Нам не дано предугадать

Опять подавались экипажи, большая четырехместная карета, запряженная шестериком, с мальчиком-форейтором верхом на одной из передних лошадей. Вторая карета – двухместный дормез – запрягалась четверней лошадей. Как грустно делалось на душе, когда заслышишь утром звон бубенчиков – значит, ямщики уже привели лошадей и скоро мы пустимся в путь… Поднималась страшная суета, лакеи, горничные перекликались, хлопали дверьми и постоянно бегали то с чемоданом, то с баулом, то с картонками в переднюю, все это нагромождалось друг на друга и затем находило место снаружи и внутри кареты. Мама́ больше всех суетилась, нервничала, вспоминая, не забыты ли ей ключи, даны ли все приказания. Отенька с сестрами помещалась в большой карете, а я с мама́ – в дормезе, если мы ехали без папа́. На обоих козлах по лакею, а сзади в кузове все горничные. Не помню, как размещалась и переезжала остальная прислуга, которой у нас было много. Приезжали с нами прощаться наши друзья Зыбины. Расставаясь с ними, мы плакали, клялись в вечной дружбе. Перед тем как сесть в карету, мама́ приказывала всем собраться в зале, молча посидеть, и затем, перекрестившись, все выходили на крыльцо, там дожидалась нас остальная прислуга Железников с пожеланиями счастливого пути, целовала ручку или в плечо. Длинен казался нам путь. На всех станциях меняли лошадей, опять ночевали в Малом Ярославце и в Москву въезжали на следующий день к 5–6 вечера.

Зима 1868 года была для меня особенно памятна. Жили мы на Знаменке, недалеко от дома моего дяди Петра Абр. Хвощинского, у которого я постоянно бывала, так как там было особенно весело и приятно. Я не знавала другого такого хлебосольного и гостеприимного дома, как дом дяди. Тетя и ее сестра М. Н. Львова были милейшие существа, баловавшие меня всячески. С двоюродным братом Абрамом я была дружна. К нему приходили его товарищи – Вл. Беринг, Шаховской, Вл. Шепинг, и с ними мне было очень весело. Шаховской начал за мной ухаживать, это меня забавляло. Под разными предлогами старался он меня видеть, писал Абраму, чтобы вызвать меня, или сам приходил к нам. Но все это не трогало моего сердца. Я полюбила другого. В один прекрасный день мне был представлен моряк Ал. Пав. Евреинов. Принятый, как и все остальные посетители Хвощинских, весьма радушно, Евреинов сделался постоянным членом в кругу молодежи. Он скоро подружился с братьями Львовыми, Николаем и Леонидом, почти одних с ним лет. Евреинов был красив. Чудные глаза, мягкие, выразительные, правильные нос и рот, небольшие бакенбарды. Роста был он среднего, широкоплечий, плотный. Сразу обратил он внимание на меня, и сразу я это почувствовала. Роман наш пошел быстрым темпом. В эту зиму мне минуло 17 лет. У тети Львовой был вечер, собралась молодежь, затеялись танцы. Евреинов пригласил меня на мазурку. И тут-то произошло то, чего я не ожидала и боялась… Он мне сделал предложение… Конфузясь, краснея, теребя неистово замшевую перчатку, сказал мне, как безумно меня любит, как надеется на взаимность и все прочее, что говорят в подобных случаях. Я была ошеломлена. Ничего ему не могла ответить. Грянула мазурка. Дирижер кричит нам что-то. Евреинов вскакивает, берет меня за талию, и мы пускаемся… в вальс вместо мазурки! Конечно, все это заметили, особенно братья Львовы, наблюдающие за своим другом. Когда мы остановились, он, взволнованный, шепотом спросил об ответе…

