Города-руины среди садов Озириса ждут воскрешения. Люди-руны великим жрецом брошены в песок. В нём по горло завязли античные храмы, где Изиде являлись ангелы, несущие сокровенное знание. Природа пользуется природой, и природа преодолевает природу – такова тайна алхимиков древности. В агатовом небе беспорядочно разбросаны звёзды. Я соберу их заново, перекрою карты, чтобы указывать кораблям неизведанные маршруты. И если кто-то возьмётся листать пожелтевшие ломкие фолианты в полумраке вселенских библиотек, тот увидит, что каждый новый день повторяет вчерашний. И пока города возвышаются над руинами, на землю не ступит новый человек.

14.

Геометрический вальс крыш и открытых окон. В каждом – праздник, в каждом – игра, исход которой – смерть. А нагретый до обморока голубой топаз неба дожидается, кто рухнет в него первым. Набраться бы наглости, да протянуть взятку Господу. Но, нет! Там всё расписано: кто, когда и за что. Да и странно говорить такое, когда сам в очереди. Казалось бы: сдайся! А ведь так хочется жить; размазать время, как последнюю горошину масла, выпить благоухающих трав и обмануть смерть, что заглядывает в окна, ухмыляясь играм людей. Но нечего с ней спорить. Пора её полюбить. Она – лучший советчик, ведь какой-то шаг человека обязательно станет последним.

15.

Полночь. Мерцание тысяч огней – окна – маяки для сбившихся с пути пьяниц и блудниц. Обнажённый ветер – предвестник осени; времени матовых звёзд и проблесков надежды. Полудрёма звонких ярмарочных каруселей; последние гимны веселью срываются в небо, где задыхаются. И растянутые над аллеями невротические гирлянды, и фонтаны, дно которых усеяно медяками, и бархатные лоскуты клумб, их приторно-горькие ароматы, и розовеющие от одного взгляда девицы – уже не вызывают восторга. Вот перрон. Вот поезд. Прощай, беззаботное побережье!

16.

Протуберанцы Солнца. Это раскалённое дыхание я чувствую кожей. Взобравшись по ступеням комет, ныряю в омут холодного безмолвия чёрной дыры, касаясь дна, где прошлое и будущее слились воедино. Раз за разом терпящий неудачу выбраться, сплетаю из нитей времени новую историю. Она про меня и тебя. Я верю – ты существуешь. Потому копаюсь в километровой толще тысячелетних снов, надеясь отыскать место, откуда ты явлена – наваждение, терзающее меня веками. И будь я бессмертен, провёл бы миллиарды лет в руинах священного города, мною же и разрушенного в отчаянии; слушал бы голоса планет, сокрытых в черноте бесконечности; складывал бы их слова в магические формулы, открывающие двери в усыпальницы богов. Но и так не разгадал бы тебя. Может, когда солнечный ветер унесёт мои обломки на орбиты чужих миров, ты явишься, чтобы собрать из меня целое. Я воскресну вновь в древнем царстве сумрака. И лишь отголоски прошлого будут сыпать загадками без ответов. Довольно с меня хороводов с мёртвыми звёздами и ледяными глыбами! Что толку от них, если не мыслят они о тебе? Я буду сгорать и возрождаться, я буду постигать пламя твоей мудрости под яростный хохот веков, в надежде увидеть когда-нибудь своё отражение в любящих глазах матери всего сущего. В твоих глазах! Я – пылающий Меркурий. Ты – Вечность.

17.

Руки толпы подставлены под промоины неба. Рты отыгрываются спонтанными выкриками о свободе. Осенним дождём кровоточат рваные раны асфальта, дрожат речитативом ботинок улицы. В каждом голосе – подавленное сомнение. Каждая мысль – чудовище, порождённое пустотой. В порыве вульгарной слезливости толпа отсчитывает до трёх, срывая с петель нож гильотины. Это потом каждый будет соскребать с себя презрение. Расклеивать по стенам порнографию кристальной души. А сейчас каждый вклеен в толпу экстазом параноика. Я – невакцинированный элемент толпы. Впаян в рамки привычки существования. Предпочитая локти очередей, обнаруживаю в себе надменное превосходство конформного автомата, рот которого перекошен спонтанными выкриками о свободе. Пока нож гильотины кромсает осеннее небо, я плачу вместе со всеми, Не замечая, как фашистская рубашка на мне пропитывается кровью.

