Под грязью пустота

Кровь

Сергей Головин всегда называл себя музыкантом. Он играл музыку, а не лабал ее, даже если десяток раз за вечер приходилось заводить «Пацаны, не стреляйте друг в друга».

Лабухом быть унизительно. Унизительно брать из потных рук мятые купюры. Унизительно, но прожить без этого было трудно.

Деньги – это… Головин никогда не вдавался в философию, но не задумываясь мог ответить, что деньги – это все. Все на свете. И он умел делать деньги, умел правильно выбрать репертуар, умел… Да он все умел, даже притворяться, что не является лабухом.

Когда-то, очень и очень давно, он даже закончил консерваторию. И даже попытался работать в городской филармонии. Ни денег, ни славы это не принесло.

Потом его пригласили сыграть на свадьбе, он согласился и после двух дней беспрерывных «Семь – сорок» и «Цыганочек» несколько обалдело рассматривал деньги, полученные за это.

Потом были еще свадьбы, потом – еще. Потом приятель познакомил его с администратором, вернее, администраторшей ресторана, и Головину удалось убедить ее в том, что именно его группа должна музицировать в кабаке. Процесс убеждения Головин тоже не любил вспоминать. За все нужно платить. В консерватории эту премудрость не преподавали, это Головин понял сам и этому учил часто сменяемых в ансамбле солисток.

Дело, в общем-то, житейское. Появились связи, менялись кабаки, менялся состав ансамбля. Все текло, все вытекало…

Он продолжал обижаться на «лабуха», но не испытывал отвращения к работе под синтезатор. Потихоньку их осталось трое. Деньги стало проще делить. Но их стало меньше. «Старая крепость» никогда не была особенно крутым рестораном, но выбора не было.

Идея Новогоднего представления пришла в голову владельцу кабака, сам он планировал встречать Новый год дома, но остальные получили возможность подработать.

Подохнешь ты в своем кабаке, сказала Головину жена. Головин ушел, хлопнув дверью. Потом, после стрельбы, убийства напарника, бегства через темный парк с толпой обезумевших от страха и от неожиданного спасения посетителей, он долго и сбивчиво все это рассказывал жене. В голове билась мысль – не подох! И эта мысль позволила ему прийти в себя довольно быстро.

Повезло, это не с ним все произошло, не ему в голову выстрелил тот свихнувшийся пацан, не Головин рухнул, разбрызгивая в стороны кровь. Ему повезло.

Или все-таки повезло напарнику, умершему тогда, в Новогоднюю ночь быстро и безболезненно?

Головину было больно и противно. Он не притрагивался к небрежно обмотанной голове. Все в нем протестовало против того, что уха нет, что его отрезали. Головин знал, что уха нет, но не хотел еще и убедиться в этом, почувствовать под пальцами болезненную, пульсирующую пустоту. В горящей голове стоял дрожащий звон, как от затухающего в колоколе звука.

Боль то распирала голову, то, отступив в глубь тела, тошнотворно засасывала его мысли и чувства наверх, к ране. Но и это было не так страшно.

Он не справился с кишечником. Даже одна мысль об этом была гадостной. Он…

Конвоиры поржали над этим, потом заставили его снять штаны, обдали ледяной водой из шланга и сунули взамен брюк какие-то брезентовые шаровары.

– Поехали, засранец.

Повязку с глаз у него так и не сняли. Поэтому вся дорога превратилась для него в болезненную тряску и тошнотворное чувство ненависти к себе и тем, кто с ним так поступил. Конвоиры о чем-то переговаривались, смеялись, курили, они не стеснялись его присутствия, и это должно было испугать музыканта еще больше, но…

Но все это было где-то далеко, где-то бесконечно далеко от него, заключенного как в кокон в боль, стыд и страх.

Подохнешь ты в своем кабаке, сказала ему жена. Подохнешь. Не в кабаке, но из-за него. Из-за той проклятой ночи.

