Записки церковного сторожа

Тогда чего же ты хочешь, если убегаешь от духовности, боишься ее целостности и шарахаешься от автономии? Разве целомудрие – целостная мудрость – не основа Православия?..

Но разве можно хотеть целомудрия? И разве там, у котельной, я воскликнул Богу о нем? Как ни крути, а коротка любая человеческая «хотелка» рожденная его разумом или инстинктом. Хотеть можно многое: просто выжить и бутерброда с икрой, новую машину и красивую жену, рая себе и ада соседу. Но для того чтобы захотеть нужно время: секунда, две, а то и десять. А если времени умерло и осталось только одно текущее мгновение?.. Зачем мне целомудрие на этот срок? Я не просил его, но то, что я просил, превратилось именно в целомудрие, которое я растратил.

Если это так, то мне страшно, Господи… Лучше уж чистить снег темным утром, чем лежа в тепле на боку на клиросе, выдумывать какие-то доказательства Божьего бытия. Какими бы мудрыми они не казались, подлее их уже вряд ли что придумаешь. Ведь человек, будучи всесильным по своему внутреннему содержанию, не всесилен во внешнем мире. Не может, – не имеет он Божьего права! – переделывать ближнего по своему образу и подобию. Рай набитый придуманными клонами – хуже ада.

А реальный мир вот он – рядом – иди и живи. Если сможешь…

Лет пять тому назад на нашей церковной территории прижились кот и две кошки. Храм готовили к большой реконструкции – нужно было поднимать стены и купол – и на земле, рядом с церковью стоял огромный, защитный короб с новой, большой деревянной маковкой внутри. Этот короб и стал «домом» для бездомных животных.

Начиналась зима… По вечерам, когда я оставался один, кот и кошки часто (почти всегда) подходили ко мне или, по крайней мере, вертелись рядом. Я уже говорил, что территория храма проходная и на ней часто появляются бродячие собаки. Короче говоря, я был защитой кошачьего племени… Хотя и не очень хорошей. Когда я уходил в церковь (а чем холоднее была погода, тем это случалось раньше) у кошек оставалась только одно спасение – большой деревянный короб с маковкой внутри и толстый слой опилок в нем.

Кот мне не очень нравился… Он был черным, с белыми усами и белым «галстуком» на груди. Длинношерстный и какой-то мягкий, он был малоподвижен (может быть с силу возраста) и не очень умен. Несчастных животных подкармливали женщины из киоска и трапезной, понедельник, и вторник были не самыми сытыми днями в их нелегкой жизни, а неуклюжий Профессор частенько опаздывал на эту раздачу и оставался ни с чем. Кошки (судя по всему сестры) были более живучи и подвижны. Первая из них (сначала я называл ее про себя Старшей) была вполне обычной русской кошкой, но с характерным сиамским окрасом. Она ходила широко расставив лапки, то есть не быстро и деловито, иногда трясла головой (наверное, побаливали простуженные на холоде ушки) и была постоянно была занята поисками чего-то. Ее сестра – трехцветная кошка – отличалась удивительно игривым и легким характером. Если она не наскакивала на свою сестру, она могла играть со случайной бумажкой и даже со мной, но, не нападая на штанину или ботинок (это привилегия домашних кошек), а просто прогуливаясь рядом или следом за мной. «Трехцветка» не подходила только к черному Профессору, но играла даже со снегом. Снег выпал в конце ноября и «Трехцветка» – единственная из трех кошек – приняла его с обычной радостью, как принимала все в своей жизни.

Зима выдалась холодной, и когда мороз становился слишком сильным, я пускал кошек в колокольню. Там, у единственной батареи парового отопления, лежала горка старых ковров, и нужно было слышать то восторженное мурчание, с которым замерзшие животные приветствовали свое временное пристанище. Гора опилок на улице возле церковной маковки и неплотно сбитые деревянные щиты, продуваемые всеми ветрами, были не очень хорошей защитой от холода.

