Читать книгу: «Взбаламученное море», страница 9

3. Андреянова на московской сцене

К подъезду Большого театра, почти беспрерывной цепью, подъезжали кареты. По коридорам бегали чиновники, почему-то почище и посвежее одетые. Зала театра, кроме люстры, была освещена еще двумя рядами свеч. Из директорской ложи виднелись полные и гладко выбритые физиономии. Декорации, изображавшие какой-то трудно даже вообразимый, но все-таки прелестный и полный фантастических теней вид, блистали явною новизной. Кордебалет, тоже весь одетый до последней ниточки в свежий газ и трико, к величайшему наслаждению сидевшего в первом ряду, с отвислою губою, старикашки, давно уже поднимал перед публикой ноги и, остановившись в этой позе, замирал на несколько минут, а потом, вдруг повернувшись, поднимал ножки перед стоявшим в мрачной позе героем балета, чтоб и его не обидеть; затем, став на колена и раскинув над собой разноцветные покрывала, изображал как бы роскошнейший цветник.

Бакланов и Венявин, оба в мундирах, в белых перчатках и при шпагах, сидели во втором ряду. Подмастерье от Финкеля, хотя и во фраке, но сидел на купоне. В райке, с правой стороны, виднелись физиономии Бирхмана и Ковальского, а с левой – сидела почти целая шеренга студентов-медиков. Математики наняли себе три ложи. Из молоденьких юристов человек десять сидели в креслах. Наконец примадонна, высокая, стройная, не совсем только грациозная, вылетела. Костюм ее был прелестен. Как-то порывисто вытянув свою правую ногу назад, она наклонилась к публике, при чем обнаружила довольно приятной формы грудь, и стала на другой ноге повертываться. В директорской ложе ей слегка похлопывали. В публике сначала застучали саблями два офицера, имевшие привычку встречать аплодисментами всех примадонн. Хлопали также дежурный квартальный и человека три театральных чиновника, за которыми наконец грохнуло и купечество, когда примадонна очень уже высоко привскочила. Заговорщики еще себя сдерживали: между ними положено было дать ей протанцевать целый акт и потом, как бы убедившись в ее неискусстве, прявить свое мнение.

– Бум! бум! бум! – ревели барабаны. Примадонна делал частенькие, мелкие па; потом, повернувшись, остановилась лицом перед публикой, развела руками и ангельски улыбнулась; наконец, все больше и больше склоняясь, скрылась вглубь сцены. Ей опять захлопали. Заговорщики все еще продолжали не заявлять себя, но когда кордебалет снова высыпал со всех сторон на авансцену, делавшуюся все темнее и темнее, потолок тут, раскинулся потом на разнообразнейшие группы, и когда посреди их примадонна, выбежав с жен-премьером, поднялась на его руках в позе улетающей феи, и из передней декорации, для произведения большего эффекта, осветили ее электрическим светом, – Ковальский в райке шикнул в свою машинку на весь театр. Его поддержали шиканьем человек двадцать медиков, а из купона раздался свист подмастерья. Частный пристав бросился туда.

– Кто это, господа, тут свистит? – сказал он.

– Это, должно быть, вы сами свистнули; здесь никто не свистел, – отвечал ему господин совершенно почтенной наружности.

Частный пристав, очень этим обидевшись, вышел в коридор.

– Пошлите пожарных на лампу, чтобы хлопали там! – крикнул он квартальному.

– Примадонне дурно! опустите занавес! – слышалось на сцене за декорациями.

– Нет, ничего, дотанцует! – возражал другой голос, и примадонна, в самом деле, хотя и очень расстроенная, но дотанцовала, пока не унесена была слетевшими духами на небо. Занавес упал. Пожарные еще похлопывали над люстрой. Публика хлынула в кофейную; послышались разнообразнейшие толки.

– Помилуйте, за что это? У ней есть грация и уменье! – толковал театральный чиновник.

– Ничего у нее нет, ничего! – возражал ему запальчиво Бакланов.

– Все есть, все! – повторил чиновник.

– Может-быть, все, только не то, что надо, – отвечал ядовито Бакланов.

В коридоре полицеймейстер распекал частного.

– Студенты, помилуйте, студенты! – оправдывался тот.

– Начальство их надо сюда! – говорил полковник, и ко второму акту в задних рядах показался синий вицмундир суб-инспектора.