Головин не контролировал свои мысли, не сознавал, что мысленно уже смирился с тем, что умрет. Он уже пережил себя. И уже не боялся смерти.

Он мог только лениво перебирать в голове свое прошлое и стараться не думать о том, как все ЭТО будет происходить.

Он пообещал Крабу, что опознает того человека из ресторана, пообещал, чтобы немедленно прекратился ужас боли и стыда. Сейчас он не был уверен в том, что узнает хоть кого-нибудь из новогодних посетителей. И не был уверен в том, что хочет узнавать кого-нибудь.

Машина резко остановилась, музыканта вытащили из нее и буквально на руках проволокли в какую-то комнату. На улице было холодно, босые еще мокрые ноги словно обожгло. В комнате, как ему показалось вначале, было теплей, но потом он понял, что здесь давно не топили. Пахло подвальной нежилой сыростью.

Головина посадили на стул, лязгнула дверь. Руки связаны не были, но он даже не пытался развязать глаза. Какое-то безумное ледяное пламя медленно охватило все его тело. Босые ноги стояли на раскаленном от холода бетоне и судорога начала медленно скручивать их.

Подохнешь… Головину показалось, что шепот жены откуда-то издалека проникает к нему. Подохнешь… По – дох – нешь. Как слабые удары по ксилофону – по-дох-нешь! Словно капли пота… или крови… Капли.

Где-то просто капает вода. Кап-кап-кап…

Сосредоточившись один раз на этом звуке, Головин больше уже не мог его не слышать или хотя бы не обращать на него внимания. Звуки становились все громче, вот они заполнили собой весь мир и наотмашь хлестали его по ране. Как, кап, кап…

Исчезло время, только вспышки боли, повинующиеся ритму падающих капель. Боль, боль, боль…

Головин перестал чувствовать холод. Он превратился в глыбу льда, медленно тлеющую с краю.

Исчезло время.

Потом вдруг что-то громко лязгнуло. Дверь, с усилием вспомнил Головин. Когда-то так лязгнула дверь. В комнату кто-то вошел. Щелчок.

Выключатель, узнал Головин, кто-то включил свет.

– Заходи, – сказал чей-то голос, – гостем будешь.

Шаги нескольких человек. И другой голос, недовольный, спросил:

– Куда вы это меня притащили?

Смех. В два голоса. Потом знакомый голос – Краб – коротко:

– К знакомому.

К знакомому, мячиком прыгнуло в голове музыканта и завязло в смертельном равнодушии. Знакомый. Это, наверное тот, кого он должен опознать.

– Я хотел поговорить с твоим хозяином.

– Ты будешь говорить с тем, с кем тебе прикажу я, – это снова голос Краба.

– Да пошел ты!..

– А ты не рви глотку, тут все равно окон нет. Старый винный подвал. Раньше умели строить.

– Слушай, ты, Краб, или как там тебя, Рак! Я тебя суку достану, все равно достану. Ты у меня, блядина, на карачках ползать будешь. Ты на кого, сука, наехал?

Глухой несильный звук, какой-то болезненный выдох, сдавленный стон, и голос Краба:

– Голос побереги. Ты сейчас молчать должен. Сейчас другой говорить будет. А ты у меня заговоришь потом. Запоешь.

– Су… – сдавленный кашель, – сука…

– Еще? – снова звук удара и всхлип.

– Я… я… тебя все равно…

– Посадите его на стул, – приказал Краб, – напротив лабуха.

– Музыканта, – Головин со слабым удивлением понял, что это его голос сказал «музыканта».

– Что?

– Я музыкант, а не лабух.

За спиной у Головина кто-то весело присвистнул:

– Музыкант засранный.

– Снимите с него кто-нибудь тряпку, – с брезгливостью сказал Краб.

Боль вспышкой резанула Головина, от неожиданности он вскрикнул. Открыл глаза и тут же рефлекторно закрыл их руками. Слишком ярко горела под сводчатым потолком большая лампа без абажура.

– Давай, давай, лабух, пусть глаза отдохнут, – сказал кто-то.

