языком, подчас противоречащие одна другой, например: «Для нас сейчас актуально лишь то, что и в разговорном, и в книжном языке много избыточности, устаревающего и новейшего, необходимого и ненужного, прекрасного и отвратительного. <…> Борьба за однозначную, устойчивую норму стала казаться бесперспективной, суетной, кроме разве чисто учебных ситуаций. Коварство вольнолюбиво-освободительных устремлений покушается на объединяющую роль твердого канона конкретных слов, форм и других единиц выражения, который только и способен удержать язык от рыхлости и развала, блюсти историческую преемственность, взаимопонимание, национально-языковое сплочение» [Костомаров 2012: 14–17]. Ср.: «Язык – это самонастраивающаяся система средств (лексических, морфологических, синтаксических, стилистических). Она живет по своим законам, хотя и подвержена непрямому действию внелингвистических факторов. Непрямому – потому что языковая система представляет собой фильтр, причем очень надежный. Его преодолевает только то, что соответствует структуре и законам самого языка, то, что целесообразно с этой точки зрения, а не с позиций нашего вкуса и предпочтений» [Константинова 2014].
Иногда подобного рода противоречивые суждения оказываются в одном и том же тексте. Так, в учебном пособии А. Т. Хроленко и В. Б. Бондалетова «Теория языка» (М.: Флинта: Наука, 2004), в главе 17 «Экология языка» можно прочесть такие суждения: «Сейчас много размышляют о причинах деградации русской речи. Циничное использование языка для пропагандистских целей лишило язык жизни. Именно в официальных письменных текстах наиболее очевидна деградация русского языка» (С. 397); «Русский язык попрежнему “велик и могуч”, его лексический инвентарь, запас выразительных средств и возможностей колоссальны и продолжают расти. Русский язык (выделено авторами цитируемого текста. – А. С.) как коммуникативный феномен не требует никакой защиты – ни юридической, ни моральной. <…> Моральной, филологической, а иногда и юридической защиты требует наша речь» (С. 399); «Защита языка – дело коллективное, национальное, но эффективной она может быть только при условии личной активности каждого носителя языка» (С. 400).
Эти разночтения не отменяют того факта, что в конце концов системные изменения в языке происходят под влиянием изменений в речи, когда последние приобретают массовый и долговременный характер, а состояние речи, в свою очередь, зависит от состояния творящего эту речь социума. В силу всего сказанного выше полагаю, что ситуация с русским языком и русской классической литературой, сложившаяся в современной России, не дает оснований для безмятежного существования филологов-русистов. Думаю также, что количество и уровень имеющихся лингвоэкологических исследований побуждают согласиться с теми, кто считает, что «сегодня о лингвоэко-логическом направлении (“эколингвистике”) можно говорить не в терминах гипотетического будущего времени, как о лакуне в лингвистике, а как о научной отрасли, заявившей свои права на самостоятельное существование и занявшей определенную лингвистическую нишу» [Панченко 2012: 124–125]. Причем соглашусь с тем, что «экологический подход правомерен не только в предельных, критических ситуациях. Он может рассматриваться как необходимая гарантия от возникновения таких ситуаций, когда лингвисту не остается ничего иного, как констатировать гибель языка. <…> Лингвоэкологический подход актуален и в плане языковой прагматики, где имеют место современные проблемы информационной безопасности и языкового насилия» [Шапошников 1998: 226].
В заключение хочу обратить внимание читателей на то, что, рассуждая о состоянии русского языка и перспективах его развития, лингвисты обычно обходят вниманием вопрос о его творце и основном носителе – русском народе, факт угасания которого достаточно очевиден (критическое положение русского народа на протяжении последнего столетия стало предметом обсуждения во многих публикациях. См., напр.: [Сорокин 1994: 418–491; Шафаревич 1991: 503–515, 541–548; Распутин и др. 1993: 27–59; Солженицын 1998; Кара-Мурза 2012б; Орлова 2007: 66–93 и др.]).
Спрашивается, можно ли гарантировать сохранение и успешное развитие русского языка при таком состоянии русского народа? Ясно, что ответ на этот вопрос выходит далеко за пределы лингвистики, но поставить его – не только задача, но и моральный долг лингвистов-русистов. И каким бы ни был ответ на этот вопрос, становится еще более несомненной значимость лингвоэкологических исследований как в теоретическом, так и в практическом отношении, так как эти исследования могут и должны служить базой для формирования научно обоснованной языковой и национальной политики в законодательстве, СМИ, образовании, градостроительстве и т. д.
Некоторые выводы
Подводя итог всему сказанному в этой главе, можно сделать, по крайней мере, такие выводы. Обращение к философским, лингвистическим, публицистическим текстам как источникам лингвоэкологических идей позволяет:
1) определить лингвоэкологию как междисциплинарную науку с доминирующим лингвистическим ядром и такими задачами, как сохранение и развитие языка, языкового сознания и, как следствие, здоровья их носителей;
2) уточнить и расширить предметные рамки лингвоэкологии;
3) обосновать уже найденную наукой лингвоэкологическую проблематику, а также наметить в этой научной дисциплине новые проблемы и аспекты исследования;
4) предложить предварительное решение вопроса о разграничении таких понятий и соответствующих направлений научного поиска, как экология языка, экология речи, культура речи;
5) утвердиться в наличии и актуальности мощного социального заказа на лингвоэкологические исследования.
Завершая главу, замечу, что некоторые исследователи считают, что «важнее оценить практическую полезность и перспективы некоторой теории или модели, чем углубляться в онтологические дебаты относительно ее обоснованности» [Баксанский, Кучер 2004: 54]. С этой мыслью можно согласиться, если речь идет о теории или научном направлении, которые обрели уже статус общепризнанности. Что же касается лингвоэкологии, то ей еще предстоит завершить этап научной легитимизации и определиться в границах своей предметности.