Бакланов и Венявин торжествовали.

Примадонна, оскорбленная, огорченная и взволнованная, делал все, что могла. Танец ее был страстный: в каком-то точно опьянении, она то выгибалась всем телом и закатывала глаза, то вдруг с каким-то детским ужасом отбегала от преследующего ее жен-премьера, – но агитаторы были неумолимы: в тот самый момент, когда она, вняв мольбам прелестного юноши, подлетела к нему легкою птичкой – откуда-то сверху, из ложи, к ее ногам упала, громко звякнув, черная масса. Примадонна с ужасом отскочила на несколько шагов. Жен-премьер, тоже с испугом, поднял перед публикой брошенное.

– Мертвая кошка! – произнес чей-то голос на креслах.

Общий хохот раздался на всю залу.

– Браво! Мертвая кошка! Браво! – кричал неистово в креслах Бакланов, так что все на него обернулись.

– Мертвая кошка! – повторял за ним Венявин.

С примадонной в самом деле сделалось дурно. В директорской ложе совершенно опустело: оттуда все бросились наверх, откуда была брошена мертвая кошка.

– Мертвая кошка! – продолжал кричать Бакланов.

– Пожалуйте к суб-инспектору, – сказал подошедший к нему капельдинер.

– Убирайся к чорту! – отвечал ему Александр.

На сцене между тем бестолково прыгал кордебалет. Суб-инспектор, пробовавший было вызвать по крайней мере хоть кого-нибудь из математиков, сидевших в ложах в бель-этаже и перед глазами всей публики хохотавших, но не успев и в том, поскакал на извозчике в университет, доложить начальству. Соло за примадонну исполнила одна из пансионерок.

Когда занавес упал, Бакланов сделал знак Казимире и пани Фальковской, сидевшим в третьем ярусе и для которых он нарочно нанимал ложу, а потом, мотнув головой Венявину, гордо вышел из залы.

Через несколько минут с ним сошлись в сенях его дамы, и все они поехали в карете домой. Пани Фальковская, расфранченная и очень довольная, что побывала в театре, всплескивая коротенькими ручками, говорила:

– Как это возможно! За что ее, бедную, так?

– А за то, что тут правда, истина, которые одни только имеют законное право существовать, они тут страдают! – толковал ей запальчиво Алескандр.

Казимира с чувством и грустью глядела на него. Она искренно видела в нем поборника истины и борца за правду. О, если б он любил ее хоть сколько-нибудь.

4. Платон Степанович

– Это что еще? А? Что вы еще придумали? – говорил инспектор студентов, в своем флотском мундире, застегнутом на все пуговицы, горячась перед стоявшими перед ним в довольно комических позах Бирхманом, Венявиным, Ковальским, двумя-тремя медиками и несколькими математиками. Впереди всех их, впрочем, стоял Бакланов.

– Позвольте, Платон Степаныч! – говорил он, прижимая руку к сердцу и все больше и больше выступая вперед.

– А вот и нет!.. Не позволю! – говорил ему тот, в свою очередь, тоже с раскрасневшимся лицом.

– А как же это?

– А так же!.. Ты скажешь мне два слова, а мне после тебя и говорить нечего будет.

– Странно! – проговорил Бакланов, пожимая плечами, и потом прибавил довольно громко вслух: – Я не солдат, а вы еще не полковник, чтобы говорить мне ты.

– Не полковник! – произнес Платон Степанович, кидая на него свирепый взгляд.

Стрела была пущена прямо в цель: полковничий чин был для него до самой смерти какою-то неосуществимою мечтой.

– Вы-то это что? Вы-то? – накинулся он на Бирхмана. – Правительством взяты, воспитаны, взлелеяны, и вот благодарность!.. Ведь солдат на всю жизнь!.. на всю жизнь! – прибавил он, грозно потрясая рукой.

Он имел привычку – мрачную картину всегда еще больше поразукрасить; но Бирхмана это нисколько, кажется, не пробрало.

– Не знаю, что я против правительства сделал, – проговорил он.

– А, не знаете! – прикрикнул Платон Степанович: – а вейнхандлунг так знаете!

– Вы сами-то пуще ее знаете! – бухнул прямо Бирхман.

– Я знаю… разумеется… – произнес Платон Степанович каким-то странным голосом: улыбка, как он ни старался скрыть, проскользнула по его лицу.