Кот и кошки никогда не оставляли после себя следов, которые мне проходилось бы за ними убирать. Когда я заходил в колокольню в шесть утра, черный Профессор, как правило, уже стоял у входной двери и ждал. Иногда мне казалось, что в его глазах был вопрос: «Простите, а я вас не очень побеспокоил своим присутствием?» Ах, интеллигент, ты несчастный!.. Когда я чистил снег, кот (судя по всему опять-таки из интеллигентской вежливости) какое-то время вертелся рядом со мной и уходил только после того, как во дворе появлялись люди.

«Две сестры» вставали позже – к семи – и шли на улицу куда менее охотно. Они спали вдвоем, и иногда мне приходилось поднимать их силой. Два почти слипшиеся в единое целое тельца были настолько теплыми, что мне поневоле становилось стыдно за свою негостеприимность.

Сиамская шла к двери неохотно и тяжело, как ходила всегда, а Трехцветная отказывалась покидать колокольню, пока ее сестра первой не выходила наружу. Там их ждал снег, ветер и мороз… Кошки спешили к трапезной, где (увы, но не всегда!) их ждал скудный завтрак.

Иногда, идя на дежурство, я забывал взять с собой еду кошкам и тогда (прости Господи!) скармливал им по паре печенья или куску булки с канона. Отказывались они крайне редко – сытость никогда не была у них правилом – и ели все, что им давали. Профессор кушал (именно кушал, а не ел или жрал) чуть в стороне от кошек и если какая-нибудь из них вдруг начинала интересоваться, что там ест Профессор, черный кот тут же отходил в сторону.

Так мы провели всю зиму… Я был рад, что кошки пережили ее, но наступившая весна – (начало апреля когда, казалось бы, было уже совсем не холодно) забрала их всех. Первым пропал Профессор, потом Сиамская и почти сразу вслед за ней – Трехцветная. Кошки смогли пережить зиму, но она все-таки догнала их… Кота и кошек убили болезни и осложнения после холодной зимы.

Почему я вспомнил о них сейчас?.. Не потому, что меня мучает совесть и что, мол, я мог бы сделать для несчастных животных чуть больше. Разве это спасло бы их от смерти? Их мог спасти только теплый дом. Профессору был нужен мягкий диван, на котором он дремал бы длинными вечерами, а кошкам хватило бы и холодного коридора с половичком возле батареи и хоть какой-то более-менее сытной еды, но не время от времени, а каждый вечер. Я вспомнил о трех кошках потому, что никогда не смогу написать рассказ о них. Нет, не только потому, что это будет рассказ о бессилии доброты, а из-за (все-таки усмехнусь собственному бессилию) торжества давящей художественной духовности в этом рассказе. Да кошка – не человек, но мне все равно пришлось бы оправдываться за все человечество. А значит искать причины и следствия, и обвинять тех (простите!) мерзавцев, которые подбросили животных в расчете на то, что вы, мол, вы тут в церкви Богу молитесь, вы – добренькие – вот и помогите Профессору, Сиамской и Трехцветной.

Но может быть, ничего этого не было, а?.. Не было чужой мерзости, не нужно моего оправдания и при чем тут озлобленная художественная духовность, которая, так или иначе, скатится в моем рассказе к уничижению человеческой сущности?

Все было гораздо проще: на территорию церкви подбросили кота и двух кошек. Не добренькие люди, а просто люди, как-то попытались облегчить жизнь животным, но зима оказалась сильнее. Это все!.. А вот если я начну писать рассказ, то вольно или невольно все-таки нашарю в своем тексте дурных и подлых людей и скажу о них все, что думаю. И может быть даже то, что они – выбросившие приученных к дому животных – опустились в моем понимании ниже уровня самих животных. Но стоит ли это говорить?.. Нет, даже не говорить, а верить в это и тратить на это слова?

Чуть выше я сказал, что человек, будучи всесильным по своему внутреннему содержанию, не всесилен во внешнем мире, но не только это является причиной его раздвоенности. Там, внутри себя, человеку нельзя заигрывая с духовностью становиться судьей и, изображая своего ближнего, рисовать его крохотной, жалкой фигуркой, как на древнеегипетских фресках. «Не судите и да не судимы будете…» Ненависть к другому человеку, – пусть даже вызванная состраданием – всегда останется только ненавистью, как трупный яд всегда останется только ядом.