– Я музыкант, – глаза все еще резало, но Головин опустил руки и даже попытался встать.

– Сидеть! – руки с силой опустили его на стул, боль отозвалась в копчике.

– Проморгался? – спросил Краб.

Он стоял справа от Головина, в пол-оборота.

– Что вам нужно? – спросил Головин.

– Тебе что, память отбило? – поинтересовался Краб.

– Он ее высрал с перепугу, – сказал голос от дверей.

– Посмотри внимательно, не этот ли парень стрелял в кабаке, – Краб даже пальцем указал на сидящего в двух метрах от Головина человека.

Какая разница, Головину показалось, что он это подумал, но оказалось, что он сказал это вслух:

– Какая разница?

– Что?

Головин замолчал. Он смотрел на сидящего парня и понимал, что узнал его. Узнал, не смотря ни на что. Это он был одним из тех двоих, которые вдруг вскочили тогда из-за стола и метнулись к двери из зала. Он кричал, чтобы все уходили через кухню. Точно, он.

Странно, но не смотря на тогдашний испуг, на всеобщую панику, но Головин все-таки запомнил его лицо.

Краб присел на корточки возле Головина и посмотрел на него снизу вверх:

– Охуел?

– Еще ухо хочешь отрезать? – спросил Головин.

– Я тебе яйца отрежу, – почти ласково сказал Краб, – я тебе глаза выдавлю.

– И что?

– Отморозился, – прокомментировал кто-то от дверей. По голосу было понятно, что комментатор хотел говорить и дальше, но быстрого взгляда Краба хватило, чтобы он переменил свое намерение.

– Посмотри внимательно и скажи – это он?

Головин был словно во сне, не было ни страха, ни боли. Он словно шагнул за предел и теперь ждал, пока смерть примет его.

Краб выпрямился, с хрустом сжал кулаки:

– Кто там ездил к бабе, Кирилл с Ноликом? Сюда их.

К какой бабе? – подумал Головин. А какая разница? Даже если к его жене… Даже если они привезли его жену. Ничего их уже давно не связывает. Детей так завести и не собрались. Подохнешь, сказала ему жена…

Краб ждал молча. Молчали и все остальные. Головин смотрел в лицо сидевшего напротив парня. Лицо как лицо. Спортивный костюм. Фирменный. Нервничает и почему-то сидит скорчившись, держась за бок. Его ударил Краб. Ну и что, и его тоже ударил Краб.

А потом откуда-то из глубины очень легко вспорхнула мысль, что именно из-за этого парня все беды у него, у музыканта Головина. Ведь это для того, чтобы достать этого парня, заварилась вся эта каша. Из-за него он испытал весь позор и всю боль. Из-за него он должен умереть.

То, что этот парень спас ему жизнь там, в ресторане, уже ничего не значило. Он спас его там от мгновенной смерти только затем, чтобы обречь на нынешние мучения.

Головин словно проснулся. Вот сидит виновник всего. А он почему-то пытается его защитить. Ради чего?

Краб сволочь, убийца. Это понятно и привычно. А вот этот… Он ведь тоже убийца, только притворяется героем и спасителем.

Он притворяется! Это открытие потрясло Головина. Его изуродовали, а этот подонок… Он сидит и спокойно смотрит ему в лицо. Он видит, что сделали с музыкантом и спокойно сидит? Целый и невредимый? Его только пару раз ударили, а он сидит согнувшись, будто смертельно раненный.

Головин улыбнулся и увидел, как вздрогнул парень напротив. Он боится, подумал Головин, и мысль эта показалась ему ужасно смешной.

Как круто он разговаривал с Крабом, как угрожал ему! И он же обещал Крабу отомстить!

Головин тихо засмеялся. Глаза парня расширились, Краб резко обернулся к музыканту:

– Что?

– А ты не боишься, Краб? А если он и вправду тебе отомстит?