18.

Ты чувствуешь лёд под кожей? Это гаснет золотое пламя веры. Ты всё ещё молишься, не обращая внимания на молчанье небес. Но, согласись, страшно встречать рассвет, осознавая одиночество, когда за окном в скудном свете ноябрьского солнца, обгорают первым холодом кварталы типовой застройки; градиентами серого растворяется жизнь. Ты слишком долго презирал отраженье в заплёванном зеркале. И не было предела твоей ненависти, когда плеть рвала спину в клочья. Ты стискивал зубы, замахиваясь для удара всё сильней и сильней, надеясь найти в истязании плоти прощение. Даже когда лучи умирающего солнца коснулись закрытых век, ты верил, что он будет рад тебя видеть. Но с тобою остались поздней осени ветер и мутный рассвет. Не простив себя, ты уходишь, чтобы заново родиться любящим отцом для других – не видевших сострадания, любви, единства, протянутых рук помощи. Прости нас, изуродованных праведниками, каждое слово которых тебе было известно заранее. Теперь ты стираешь в пыль наши души, затерянные между чёрным и белым; сеешь семена прозрения. Ты же и станешь жнецом, когда мы прошепчем мёртвому небу: «Отче, за что ты покинул нас?». И страшно представить, что ответом станет молчание.

19.

Трижды погибший в полумраке дворцов, воскресший в когорте римского легиона, я несу знамя разрушения собранного по крупицам мира, его освобождения и созидания нового. В столкновениях бесчувственных веков, затерянный в метафизических озарениях, я открываю алхимическую природу времени. И не стоит удивляться, что действую я решительно, воодушевлённый блеском аквилы, истребляя одного за другим врагов – петляющих по задворкам истории любителей переписывать на свой лад трактаты древних. Знай я раньше, что человек – это не его прошлое, не его ошибки, не смешки посторонних, не довелось бы мне узреть всей глубины магических танцев с тиграми, чей нрав укрощён волей богоподобных. Освободившись от пут отчаяния, отвергнув яства с вашего стола, что держится на спинах рабов, я вышел за грани дозволенного. Ничто больше меня не сдерживает. Гордость…

20.

Напряжение предельно. Тело подключено к городу, где напоказ – математическая точность построек. От террора прямых углов и безупречных линий бросает то в холодный пот, то в жар лихорадки. Гало уличных огней вызывает категорическое отрицание императива существования в сыром уюте комнат, где среди объектов вещей затерян объект человек. Механизм сердца безостановочно отсчитывает годы, по трубам вен – жизнь прокладывает дорогу в прошлое. Распластанный между частью и целым, я читаю в переплетеньях линий на ладонях мистическое объяснение природы Вселенной. И как только начну проходить сквозь зеркала, забираясь в расщелины чужого сознания, я растворюсь мириадами неоновых огней в безграничном пространстве улиц очередной биосхемой, так долго желавшей просто быть. Быть кем-то проявленным в череде безликих построек лет и двумерных чертежей лиц, улыбающихся мёртвому свету погасших солнц.

21.

Странное утро. В небе петляют красные банты, брошенные восходом. Земля отзывается петрикором дождю, высвобождая перламутровую свежесть воздуха. Проспекты отбивают ритмы городской рутины скрипучими пружинами трамваев. Подобно железным кораблям они проплывают дрожью оконного стекла, застревая в мятой простыне отголосками беспокойного пробуждения. Если мир существует, пока на него смотришь – это же чудачество? Так ведь? В глубине сна маяком вспыхивают ответы, обречённые на угасание непрочитанными. Мимолётно… Иллюзорно всё, чего касается лезвие рассвета.