Любого из нас можно сжать почти до полной потери человечности, почти уничтожить духовно, стереть как пыль со стекла, но человек никогда не останется, а если в нем жива хоть капелька веры, то и не сможет остаться один. Говоря «сжать» и «уничтожить» я имею в виду не только внешние обстоятельства, но и внутренние состояние человека. И не спасает ли тогда нас – обычных людей – наша же болезненная раздвоенность между земным «я хочу!» и другим, часто смутным и слабым, но куда более высоким, духовным пониманием, что чего бы ты не хотел, кроме этой «хотелки» все-таки есть еще что-то такое, что нельзя ни трогать руками, ни забывать сердцем… Достигнешь ты цели своей очередной «хотелки», достигнешь! Упрям человек и не так уж это плохо. Только не соединяй в себе все в единое целое и не говори, вот это мое «я» и ничего в этом «я» больше нет. Есть!.. Да, малое, да, часто почти умирающее, но что не умерло, то и не воскреснет.

Максим Горький написал: «Все для блага человека… Все во имя человека!» Хорошо бы… А вот если поблизости нет земного душевного блага? Если вокруг пустыня, и ты уже почти не веришь, не то что в какое-то благо, а в стакан воды, без которого скоро умрешь от жажды, кто же ты тогда?..

Не всегда побеждает человек. Всему свое время и когда тебе за пятьдесят ты понимаешь это особенно остро. Да, часто человек придумывает для себя некую тайну от страха, мол, я умру, а на том свете меня обязательно оживит добрый Боженька. Но разве страх смерти доказывает небытие Бога? Как-то спорил с одним умником, и он мне говорит: «Все эти ваши рассуждения о вере и слова о смирении – только хомут на шее. А вот, например, богатые значительно дольше живут». Пришлось ответить: «Они не дольше живут, они длиннее умирают». И в каком бы эскорте не умирали богатые (как там, в «Мастере и Маргарите» у Воланда?.. «Не лучше в веселой компании с лихими друзьями и хмельными красавицами…») этот эскорт не избавит, а казнит еще более страшным одиночеством. К Богу не вваливаются глумливой, веселой толпой.

Соедините автономную и целостную – оторванную от Духа! – духовность с нравственностью, гуманизмом, интеллектом, интеллигентностью – да еще один черт знает с чем, пусть даже с лихими друзьями и хмельными красавицами – разве из этого месива можно будет вылепить, то, что сможет противостоять Великой Пустоте? И не отсюда ли – от дороги выложенной благими намерениями гуманизма – облегчить, поддержать, возвысить – и, казалось бы, ведущей к общечеловеческому храму – и рождается настоящее одиночество человека?

Нет, я не хочу спорить с Горьким. Общество и в самом деле должно жить по правилу: «Все во имя человека, все для блага человека», но разве человек так силен внешне, чтобы он смог удержать все эти блага в своих руках? Рук-то хватит? И разве мы можем создать рай на Земле, пусть даже – опять вспомнились Профессор, Сиамская и Трехцветная – кошачий рай? Смешно!.. Ведь если мы не сможем создать даже такого рая, о каких еще райских кущах для человека вообще может идти речь?

Слова, слова, слова, Алеша!.. Только слова. Человека может убедить или переубедить только личный опыт, а если его нет?

Есть! Как бы это глупо не звучало, я убежден, что внутри каждого из нас есть неизвестный нам личный опыт. Нет, я не собираюсь нырять в буддизм или придумывать какую-то свою теорию. Все гораздо проще. Однажды я беседовал с двумя довольно… нет, не столь интересными, сколько честными людьми. Улыбнусь: ну, работа у меня такая, приходят люди в храм и вдруг с удивлением узнают, что батюшки – с которым им очень-очень нужно поговорить – нет, а есть только ночной сторож. Часто такие ночные (или вечерние) беседы бывают довольно заурядными, и мне каждый раз приходится предупреждать собеседников, что я не священник и грехов не отпускаю. Но иногда случаются и очень интересные диалоги, как эти два…

Так вот, оба моих собеседника (мужчина и женщина) признались мне в жутком страхе, который они вдруг испытали, поднимаясь днем по порожкам к дверям храма. Страх был таким огромным, что они не смогли войти в церковь.