Краб приблизился к Головину, тот засмеялся громче:

– Не боишься? Он ведь крутой. Он ведь Солдата замочил. Взял и замочил. А ведь с Солдатом была куча народу. А их было всего трое. Не боишься?

– Это был он? – спросил Краб быстро.

– Он, – Головин захохотал, – он, сволочь, это был. Из-за него все.

Парень побледнел.

– Что уставился? – сквозь спазмы хохота спросил Головин, – думал можешь вот так спокойно нас всех отправлять на смерть?

Головин уже не обращал внимания ни на проснувшуюся боль, ни на слезы, текущие по лицу, ни на кровь, текущую по шее:

– Смотри, Краб, он и тебя отправит на смерть. Ты вначале подумаешь, что он тебя спас, а потом поймешь, что он тебя убил, только очень медленно. Убил чужими руками.

Лицо Краба вытянулось, и это тоже показалось Головину смешным. Головин хохотал, и хохот этот выжигал остатки его рассудка.

– Он все равно тебя убьет. Как Солдата, как меня… Он вас всех убьет! – Головин резко обернулся к стоявшим возле двери людям Краба, – Всех, до единого!

Музыкант вскочил на ноги, и его никто не остановил. Он ткнул дрожащим пальцем почти в самое лицо Краба:

– Ты подохнешь! Подохнешь!

Резкий удар швырнул Головина к стене – Краб пришел в себя.

– Рот закрой! – но Головин продолжал хохотать, – Рот свой поганый закрой!

Краб ударил ногой в лицо, что-то хрустнуло, хохот пресекся, превратился в утробное бульканье, но не прекратился. Головин не чувствовал боли. Он просто больше не чувствовал боли. Он не почувствовал, как треснула челюсть, как удар обрушился на кровавую рану на месте уха.

Головин продолжал хохотать, когда в подвал вошли Нолик и Кирилл, он не слышал, как Краб указал на него пальцем и сказал:

– Я хочу, чтобы вы настрогали из него спичек, но так, чтобы он не умер.

Но даже если бы он это и услышал, это не могло остановить его хохота.

Наблюдатель

Он сошел с ума. Свихнулся, двинулся крышей. Обезумел. Игры, говорите, мать вашу? Отдохните, говорите, Сашенька? Гаврилин попытался отвести взгляд от залитого кровью, кривящегося в жуткой гримасе лица и не смог.

Его словно загипнотизировало безумное лицо лабуха. Музыканта, поправил себя Гаврилин, музыканта.

Когда музыкант узнал его, это Гаврилин сразу понял по выражению лица, внутри словно что-то оборвалось. Все, как говорил волк в мультфильме, баста, карапузики, кончилися танцы. Разом ушло и напряжение, и желание вести борьбу, доставать Краба и изображать из себя крутого хрена.

Просто смотрел на белое лицо музыканта и ждал, когда прозвучит простое и короткое – «Он». И после этого можно будет просто умирать.

Только вряд ли Краб позволит ему просто умереть.

Музыкант все молчал, а в душе Гаврилина снова вдруг начало все стягиваться в узел. Ушел момент, упустил его Краб.

И когда после странной паузы и странных слов музыкант вдруг Гаврилина сдал, тот уже был снова готов к борьбе. Ну и что, что на него указал изуродованный совсем недавно мужик. Что с этого? Поцелуй меня в задницу.

– Настрогайте из него спичек, – сказал Краб двум вошедшим в подвал.

Зачем? Он же все уже сказал, он уже указал на Гаврилина. Правда, сделал он это так, что мороз по коже пробежал не только у Гаврилина. Все в подвале, даже Краб, вздрогнули и попятились от хохочущего музыканта. И удары Краба были всего лишь демонстрацией его страха, ирреального страха перед пророчеством безумного.

И теперь Гаврилин не мог оторвать от него глаз. Вошедшие занялись музыкантом. Занялись музыкантом. Занялись музыкантом. Занялись…

Твою мать, они… Гаврилин почувствовал, как к горлу подступила тошнота. Тот из пришедших, что был постарше, работал методически, спокойно. Руки его не дрожали и он не отвлекался по сторонам. Второй, обмылок лет двадцати, вел себя так, будто воровал что-то у лежащего на полу.