Я, смущенная, красная, ответила, что люблю его, но что решать свою судьбу не могу, что слишком молода и пр. Уехала я опьяненная, счастливая, уверяя себя, что все будет так, как мы оба этого желаем. Матери моей уже успели рассказать, что произошло, да и взглянув на меня, она поняла. Я была всегда очень откровенна с ней, и, войдя по возвращении домой в ее комнату с радостным лицом, я взглянула на нее и сразу поняла, что надеяться не на что. Так и вышло. Мама́ начала с того, что я слишком молода, чтобы думать о замужестве, что это не серьезно, что у Евреинова состояния нет, что у меня его мало и пр. Много пролила я слез, но она была неумолима. Я должна была обещать, что мы будем избегать встреч, на вечерах не говорить друг с другом и т. д. Отказ Евреинову написала мама́. Состояния у Евреинова не было, а мне давали 3000 р. в год, и вот я, полная надежды и любви, составила смету, как распределить эти деньги, и оказалось, по моим расчетам, что жить можно…

Когда я это принесла родителям, они меня подняли на смех и прогнали, сказав, что я ничего не понимаю в деньгах… Большой поддержкой в это время была наша милая Отенька, она сочувствовала мне, жалела. С ней мы устроили как бы случайные встречи с Евреиновым. Гуляя по Тверскому или Пречистенскому бульвару, мы могли видеться. Устраивали мне это братья Львовы, горячо мне сочувствуя. Евреинов ежедневно у них бывал и узнавал от них, где я бываю, где вечером, где гуляю. Отенька это знала и беспрекословно шла со мной туда, куда надо. Как билось мое сердце, когда, бывало, издали увижу его морскую фуражку. Незаметное пожатие, несколько слов – и шли мы дальше. Совесть твердила, что это нехорошо, но разве 17-летнее сердце часто думает о совести!

Припоминаю еще один эпизод. Был у нас большой вечер, конечно, его не было, но мои друзья Львовы, Величковский и др., видя мой печальный вид, устроили следующее. Дали знать Евреинову, что я подойду к окну, и чтобы он стал напротив нас на улице под фонарем так, чтобы мне его хорошо было видно. Когда он появился, то меня об этом предупредили, и я подошла к окну и, кивнув в его сторону, простояла так минуты две, увидела его грустное лицо и опять поняла, как его люблю.

В эту зиму за мной сильно ухаживали кн. А. Н. Урусов, знаменитый адвокат, и П. Л. Трубецкой. Мама́ желала для меня блестящей партии, а я мечтала только об Евреинове, хотя кокетничала и с другими. Лето настало, и мы опять уехали в Железники. Вдруг разнесся слух, что Евреинов в Калуге, ищет свидания со мной. Он написал почтительное письмо мама́, но ответа не получил и уехал ни с чем. Меня, конечно, никуда одну не пускали.

Жизнь в Железниках протекала обычным чередом, визиты по городу, Зыбины, Азаровское.

Вернувшись осенью в Москву, мы поселились опять на Знаменке (дом принадлежал кому-то из Голицыных). Квартира была небольшая, уютная. Дом дяди Петра посещали мы часто, зазывала меня к себе Маша Львова, и благодаря ей я со многими девицами познакомилась и подружилась. Больше всех я полюбила Ольгу Лопухину. Красивая брюнетка, она привлекала меня своим ровным, спокойным характером. Дом Лопухиных на Молчановке был типичный барский, со львами у подъезда и со своим особенным запахом в передней. Зала довольно большая, затем проходная комната с колоннами, гостиная и вечно накрытый стол с самоваром. Когда, бывало, ни приедешь к Лопухиным, чай готов и гостеприимная старушка всегда вам рада. Варвара Ал. Лопухина, рожд. Оболенская, была из очень многочисленной семьи Оболенских. Старика, ее мужа, я почти не знала, он редко появлялся, болел и сидел у себя в кабинете. Семья была большая – пять дочерей, замужем была одна из них за кн. Н. П. Трубецким, остальные четыре были: Мар. Ал. – горбатая, Лидия Ал. недурна собой, блондинка с томными глазами, Эмилия – хорошенькая, бойчее других, и мой друг Ольга с чудными черными глазами, красивым профилем. Она была старше меня и поэтому протежировала мне и даже часто журила за какой-нибудь необдуманный поступок. Евреинов был ее двоюродный брат, и мне приходилось встречаться с ним, что создавало некоторую неловкость. В третий раз сделал он мне предложение и в третий раз получил отказ, после чего уехал служить в Кинешму, и я с ним больше не встречалась! А 35 лет спустя я его увидела в последний раз, и он меня тронул своим постоянством, вскоре он умер.