После этого женщина ушла в секту пятидесятников и уже теперь агитировала меня за нее, потому что «у них» нет даже тени страха, а только «прекрасные люди» и некий «Живой Бог». Что же касается мужчины… о нем как-то не просто сказать… он никуда не ушел. Не ушел к сектантам и не вошел в храм. Он словно так и остался стоять на порожках церкви. Наверное, внутренне он понимал, что уходить нельзя, а идти вперед ему мешал страх.

Что это, как ни внутренний, пусть и жуткий, опыт? У мужчины даже мысли не возникло пойти в секту, а женщина, особо не сомневаясь, объявила, что Православная церковь «плохая» и «не истинная», если она так отпугивает от себя людей.

Повторюсь, такие решения – уйти или остаться – принимаются только на основании личного опыта. И никакие слова (я имею в виду и свои, в разговоре с теми двумя людьми), тут никакой роли не играют. Потому что духовная жизнь человека всегда опережает его физическую жизнь. Именно этот опыт я и имею в виду. И у мужчины, и у женщины, уже было решение, еще до того, как они столкнулись со своим страхом.

Женщина убежала от страха, а мужчина, пусть и не справившись с ним, пусть оставаясь не месте, все-таки понимал куда ему нужно идти. Два выбора и два опыта. Какой из них правильнее?.. Верить, увернувшись от страха, как от вопиющей по отношению к себе несправедливости или еще не верить, но понимать, что правильна именно эта дорога, ведущая к вере? Пусть ты только стоишь на ней, пусть тебя остановила незримая и непонятная сила, но ты все-таки не уходишь с выбранного пути.

Глупый вопрос: если бы я был богом (именно таким, с маленькой буквы) кому бы из тех двух людей я первому попытался помочь и кого легче простил? Несомненно, я бы помог мужчине. Я объяснил бы ему, что нужно понять суть своего страха, вспомнить все, но уже не оправдывать это все, как раньше и как следствие какой-то причины, а взять всю вину на себя. Только на себя. И тогда страх отступит… Нет, он отступит не из жалости Бога к перегруженному грехом человеку, а просто так всегда бывает… И мне не хочется говорить здесь лишние слова о любви.

А почему бы я первой простил все-таки женщину? Потому что я часто вижу, как она возвращается вечером домой перегруженная сумками. У нее какие-то большие проблемы с дочерью и женщина всеми силами – как и любая мать – пытается ей помочь. Со своей православной «колокольни» я мог бы сказать, мол, она что-то не поняла, что-то недомыслила, чего-то испугалась… Но было ли у нее время на все эти понимания, в том числе и на размышления об истинности той или иной духовности? Сомневаюсь… Это с одной стороны, а с другой еще Достоевский устами отца Зосимы говорил о «деятельной любви к человеку». А что это как не деятельная любовь, когда мать всеми силами пытается спасти свою дочь?..

Мне, маленькому богу, очень жалко этих двух людей. Жалко до виноватой улыбки от горького чувства вины. Честное слово, как дети… Ведь один шаг, сделай только один шаг вперед, малыш! Но не возьмешь взрослого человека за руку, как ребенка и не потащишь за собой в Царство Небесное. Разве ты сталкер, церковный страж?..

Человек всегда один?.. Нет! Ведь если есть маленький бог, должен быть – не может не быть! – Большого. Я ли могу снять грех с души человека или Он? И мне ли самому Он не говорит: «Что же ты?.. Ну, сделай только шаг!» А я?.. А я научился ждать и терпеть. Ждать неизвестно чего и терпеть неизвестно зачем…

Боже, почему так жарко?!.. И почему мне трудно дышать? Я пытаюсь поднять руку и не могу. Вокруг – только тьма. Тьма пышет жаром так, что на груди жжет кожу.