Время от времени он вздрагивал, нервно косился по сторонам и на своего напарника.

В горле у лежащего клокотало, тело изгибалось, и все в комнате понимали, что это не попытки вырваться, не реакция на боль. Это – смех.

Краб закурил, затянулся и тут же отбросил сигарету в угол.

– Да держи ты его крепче, Нолик, – не выдержал наконец старший, – руки не от туда повырастали!

– Да дергается как… – пожаловался Нолик.

По его лицу стекал пот, но руки были заняты, вытереть было нечем.

Гаврилин видел как капли пота с лица Нолика падают на лицо музыканта и его замутило.

– Голову ему держи.

– Да, – Нолик прижал руки лежащего к полу своими коленями.

– Ну?

– Да кровь тут, – Нолик махнул рукой, испачканной кровью, и алые капли веером ударили в каменную кладку стены.

– Блин, – Краб шарахнулся в сторону, вытирая лицо ладонью, – ты что делаешь?

Нолик совсем запаниковал, развел руки, и музыкант смог приподняться. Он обнял склонившегося над ним и прижался тем, что еще недавно было его лицом, к лицу своего мучителя.

Одного из стоящих возле выхода парней стошнило, он схватился за лицо, метнулся к выходу, сразу за порогом его вырвало.

– Кирилл! – взвыл Нолик.

– Сам знаю, что Кирилл, – сквозь зубы ответил Кирилл, с усилием отдирая от себя руки музыканта. – Держишь ты его или нет?

– Держу.

– Да крепче держи, тварь безрукая.

– Красиво? – неожиданно Краб обернулся к Гаврилину.

Гаврилин не смог ответить ничего. Ничего. Он боролся с комком в горле. Нравится?

– Хочешь, я тебе его глаз подарю? – спросил Краб и не оборачиваясь сказал, чуть повысив голос, – Кирилл, сделай нашему гостю глаз. Тебе правый или левый?

Гаврилин отвел наконец взгляд от крови:

– Зачем?

– Что?

– Зачем вы его так?

– А ты ведь молчал… Как там мой заказ?

– Сейчас, сейчас, – ответил Кирилл и заорал на Нолика, – кожу, кожу отодвинь, мудак.

– Стараются люди, – сказал Краб, вынул из кармана носовой платок и тщательно вытер лицо.

А руки дрожат, отметил автоматически Гаврилин. Дрожат. И вовсе не от возбуждения.

– Зачем вы его? – снова спросил Гаврилин.

– А ты хотел чтобы тебя?

– Вам же не он нужен!

– Нам нужен тот, кто организовал разборку в кабаке.

Нолик взвизгнул.

– Убью, падла, – закричал Кирилл.

– Что там у нас? – спросил Краб.

– Глаз…

– Что ж ты, Кирилл, уже и глаз целым достать не можешь? – с отеческим укором спросил Краб.

Еще один из зрителей метнулся к выходу.

– Не получится мне тебя глазом побаловать, – сказал Краб, наклонившись к самому лицу Гаврилина, – лопнул глазик. А второй вынимать неудобно. Понимаешь, человек с одним вынутым глазом – это ужас. А с двумя – просто инвалид. Ну бог с ним, с глазом.

Краб похлопал Гаврилина по плечу и обернулся к Кириллу:

– Займитесь пальчиками. Молоток в углу. И принесите кто-нибудь тряпку – мастерам утереться.

Гаврилин сглотнул.

– Ты что-то побледнел, – сказал Краб.

Удержаться, подумал Гаврилин. Удержаться.

Отошедший в угол комнаты Нолик вернулся, раздался звук удара, глухой и какой-то скользкий.

– Точнее бей, фраер!

Удар и хруст, как по ветке возле костра.

Еще удар. И не прекращающийся клокочущий звук хохота. Невнятный и от того еще более жуткий.