У Лопухиных было три сына: Александр, Борис и Сергей. Последний тогда был почти мальчик и редко вмешивался в наши девичьи разговоры. Он был очень живой, остроумный. К Лопухиным ездило масса народу – вся Москва. День св. Варвары праздновался особенно. Приносила поздравления вся многочисленная родня, вечером прием до часа ночи. Бывали у Лопухиных домашние, очень удачные спектакли, особенно помню один, в котором играла Эмилия с Лашкевичем, слывшим отличным актером. Играли они вдвоем пьесу «Соль супружества». Очень была мила Эмилия. На этом спектакле был ее будущий муж, влюбленный в нее, но еще не женихом. Кажется, к концу этой же зимы 68-го года они повенчались в университетской церкви, и мы были на этой свадьбе.

Кроме Ольги Лопухиной подружилась я с Наташей Боде, красавицей, и с Лили Слезкиной, очень хорошенькой девушкой. Обе они пользовались большим успехом в обществе. Оригинальный дом барона Боде в Москве охотно посещался всеми московскими и петербургскими кавалерами. В эту зиму мне минуло 18 лет, и я официально появилась в свете. Помню я первый бал, мои волнения, радость. Генерал-губернатором был князь Долгоруков, мы, как и все, получили приглашение на его бал. Туалетом я занялась заблаговременно. Тогда был обычай как можно проще одевать дебютанток. Белое тарлатановое платье, какой-нибудь цветок в волосах и такой же на корсаже – вот и весь наряд. В первый раз пришлось мне быть с открытой шеей и голыми руками. Неловко было мне, не по себе. Но делать нечего, надо покориться моде и обычаю. Готовая, вошла я к мама́, причесал меня парикмахер Агапов и, кажется, к лицу. Воздушное платье сидело хорошо, мама́ осталась мной довольна, только бледна была я, плечи были белы, как мрамор. Сели в карету, лакей захлопнул дверцы, и через несколько минут мы очутились у подъезда генерал-губернаторского дома. Волнение мое усилилось. В передней сняли с нас шубы, и мы медленно поднялись по большой лестнице, устланной мягким ковром. Через каждые две ступеньки стояло по лакею в пудреных париках, в шелковых чулках и красной ливрее. Наверху лестницы стоял сам хозяин – кн. Долгоруков, любезно приветствуя своих гостей.

В зале уже танцевали и был слышен оркестр. Проходя мимо зеркала, я себе понравилась, и то чувство, что я недурна, придало мне смелости и веселости. В дверях толпилась молодежь, мои кавалеры, которые, завидя меня, стали один за другим приглашать меня на танцы, так что еще до входа в танцевальный зал у меня уже все было разобрано. Кто-то подхватил меня за талию и повлек в вальсе. Тут были все мои подруги: Вера Катенина, Наташа Козакова, Нюша Евреинова, Наташа Боде, Лили Слезкина, мои кузины Хвощинские и др. Мне было безумно весело. Когда после ужина мама́ хотела меня увезти, мои кавалеры стали перед дверью и не пускали, мама́ нужно было уступить, и тогда один за другим пожелали все провальсировать со мной. Усталая, счастливая вернулась я домой и, должно быть, долго не могла заснуть! Балов в эту зиму было много. Всюду мне было весело. У дяди П. Хвощинского были jour fixe^[42], тоже очень веселые, но без танцев, был petits jeux^[43], secretaire^[44] и пр. На одном из этих вечеров мне представили кн. Вл. Мих. Голицына. Помню то место в гостиной около трельяжа, когда Величковский подвел мне изящного, худенького молодого человека, не думала я тогда, что этот самый юноша через два года будет моим мужем! Он в то время был увлечен красавицей Наташей Боде и отчасти Слезкиной. За мной сильно ухаживал Урусов, мне было весело, и кокетничала я с ним вовсю, зля других ухаживателей, о Евреинове редко вспоминала. Он жил в Кинешме, служил там. Было весело и у барона Боде, где мы танцевали каждый понедельник. Барон был человек старого закала, властный, немного самодур, но в общем добрый и настоящий барин. Его дом на Поварской был полон художественных предметов, картин хороших мастеров, редкой мебели, бронзы, фарфора, библиотека и пр. У барона было много вкуса и художественного чутья. Замечательно красива его домовая маленькая церковь в древнерусском стиле. Все было исполнено в ней под личным наблюдением барона. Через маленький проход из церкви попадаешь в залу. Сколько веселых и хороших часов проводила я в этой зале, в этом доме, вечера по понедельникам начинались рано, барон сумел заставить всю Москву приезжать к нему в 8 1/2 и 9 часов вечера. На лестнице уже слышится ритурнель кадрили, и толпа молодых людей, натягивая белые перчатки, торопится приглашать знакомых барышень. Тут Куракин, Величковский, Федор Урусов, Евреинов под названием «бокалка», братья Львовы, Друцкой и др. Приглашают и меня, но в моей книжке уже нет свободных танцев, и я начинаю придумывать, как бы обмануть того несчастного кавалера, с которым мне не хочется танцевать. Такой несчастный был некто Рябинин, но мама́ ему почему-то протежировала, должно быть, из доброты сердечной, так как он был очень некрасив, и если танцевал, то с какой-нибудь малоинтересной девицей. Наша coterie^[45] снисходила иногда протанцевать с ним кадриль из милости, когда лучшего не было и боясь просидеть без кавалера. Из таких девиц была одна моя подруга, кн. Хованская, неуклюжая, но очень хорошая девушка. Дом их был на Арбате, давали ее родители музыкальные и другие очень скучные вечера. Нетта Хованская впоследствии сошла с ума и вскоре умерла.