Бакланов в это время опять уже на него наступал.

– Если теперь, Платон Степаныч…

– Ну-с! – отвечал ему тот, совершенно позабыв, что сейчас только запрещал ему говорить.

– Если теперь писатель, – говорил Бакланов: – из которых, например, Иван Андреич Крылов – действительный статский советник, Иван Иванович Дмитриев – тайный советник…

На слова «действительный» и «тайный советник» он нарочно поприударил.

– Ну, ну-с! – торопил его Платон Степанович.

– И тех можно хвалить и порицать, – продолжал Бакланов: – а какую-нибудь танцовщицу, которая умеет только вертеть ногами, нельзя.

– Тут не в танцовщице, судаоь, дело! Тут императорский театр! – крикнул Платон степанович.

– Да ведь императора тут нет! – возразил Бакланов.

– Он невидимо тут присутствует! – порешил Платон Степанович и опять слегка улыбнулся. – Вот соколик-то! – продолжал он, указывая на Ковальского и, по возможности, стараясь сохранить строгий тон: – по театрам ходит, а из греческого единицы получает.

– Да я знаю-с, помилуйте, Платон Степаныч: спросите-с меня, – отозвался тот.

– Есть мне когда вас спрашивать! – сказал серьезнейшим образом Платон Степанович и потом вдруг крикнул: – Ермолов!

В дверях появился солдат.

– Вот возьми этого господина, – продолжал он, указывая на одного из медиков: – сведи его в цырульню и остриги его на мой счет. Вот тебе и четвертак! – прибавил он и в самом деле подал солдату четвертак.

– Да как же это-с? – возразил было студент.

– Не прощу! Не прощу! – закричал Платон Степанович, хватая себя за голову и махая руками.

Студент, делать нечего, пошел.

Волосы студенческие были одним из мучительнейших предметов для благородного Платона Степановича: насколько он, по требованию начальства, желал, чтобы они были острижены, настолько студенты не желали их стричь.

– Ну, что мне с вами делать?.. что? – говорил он оставшимся перед ним студентам, как бы в самом деле недоумевая, что ему делать.

– Вы кто такой? – обратился он, тотчас же вслед за тем, к одному черноватому математику.

– Я русин, ваше высокородие, – отвечал тот певучим голосом.

Платону Степановичу ответ такой понравился.

– На чужой стороне, сударь, надобно скромно себя вести! – сказал он ему и снова возвратился к прежней своей мысли.

– Что мне с вами делать! Вы ступайте в карцер на день, на два, на три! – объявил он Бакланову.

– Я пойти пойду хоть на месяц, – отвечал тот, размахивая руками: – а уж свои убеждения имею и всегда буду иметь.

– Свои убеждения! – повторял ему вслед Платон Степанович. – А вы ступайте по домам! – объявил он прочим студентам. – Вам еще хуже будет! Еще!.. Еще!.. – повторял он неоднократно.

Что под этим: «еще хуже будет!» он всегда разумел, для всех обыкновенно оставалось тайной.

– Графу, я полагаю, доложить надо-с, – подошел к нему и сказал сладким голосом суб-инспектор.

– Знаю-с! – отвечал Платон Степанович с досадой и, выйдя на крыльцо, сейчас сел на своего неказистого коня и поехал.

«Свои убеждения, – рассуждал он дорогой почти вслух: – и я бы их имел, да вон тут господин живет!» – и он указал на генерал-губернаторский дом: – «тут другой», – прибавил он и ткнул по воздуху пальцем в ту сторону, где была квартира генерала Перфильева.

– Свои убеждения! – повторил он.

Здесь мы не можем пройти молчаньем: мир праху твоему, добрый человек! Ты любил и понимал юность! Ты был только ее добродушным распекателем, а не губителем!

5. Знай наших!

Через два-три дня назначен был бенефис Санковской. Само небо, как бы покровительствуя заговорщикам, облеклось густыми и непроницаемыми тучами. Фонари тускло светились. На Театральной площади то тут, то там виднелись небольшие кучки студентов.

– К третьему акту, что ли, велено сходиться?

– Да, да! А то, пожалуй, прогонят, – слышалось в одной из них.

– Платон приехал! – объявил, подходя, высокий студент.

– У кого подарок-то? У кого?..

– У Бакланова, разумеется!