– Да он же все равно ничего не чувствует! – сказал Гаврилин.

– А это и не важно, – Краб положил руку на плечо Гаврилину, – важно что ты все это чувствуешь. Знаешь, раньше для принцев всяких держали мальчиков для битья. Этих мальчиков били за проступки принцев. И на принцев это сильно действовало. Ты у нас принц?

– Ублюдок.

– Может быть. А ты мне больше ничего не хочешь сказать?

– Сволочь.

– Ногу! – сказал Краб, и через секунду кость громко хрустнула от удара молотка.

– Я это был, в кабаке, оставьте его в покое!

– Кто был с тобой? – спросил Краб.

– Я это был… Я… Я… – стены подвала стремительно раздвинулись, полыхнули черным огнем.

… – я это был, – прошептал Гаврилин.

Он уже не сидел на стуле, щекой он ощущал шершавый бетон, медленно подползала к мозгу боль от ран и от ушибленного лица.

Он упал в обморок. Как последняя девчонка. Как…

– Воды принесите ведерко, – голос Краба откуда то издалека, – вы пока отдохните, ребята.

Краем глаза Гаврилин заметил, как два силуэта выпрямились и отошли к двери.

Краб тоже вышел из подвала.

Гаврилин перевернулся на живот, резануло в боку, но Гаврилин сдержал стон. Нельзя ему сейчас привлекать к себе внимание.

Тошно. Гаврилин пополз. Медленно, чертовски медленно. Успеть.

Рука скользнула по крови. Держаться!

Музыкант был жив. Гаврилин мельком глянул на шевелящиеся губы и тут же отвел взгляд.

Не вышло с глазиком, сказал Краб. Сволочь.

Сволочь.

Молоток они оставили. Оставили инструмент на рабочем месте. Лучше бы нож.

Гаврилин встал на колени, взял в руки молоток. Увесистый кусок металла на крепкой деревянной ручке.

Музыкант что-то прошептал, совершенно невнятно из-за сломанной челюсти и крови.

Гаврилин наклонился к самому его лицу.

– … всех… у… убьет… всех… – он так и не понял услышал это или только примерещилось.

Успеть. Больше он не выдержит. Гаврилин напрягся, попытался набрать в легкие воздуха, но ребра обожгло огнем.

Не тянуть, не тянуть, иначе он этого никогда не успеет сделать.

От двери что-то крикнули. Увидели. Гаврилин взмахнул молотком и ударил. Изо всех сил. Изо всех оставшихся сил.

Он не имел права промахнуться. Ни потому, что на второй удар просто не хватило бы сил, ни потому, что не хотел продлевать мучений музыканта.

Височная кость под молотком треснула. Гаврилин потерял равновесие и упал. Мир снова исчезал в черном водовороте, кто-то рванул тело Гаврилина в сторону, но Гаврилин, теряя сознание, знал, что успел. Смех музыканта прервался.

Успел, мелькнуло в мозгу, и вслед за этим прошелестело: «Убьет, всех убьет».

Пустота

Если охранники клиники не соврали – а они не соврали, в этом Хорунжий был уверен – если охранники не соврали, то Гаврилина увез Краб. Самолично прибыл и увез.

При этом еще зачем то набил рожу охраннику. И не ему одному. И не только рожу.

Сам по себе факт вопиющего нарушения обычаев и правил. Значит, были у Краба веские аргументы. Настолько веские, что смог он убедить в своей правоте даже Хозяина.

Об этом можно подумать и позже, решил Хорунжий. Заодно попытаться увязать с этой загадкой и еще пару открытий, сделанных в клинике. И попытаться их использовать.

Помимо всего прочего, Хорунжий был специалистом по использованию подручных средств. В свое время он прошел неплохую подготовку в искусстве выживания в любых условиях и с применением любых подручных средств – камней, насекомых и людей. Люди в качестве подручных средств были наиболее эффективными, но и наиболее трудно используемыми.