Мама́ вывозила меня вместе с Верой Катениной, веселой и милой девицей, которой не с кем было ездить на балы. Жила она у родной своей тетки гр. Толстой во флигеле. Тетка ее не любила, и хотя дала ей пристанище после смерти ее матери, но совсем ею не занималась, и бедная Вера жила как-то особо, без заботы и ласки графини, для которой только существовали ее племянницы, дети другой сестры Трубецкой, Соня и Маня, и их брат Петя. Тогда Соня и Маня были еще подростками, а Вере было 18 лет. Мне было очень весело ездить на балы не одной, а с веселой подругой, делиться впечатлениями. Старый дядя Веры гр. Толстой посылал мне в день бала букет цветов, и мы обе являлись с ними на вечер, дразня любопытных, которые спрашивали, откуда у нас цветы и не объявлены ли мы невестами. Почти на каждый большой бал являлись мы с букетами, которые получали из оранжерей подмосковного имения графа «Узкое».

В то время не было той роскоши лент и цветов на балах. Во время мазурки иногда давали маленькие значки из ленточек для кавалеров и такие же для дам, они прикалывались к корсажу. Давали кавалерам ленточки привязывать дамам на кисть руки. В эту зиму на каком-то балу, не помню у кого, появились бутоньерки из живых цветов для дам. Об этом мне говорили как о необычайной роскоши. Были в эту зиму балы еще у Антышева, у предводителя дворянства кн. Мещерского. Его племянница Китишь славилась красотой. Много было красивых девиц и дам в то время: из дам – гр. Пушкина, рожд. Пушкина, впоследствии кн. Куракина, Додо Шаховская, рожд. Львова, вышедшая вторым браком за Вырубова, гр. Пушкина, рожд. Шереметева, и др. Из девиц была красива Анна Шереметева, но неподвижной красотой, как статуя. На все московское общество были написаны смешные стихи, которые я, к сожалению, не помню, прохватили всех довольно зло.

Чаще всех я бывала у Лопухиных и у Боде, хотя дружба с дочерью барона мама́ очень не нравилась. Наверху у Наташи царствовала большая свобода, даже распущенность. Собирались ее друзья, молодые люди, садились все на пол, звучали гитары, пели хором. Узнав это, мама́ меня больше к Боде не пускала, и ездили мы туда только на понедельники. Случилось как-то, что понедельник пришелся накануне Нового года. Танцевали до 11 1/2 часов. Когда перестали, то всех попросили в церковь, и начался молебен, после которого опять перешли в залу и сели ужинать, подали шампанское, все друг друга поздравили с Новым годом, а после ужина вновь пустились в пляс.