Мысли начинают путаться… О чем я думал? Откуда-то выныривает и проплывает перед глазами, как ярко освещенное окно вагона в серой мгле, безразличная мысль: «Да какая разница о чем?.. Кажется, о мужчине и женщине, которые побоялись войти в церковь. А еще раньше котах… О Профессоре, Сиамской и Трехцветной».

А у них и имена были?

Да, были. Ты же сам их им дал. Удивительно, да?.. Кот и кошки имели имена, но не знали их. Наверное, этим человек отличается от животного – он знает не только свое имя.

Жар вокруг становится почти невыносимым. Я все-таки поднимаю руку, и пытаюсь разорвать темноту… Рука проваливается как в бездну.

Подожди, подожди просыпаться!.. А ты помнишь, как изменились глаза Профессора, Сиамской и Трехцветной, перед тем, как они исчезли? Они стали пустыми и тусклыми. Да, скорее всего животные не умеют думать как люди, но они – все трое – вдруг поняли, что у них больше нет надежды найти себе настоящий дом. А когда старый кот и кошки не только поняли, но и поверили в это, им вдруг стали не нужны ни люди, ни теплая колокольня, ни трапезная, ни огромный ящик с маковкой возле церкви.

Ты что-то о личном опыте говорил, а такой опыт, полученный в зимней стуже, и есть самый крайний и самый острый, как зазубренное лезвие. Конечно, тебе было жалко кошек, но чем ты мог помочь им и как?.. Разве ты мог дать им дом или, хотя бы, новую лживую надежду? А теперь подумай, разве такая надежда спасает, да и была ли она у них?.. Может быть, она просто делает гибель более мучительной, но во имя чего? Во имя человеческой доброты и нравственного отношения к более слабому?.. Но даже примитивному языческому идолу не приносят такие жестокие жертвы.

Жара проникает в мозг… Я вижу, как плавятся мои мысли. Они становятся красными и, медленно вращаясь по кругу, сливаются во что-то единое, похожее на расплавленную сталь.

Да, я все помню… И я знал, что Профессор, Сиамская и Трехцветная рано или поздно погибнут. Знал и, тем не менее, приносил им еду. Потому что у меня тоже была надежда. А когда они ели у моих ног, жалость в моей груди вдруг превращалась в зазубренное лезвие, потому что останавливалось время.

Это тоже личный опыт… И у каждого он свой. Но каким бы он не был, я верю, что свой личный опыт человек создает, а главное переделывает, сам.

Сам!

Вы слышите, дети? Нужно только сделать один маленький шаг…

Страж. 04. Ночь.

… Меня трясет за плечо жена.

Она испуганно говорит:

– Леша, Леша, проснись!

Я с трудом открываю глаза, вижу темноту и крохотный кусочек света откуда-то сбоку. Я лежу, уткнувшись носом в жаркую подушку, и не понимаю, что со мной происходит: это очередной сон или я уже проснулся?

– Ты кричал во сне, – говорит жена. – И ты горячий, как утюг.

Я поворачиваюсь на спину. Тело тяжелое и непослушное, как выброшенный на берег допотопный дредноут. Плохо… Я пытаюсь что-то сказать, но тут же сбиваюсь с мысли. Странное ощущение, что я еще сплю и вижу сон, не проходит.

Жена приподнимает мою голову, и я вижу горсточку таблеток на ее ладони.

– У тебя температура под сорок. Выпей…

Я снова пытаюсь сказать какие-то слова, но они приходят снова оттуда, из сна:

– Я не хотел… То есть я хотел просто погладить Трехцветную по голове, а потом… А потом она исчезла.

Жена громко говорит:

– Открой рот.

Я подчиняюсь и тут же чувствую медикаментозную горечь во рту.

– Пей.

Я послушно пью воду и, немного придя в себя, говорю:

– Только аспирин не нужен.

– Я знаю. Господи, зачем ты выходил чистить снег голый?!

Я пытаюсь улыбнуться… Что, совсем голый и даже без трусов, да?

Наташка кричит, что я последний дурак.

– Ты утром совсем здоровый пришел. У тебя же все прошло!.. Ты был веселый и добрый, как новогодний медведь. Неужели нельзя было надеть куртку?!