С водителем белой девятки Хорунжий поступил просто и рационально – развязал его, перевел из БМВ в жигули, приказал сесть за руль и очень аккуратно вырубил, предварительно извинившись за попорченное лобовое стекло.

Можно было, конечно, мужика и не бить, он был слишком напуган чтобы идти куда-либо жаловаться, но правила Хорунжий всегда выполнял неукоснительно. Если, конечно, не возникала необходимость правила послать ко всем чертям.

– Стекло лучше совсем выбей, – посоветовал Хорунжий водителю, прежде чем вырубить, – скажешь, кто-то камнем в стекло бросил.

– Хо… – кивнуть водитель также не успел.

Теперь, согласно правилам, нужно сообщить вверх по инстанции о случившемся. Хорунжий взглянул на часы и покачал головой – на все переезды и вызов членов своей группы он потратил довольно много времени, но было все еще чертовски рано беспокоить начальство. И тем не менее…

У начальства такая работа, быть готовым к внезапным сообщениям от подчиненных. Вот такие вот пироги.

Хорунжий, не сбавляя скорости, вынул из кармана сотовый телефон и набрал номер. Судя по всему – начальство спит. Ясное дело – половина пятого. Всем очень хочется спать.

– Да? – наконец отозвался телефон.

– Григорий Николаевич? – спросил Хорунжий, прекрасно понимая, что никто другой трубку взять не мог. Просто имя было своеобразным паролем.

– Слушаю Вас.

– Это Михаил.

– Да, Миша.

– У Саши, похоже, обострение.

– Очень серьезно?

– К нему приезжал консультант…

– И что посоветовал?

– Он его взял с собой. Я полагаю – на процедуры.

Григорий Николаевич помолчал.

– Миша…

– Да, Григорий Николаевич?

– Вы через сколько сможете быть на месте нашей прошлой встречи?

– Минут через пятнадцать буду возле памятника.

– Я там буду через двадцать минут, – сообщил Григорий Николаевич и повесил трубку.

Хорунжий выключил свой телефон и плавно остановил машину. Задумчиво посмотрел на памятник. Таким образом у него есть возможность минут пятнадцать понаблюдать за обстановкой.

Зачем Хорунжий соврал начальнику, он и сам не знал. Рефлекс. Григорием Николаевичем познакомился только два дня назад, сомнений в его полномочиях не было, но…

Хорунжий не был любопытным, он был осторожным.

Машину отогнал за угол и поставил в глубокой арке проходного двора. Сам вышел на тротуар и неторопливо двинулся в сторону памятника. Под ногами слабо похрустывали замерзшие за ночь лужи. Асфальт отсвечивал белым в свете редких фонарей.

Приморозило, подумал Хорунжий и решил, что поднятый воротник в такой ситуации будет выглядеть вполне естественно.

К памятнику он разумеется не пошел. Рано. Он еще едет на машине и будет здесь всего лишь за пять минут до приезда Григория Николаевича. Площадь пустая: ни тебе машин, ни тебе пешехода. Как и положено. Возле одиноко торчащего пальца памятника, Хорунжий будет смотреться очень живописно. Если Григорий Николаевич… Или кто-нибудь другой, это для Хорунжего особого значения не имело, решит для чего-нибудь предпринять какие-нибудь действия…

Хорунжий улыбнулся – трепаться с самим собой он любил не особенно, потому что неизбежно приходил к подобным громоздким конструкциям.

Из-за поворота вынырнула пошарпанная «волга» и не торопясь проехала по окружности площади. Такси. Ищет клиента. Хорунжий отступил в тень козырька над подъездом.

«Волга» исчезла за поворотом.

Номер один, подумал Хорунжий и посмотрел на часы.

Через три с половиной минуты с другой улицы на площадь въехал «джип», тоже не торопясь. Этот остановился возле скверика за памятником.

Номер два, отметил Хорунжий. Из «джипа» вы шли два человека и очень деловым шагом двинулись в разные стороны по периметру площади.