Баронесса Боде была оригинальная, странная особа. Сидя неподвижно в кресле, она гостей своих приветствовала всегда, не покидая его, но как-то все, зная ее особенности, не придавали этому значения. Баронесса никуда не ездила с Наташей, которая всегда всюду ездила с отцом или одна, так как гувернантки у нее не было. Была у нее еще сестра Маша, русская красавица, похожая на отца, но далеко не умная и не разговорчивая. Выезжала она позже с Соней Трубецкой и моей сестрой Машей.

На Масленице бывало особенно весело. Каждый день балы и вечера. В субботу дневной бал в Собрании, начинался он в 2 часа дня и кончался в 2–3 часа ночи, там кормили нас обедом и легким ужином. Было весело, красиво, но очень утомительно. При дневном свете многие красавицы теряли, были бледны, но это не мешало настроению. Последний масленичный бал в воскресенье у нашего генерал-губернатора кн. Долгорукова. Начинался он также в 2 часа дня до 12 часов ночи, когда наступал пост. После бешеного последнего котильона все в grand rond^[46] разъединялись и попарно шли в другие комнаты, куда лакеи уже вносили чашки с бульоном и сандвичи. Начиналось прощанье, назначались rendez-vous в церквах на мефимоны^[47]. Много разыгрывалось романов, и объявлялись предполагаемые браки.

Великий пост наступал, говели, ходили в храмы, а со второй недели начиналась та же светская жизнь, только без танцев. Всякие jours fixes, petits jeux, флирт и т. д., и так до Пасхи. К заутрене ездили в какую-нибудь домовую церковь, во Дворец или к генерал-губернатору, но туда по приглашению. После литургии, которая служилась быстро, в час-полвторого уже все сидели за вкусным ужином. У кн. Долгорукова было общество более официальное, и бывало скучновато. На другой день, т. е. в понедельник на Пасхе, был наш приемный день. Пасхальный стол стоял в зале, и многие из посещавших нас останавливались, чтобы закусить. Мама́ была очень хлебосольна, любила потчевать, и готовили у нас вкусно, плохой повар недолго заживался, много перебывало поваров. Папа́, наоборот, всегда всем был доволен.

Помню я один оригинальный вечер у стариков Сушковых. Это была милейшая чета – образованная, умная. Она – рожд. Тютчева, сестра поэта, он был брат знаменитой графини Ростопчиной – поэтессы и, говорят, очень обаятельной женщины. Салон Сушковых был один из центров, куда с удовольствием приезжали все, кто только выделялся чем-нибудь – литераторы, художники и просто образованные люди. Кроме стариков Сушковых, всех притягивало к ним присутствие умной, живой их племянницы Ек. Фед. Тютчевой, дочери поэта. Жила она давно у Сушковых, не вышла замуж и посвятила свою жизнь милым старикам. В Николин день, 6 декабря, день именин Николая Васильевича, давался вечер или раут. Приезжала поздравить старика буквально вся Москва. Их маленький особняк в Пименовском переулке не мог вместить всех, и поэтому открывали внутренние комнаты, спальни и шутили, рассказывая, что приходилось сидеть на кроватях хозяев! На одном из таких вечеров меня представили кн. Л. Т. Голицыной, самой важной даме в обществе, которую я тогда почему-то боялась! Она сказала мне несколько любезных фраз и просила мама́ меня привезти в один из ее приемных дней. В то время был обычай возить дебютанток к важным барыням, такие были тогда: кн. Л. Т. Голицына, кн. Четвертинская, гр. С. Прок. Бобринская, Шереметева, Столыпина и др.

Говоря все время о свете и его удовольствиях, я должна прибавить, что, несмотря на все увеселения, мои занятия, хотя и хромали порой, все же продолжались. Так, я брала уроки французской и русской словесности, уроки и лекции физики, уроки рисования с бездарным учителем Розановым, уроки итальянского языка, по-английски к нам приходила почти ежедневно miss Chance, с которой мы ходили гулять, так как Отенька была постоянно с моими младшими сестрами, Олей и Катей. На лекции физики ездили мы в университет, где читал проф. Любимов. Эти лекции меня очень интересовали, на них я ездила с моим отцом, он знал там многих профессоров, и всегда один из них, подсевши ко мне, объяснял физические опыты.