Можно было, можно… Только я очень сильно расстроился из-за рассказа. У меня ничего не получалось, понимаешь? Уже сейчас я не помню, что именно не получалось. Какие-то слова… Но, они, эти слова, уже давно стали мне чужими.

Кружится голова… Наташка сует мне под мышку термометр.

– Если за сорок, я вызову «скорую».

– Сколько сейчас времени? – я плохо вижу после сна без очков. Круглые часы на стене напротив плывут в густом тумане.

– Пол-третьего. Ты уснул, примерно, в десять и сразу стал храпеть и метаться. Потом заговорил…

Я перебиваю:

– Что?

– Бред какой-то про то, что все кончается… А, мол, вечность похожа на букет из ромашек и оборванных кончиков электрических проводов.

Я сажусь. Жена пытается меня удержать.

– Лежи, глупый.

Но мне просто необходимо встать.

– Мне в туалет нужно, – я опираюсь на плечо Наташки и встаю на ноги.

Ого!.. Меня тут же сильно бросает в сторону. Наташка ойкает и, что было силы, рвет меня за талию на себя. Она хватает меня за руку и шею, и валюсь я уже на нее. Наташке приходится удерживать меня от очередного крена.

– Может быть, пойдем ползком? – шучу я.

….Когда я снова ложусь на диван, Наташка снимает с меня майку и вытирает мокрое от пота тело прохладным полотенцем. Я чувствую сильный, какой-то кислый и удивительно неприятный запах своего пота.

– Наташ, тебе не противно?

– Что? – удивляется Наташка. Она на секунду замирает и смотрит на меня огромными, перепуганными глазами, но потом снова оживает, сердится и говорит: – Опять бредишь. Давай градусник.

Она недоверчиво и долго рассматривает блестящую стеклянную трубку.

– Сколько там?

– Тридцать девять и пять. Я все-таки вызову «скорую».

– Подожди… Я таблетки только что выпил.

– А сколько ждать?

– Ну, хотя бы полчаса.

Я закрываю глаза… Темнота похожа на ночную метель. Белые искры хлещут мне в лицо. Жарко!

«Снег лучше… Он – холодный».

К моему лицу снова прикасается влажное полотенце.

Я улыбаюсь и спрашиваю:

– Ты еще тут?

Жена принимает шутку.

– Нет, я это не я, а твое очередное литературное привидение.

Наташка в чем-то права… В определенной ситуации литературные привидения бесполезны как цветные бабочки над солнечным, ромашковым полем. Это все красиво, конечно, но реальная жизнь куда круче и жестче. Например, если бы не Наташка, часть пути в туалет мне пришлось бы проделать ползком. Чертова физиология очень ловко расправляется с любыми привидениями. Философствуешь ты или болеешь, рано или поздно физиология возьмет тебя за шкирку и вытряхнет из пыльного мешка с призраками.

Не открывая глаз, я нахожу руку жены. Она мягкая и прохладная. Наверное, это тоже физиология – ощущать в своей горячей руке прохладную женскую руку.

– Хочешь, про котов расскажу? – спрашиваю я. – У нас как-то раз зимой жили при церкви целых три штуки.

– Что значит жили? А где эти коты теперь?

– Люди разобрали. Весна пришла и их разобрали…

– Разбирают машины и товары в магазине, – говорит жена. – Кому нужны ваши драные коты?

– Вот представь, оказались нужны, – убежденно говорю я и даже принимаюсь кивать головой. – Черный кот был похож на Профессора с седыми усами, а кошки – одна Сиамская, а другая Трехцветная – на его верных жен.

– Твой Профессор что, не православный кот-многоженец был?

– Котам это можно…

Я начинаю погружаться в темноту. Спать хочется…

– А кошки? – спрашивает жена.

– Какие кошки?

– Ну, не, которых ты «женами» Профессора назвал. Их тоже взяли?

– Конечно.

– Врешь, наверное…

– Да что б я сдох.

– Согласна, но только не сейчас. Лет через сто – можно, – Наташка касается рукой моей груди. – Ты как?..

– Пока живой.

Темнота становится ближе и обволакивает меня со всех сторон.