Главное, сказал себе Хорунжий, любить свою работу. Вот как я. Вот как здесь не заработать паранойю? И воспаление легких.

Хорунжий посмотрел на часы – через пару минут пора уже и ему прибыть на место встречи. Или постараться приехать одновременно с Григорием Николаевичем?

Хорунжий осторожно скользнул вдоль стены. Спокойно. Ребята, только не нужно психовать, если заметите. А еще лучше – не замечайте. Не нужно.

Вот и славно, подумал Хорунжий, добравшись до своей машины. Поехали.

Вот мы подъезжаем. Площадь совершенно пустая. «Джип» загнали за деревья, пешеходы прикинулись тенями где-то справа и слева.

Теперь остановимся возле памятника. И будем ждать.

Прошлый раз Григорий Николаевич приехал на «вольво». И всего лишь с одним водителем. И Хорунжий разведку местности не проводил.

На этот раз – Хорунжий присвистнул – начальство идет пешком. Не торопясь.

– Здравствуйте, Григорий Николаевич, – сказал Хорунжий, подождав, пока тот устроится на сидении возле него.

– Доброе утро. Давайте потихоньку проедимся вокруг площади.

Машина тронулась.

– Подробности.

– Около трех часов мне кто-то позвонил. По мобильному. Я ответил, но на той стороне промолчали и отключились, – Хорунжий сделал паузу, но собеседник его не перебивал. – Я попытался дозвониться Гаврилину, но мне сообщили, что абонент вне зоны связи. Я выехал в клинику.

Григорий Николаевич продолжал слушать молча.

– За пятнадцать минут до моего приезда, Краб вывез из инфекционного отделения своего человека и Гаврилина.

– Кого он вывез? – нарушил наконец молчание Григорий Николаевич.

– Никиту Клоуна.

Григорий Николаевич кивнул:

– Что-то еще?

– По словам охранника, Краб избил его и напарника. А потом предложил одному из них перейти в его группу.

– Тот согласился?

– Да.

– Как вы представились охранникам?

– Никак.

– А если у кого-нибудь возникнут вопросы по вашему поводу?

– Не возникнут. Объяснить?

– Пока не нужно. Что вы предполагаете делать?

– Искать.

– Варианты уже наметили?

– Да, – Хорунжий ответил намеренно коротко, не вдаваясь в подробности. Если собеседник захочет узнать подробнее – спросит.

Григорий Николаевич не спросил.

– Работайте, – сказал он после минутного раздумья, – я тоже приму некоторые меры. Если понадобиться поддержка – звоните.

– Хорошо, – кивнул Хорунжий, – вас где высадить?

– Возле памятника.

– Поближе к «джипу»? – не удержался Хорунжий, внимательно рассматривая дорогу впереди.

Пауза. Потом Григорий Николаевич хмыкнул. Через секунду засмеялся:

– Вот и играй после этого в шпионов. А я шел по улице пешком, мерз!

– Бывает, – согласился Хорунжий и остановился возле памятника.

– Удачи, – сказал Григорий Николаевич, выбираясь из машины.

– Удачи, ответил Хорунжий.

Какой демократичный, с чувством юмора у них начальник, подумал Хорунжий, выезжая с площади. Просто хочется прослезиться от умиления.

Хорунжий никогда не ставил под сомнения слова начальства. Никогда. Он их, как и все остальное, просто анализировал.

И очень не любил, когда его пытались обмануть.

Если бы Григорий Николаевич действительно приехал в «джипе», но вышел из него заранее, то за пятнадцать минут на морозе уже успел бы здорово замерзнуть.

Но – не замерз, не смотря на легкое пальто.

Это, конечно, мелочи. На них можно не обращать внимания. Хорунжий, правда, никогда не делал того, на чем была бирка «можно».

И не считал, что в жизни бывают мелочи.

Хорунжий сделал несколько кругов по городу, убедился, что за ним никто не едет.

Потом остановил машину возле телефона-автомата.

Только один звонок. Нужно собирать группу.