Чаще всех виделась я с Верой Катениной. К ней пускали меня одну, в нашей карете доезжала я в Рахмановский переулок. Дом во дворе, рядом флигель, где жила моя подруга. Сколько болтовни, смеха слышали эти скромные комнатки. Жила Вера со старой гувернанткой, иногда откуда-то приезжал ее брат Миша и из института младшая ее сестра Сафо, впоследствии Мартынова. Старшая сестра Веры была замужем за кн. Грузинским и в Москве не жила. С ней я познакомилась позже и очень подружилась, особенно тогда, когда сама была замужем. Около 12 часов приезжала за мной карета с выездным лакеем, и я возвращалась домой.

Мой отец любил общество ученых, профессоров, и у нас нередко собирались разные господа из университетских: проф. Крылов, Неверов, Бабин и пр. Сам папа́ часто ходил в Свербеевский кружок, где встречал много интересных личностей. Помню я дом Свербеевых в Николо-Песковском переулке. Помню величавую, красивую Екат. Алекс. – мать многочисленной семьи, ее добряка мужа с толстым животиком, любезного и приветливого. У него как-то вечером играл знаменитый скрипач Оль-Буль, и мама́ ему аккомпанировала, но это было исключением, так как вечера Свербеевых были скорее политико-литературные, на них меня не возили. Вообще там преобладал мужской элемент. У Свербеевых было много дочерей, из которых была замужем только одна – Вар. Дм. Арнольди, остальные остались девами. Соф. Дм. Свербеева, одна из дочерей, была умная, энергичная, вселяла даже страх своей резкостью. Сыновья были: Александр, Дмитрий и Михаил. Александр Дм. был женат на красавице гр. Менгден и с нею развелся. Он был очень милый, хороший человек. Под старость поселился он в Петербурге, был всеми почитаем и всех знал из высшего петербургского общества, всех кормил традиционными завтраками раз в неделю. Собиралось к нему множество всякого народу – и сановники, и литераторы, и из духовных лиц, и дамы почтенные, и молодежь. Всех одинаково любезно принимал он, часто не зная, сколько у него будет гостей и хватит ли на всех пирога или ростбифа. Недавно умер милый старик – тип прежнего времени. У его родителей в старину собирался исключительно славянофильский кружок, но бывали и поэты. Мой отец рассказывал, что он там встречал Лермонтова, с которым был раньше знаком, так как оба учились в Николаевском кавалерийском училище. Лермонтов был очень неприятный, заносчивый, обидчивый.

Помню в молодости моей кн. Одоевского, милого старика-меломана. Концерты в большом зале Собрания, дирижера Николая Рубинштейна – кумира публики, его холодный взгляд при виде публики, которая, невзирая на запрещение, входила в зал во время музыкального исполнения! Однажды Рубинштейн остановился, грозно постучал палочкой о пюпитр, обернулся к публике и, скрестя руки, молча, грозно на нее смотрел. Но что это был за гениальный дирижер, как сумел вдохновлять оркестр! Сидя обыкновенно рядом или поблизости от Одоевского, я жадно ловила его объяснения насчет музыки, и если что знаю по этой части, то благодаря ему. Он вселил в меня любовь к классической музыке с Бетховеном во главе. Должна признаться, что концерты в Собрании меня интересовали, помимо музыки, тем, что там собирались все мои подруги, много молодежи, и если не удавалось сесть рядом с кем-нибудь из знакомых, я вознаграждала себя антрактом в 20 минут, и, убежав от мама́, которая разговаривала со своими знакомыми, я пропадала где-нибудь с подругой на весь антракт.

После дирижерства Н. Г. Рубинштейн удалялся в комнату для артистов, вход в которую запрещен для публики. Туда-то после исполнения музыкального номера устремилась какая-то сумасшедшая дама и, не слушая предостережения, что войти к дирижеру нельзя, ворвалась в комнату, кинулась к нему и поцеловала его руку!