– Ты поспи, я с тобой рядом посижу, – говорит Наташка. – Пить хочешь?

Ее голос уходит дальше и дальше… Его можно вернуть, сказав «да, хочу», но я уже выпил целых две кружки воды, и теперь они выходят из меня испариной.

– Нет…

Я не слышу ответа Наташки. Темнота побеждает меня. Я чувствую только руку жены, и только она связывает меня с исчезнувшим куда-то миром. А потом тает и это ощущение.

В голове всплывают слова Ветхозаветного пророка: «Жив Бог, перед Которым я стою!..» Я повторяю их снова и снова: «Жив Бог!..» А если жив Бог, значит, жив и я.

Тьма становится горячей и злой. Она похожа на песчаный ветер из пустыни, и я иду ему навстречу. Ветер останавливает меня и едва не опрокидывает назад. Я захлебываюсь им и падаю на колени. Колени врезаются в мягкий, горячий песок и я слышу чей-то смех за спиной.

Что, опять испугался?

Кто меня спросил?.. Нет-нет, я не испугался! Я пытаюсь встать, но ветер слишком силен, и, главное, мне не на что опереться… Вспоминаю: лопата! Со мной была лопата, потому что я убирал снег. Где она? Я вслепую шарю руками по горячему песку.

Шепчу снова и снова: «Жив Бог, перед Которым я стою!»

Я снова слышу смех: так что тебе нужно, человек, лопата или Бог? Ты не стоишь, нет!.. Ты ползаешь по песку на карачках. Ты хочешь и еще можешь встать, но зачем? Что бы снова упасть? Неужели ты не понимаешь, что твои попытки иллюзорны, как и все остальное, что сейчас окружает тебя? Или, может быть, ты снег с горячим песком перепутал?

Я понимаю… Я понимаю, что мне снится сон, но этот сон настолько реален, что я по-настоящему ненавижу окружающую меня пустоту и жар. Я не знаю, куда и зачем я иду, и я понимаю только одно – Бог жив.

Я снова слышу хохот и вдруг ясно осознаю, насколько огромна пустота вокруг меня. А кто я сам? Букашка… Ничтожество… Тля!

Сколько миллиардов людей жило до тебя и где они сейчас? А сколько еще будут жить потом? Понаехали тут!.. Устроили блошиный цирк на песчинке по имени Земля в бесконечной Вселенной. И Бога от страха придумали. Мол, я, – букашка! – бессмертна. Пойди на любое кладбище, умник, и полюбуйся. Вы – толпа. И вы всегда были только толпой. Ты думаешь, что ты умеешь думать, человек?.. Нет, ты умеешь только видеть, обонять, слышать, осязать и чувствовать вкус. Все это – животная органолептика, метод определения качества продукции. Волк оценивающе смотрит на худющего зайца и оценивает, стоит ли тратить силы на погоню за ним. Человек обнюхивает и ощупывает новый холодильник и пытается сообразить, стоит ли он таких денег. И ты – то есть вы все – лепите из органолептики слова. Вы всегда что-то оцениваете, что бы это «что-то» купить. Вы любите скидки и рассуждения на тему соотношения цены и качества: вот эта книга слишком толстая и на нее неохота тратить время, а вот эта слишком тонкая и хитрюга автор в нее чего-то явно не доложил. Тебе духовность не понравилась?.. Так ведь взяли и вылепили словцо! Да, не для тебя, потому что ты и в самом деле не сможешь написать рассказ с таким словом, но его-то вылепили для толпы. Чтобы одни сторона толпы обладала духовностью, а другая, противостоящая ей – нет. Чтобы была элита и чтобы был – нет, не демос, – а охлос. И чтобы «собственные устремления» одной стороны толпы вдруг стали хороши, а другой – плохи. А потом кто-то спросит, что же мы стоим, господа?!.. Если вы слишком слабы, чтобы уничтожать врага физически, уничтожайте его морально. Это даже более гуманно, потому, во-первых, уничтоженный останется жив, и, во-вторых, более изощренно и умно. На хрена, спрашивается, уничтоженному морально жизнь после ее моральной переоценки до нуля?..