Ее выпроводили, и вся зала узнала о ее поступке. При выходе, после каждого концерта, толпа поклонниц всегда ждала своего кумира и восторженно его приветствовала! Как дешево в то время стоил абонемент на 10 дневных концертов, всего 15 рублей, но нужно было заблаговременно собираться, чтобы получить хорошее место. Лучшие силы музыкально-вокального мира появлялись на эстраде, лучшие скрипачи, виолончелисты и певцы. Оркестр был великолепен, консерватория в то время процветала. В Большом театре также появлялись лучшие певцы, больше итальянцы – Патти, сестры Маркези, Лукка, Вольпини и др. Позже я слышала шведку Нильсон – несравненную Маргариту, она как бы воплотила собой облик, созданный Гёте. Красивая блондинка, голос, игра – все уносило в тот мир поэзии; была она очаровательная «Офелия» и прелестная «Миньона». Патти была замечательная, веселая Розина в «Севильском цирюльнике», но голос ее и игра не трогали, хотя голос поражал вас, как феномен по гибкости и легкости.

Обеих артисток я знала, особенно Нильсон, которая нередко у нас бывала. Много вечеров провела я в обществе этой очаровательной женщины, но петь она редко соглашалась где бы то ни было; Патти, наоборот, очень любила светские вечера и пела сколько угодно. Такие вечера бывали у Араповой, жены обер-полицмейстера. Сама хозяйка пела недурно, и ее знакомство с лучшими силами итальянской оперы превращало эти вечера в дивные концерты.

У нее певали баритоны Педилла, Котоньи, Бинар, Николини, женившийся на Патти, и много других. Обладая большими средствами, Вера Александровна вышла замуж не по любви за старого, неинтересного Арапова. Овдовев несколько лет спустя, она безумно влюбилась в красавца кн. Четвертинского и вышла за него замуж, но недолго была она счастлива. Муж постоянно оставлял ее одну, пользуясь ее средствами, уезжал за границу, даже в Африку на охоту за львами и тиграми, которых будто бы сам убивал, но в этом многие сомневались. Умерла Вера Александровна загадочной смертью от несчастной любви к мужу, поняв, что он ее никогда не любил, а женился на ней из-за денег. Говорили, что она приняла медленный яд, который ее постепенно отравлял. Ей было всего 42 года. Оставила она двух дочерей от первого брака.

Но ушла я вперед в своих рассказах, так как все это происходило, когда я была замужем.

В один из понедельников поехала я с мама́ на приемный день кн. Л. Т. Голицыной на Покровку в ее собственный дом. Подъезд дома со двора. Раздевшись внизу в передней, мы поднялись по довольно высокой лестнице. Снизу швейцар позвонил наверх, где на площадке сидели два лакея, вставшие при нашем появлении и почтительно поклонившиеся нам. Я немного оробела, проходя ряд комнат до кабинета старой княгини. Первая комната была биллиардная, за ней следовала длинная узкая комната – картинная, с красивым потолком в помпейском стиле, затем голубая штофная гостиная и крайняя комната – кабинет княгини, очень красивый с множеством хороших, ценных вещей. Чудесный камин, вывезенный из Италии, кажется, Ив. Ив. Шуваловым. Княгиня сидела на кресле против двери и могла хорошо видеть входящих. Она была умна, любезна и производила впечатление настоящей grand dame. Никого из сыновей в комнате не было, и старый князь не показывался, и я совсем не помню, при каких обстоятельствах и когда я с ним познакомилась.

Зима прошла, как и предыдущие зимы, в выездах, занятиях. Лето опять в Железниках. Я много ездила верхом зимой в манеже, где встречала своих кавалеров, устраивались карусели в 10–12 пар. Моим кавалером был нестарый генерал Гартунг, муж Мар. Ал., рожд. Пушкиной, дочери поэта. Я с ним в первой паре. Он командовал, я, конечно, была очень горда возложенной на меня ролью вести карусели. Говорят, я ездила хорошо и смело. Брала препятствия и в деревне нередко перепрыгивала канавы. Генерал Гартунг печально кончил. Он был замешан в каком-то деле и покончил с собой во время суда над ним.