– Финкель уже там: у него человек двадцать в райке рассажено.

В театре между тем было немного светлей, чем и на улице. Музыканты играли как-то лениво. Старые декорации «Девы Дуная» чернели закоптелыми массами на плохо освещенной сцене. Одно дерево, долженствовавшее провалиться, вдруг заупрямилось и, когда его стали принуждать к тому, оно совсем распалось на составные части, причем обнаружило свой картонный зад и стоявшего за ним мужика в рубахе, который, к общему удовольствию публики, поспешил убежать за кулисы.

Платон Степанович, действительно бывший в театре и сидевший в первом ряду кресел, пока еще блаженствовал, потому что, сверх даже ожидания его, все было совершенно тихо и благочинно. Помещавшийся в третьем ряду суб-инспектор был тоже спокоен и только по временам с удовольствием взглядывал на начальника.

В последнем акте наконец бенефициантка должна была делать финальное соло, и вдруг из всех дверей, в креслах, стали появляться студенческие сюртуки. Платон Степанович завертелся на месте и едва успевал повертываться туда и сюда.

По среднему проходу, между креслами, прошел Бакланов. Платон Степанович не утерпел и погрозил ему пальцем, но тот сделал вид, как бы этого не заметил.

– Браво! браво! – рявкнула в райке компания Финкеля.

– Браво! браво! – повторили за ним в ложах.

Платон Степанович вскочил на ноги и, повернувшись лицом к публике раскрасневшеюся и потерявшеюся физиономией и беспрестанно повертывая голову точно за разлетавшимися птицами, стал глядеть на раек, на ложи, на кресла, а потом, как будто бы кто-то его кольнул в зад, опять обернулся к сцене. Там Бакланов, перескочив через барьер, отделяющий музыкантов, лез на возвышение к капельмейстеру и что-то такое протягивал в руке к сцене. Бенефициантка в это время раскланивалась перед публикой.

– Это дар наш! примите его в уважение вашего высокого дарования! – проговорил студент.

Бенефициантка приняла, поблагодарила с грациозною улыбкой его и публику и подаренную ей вещь надела на голову. Это был золотой венок, блеснувший небольшими, но настоящими бриллиантами.

– Браво!.. браво!.. bis… – ревели в публике.

Платон Степанович махнул рукой и пошел из театра. К нему подошел суб-инспектор.

– Что прикажете делать-с?

– А что хотите! вы умней меня, – отвечал старик с досадой и ушел.

Суб-инспектор нашел возможным остаться только с распущенными руками и с потупленною головой. В публике между тем неистовство росло: когда занавес упал, к студентам пристала прочая молодежь, и они по крайней мере с полчаса кричали: «Санковскую! Санковскую!.. браво!.. чудо!..»

К этим фразам иногда добавлялась и такая:

– Долой Андреянову, давай нам Санковскую!

По окончании спектакля, в Британии все больше и больше набиралось студентов.

– Каковы канальи! как занавес-то долго не поднимали, когда вызывать ее начали! – говорили одни.

– Раз семь вызывали? – спрашивали с величайшим любопытством не бывшие в театре.

– Восемь! – отвечали им.

– Финкеля в часть взяли!.. с квартальным схватился… стучал уж очень палкой, – сообщил спокойно Бирхман.

– Спасать его! пойдемте спасать! – раздалось несколько голосов.

– Ну его к чорту!.. откупится! – возразили более благоразумные.

Вошел Бакланов.

– А, Бакланов!.. молодец!.. молодец!.. – закричали ему со всех сторон.

– Знай наших! – произнес он самодовльно и, как человек, совершивший немаловажное дело, сел на диван и поспешил вздохнуть посвободнее.

6. Тайная причина горя

Неустанно летит бог времени, пожрал он Водолея, Рыб, Овна, Тельца; с крыльев его слетели уже зефиры, Флора стала убирать деревья и поля зеленью и цветами.

В круглой, с колоннами и темноватой зале старого университета совершалось таинство экзаменования. К четырем, довольно далеко расставленным один от другого столикам, студенты, по большей части с заискивающими лицами, подходили, что-то такое говорили, размахивали руками, на что профессора или утвердительно качали головой, или отрицательно поматывали ею вправо и влево. Студенты при этом краснели в лице и делали какие-то глупые глаза.

Бакланова вызвали почти из первых. Ответив довольно хорошо, он даже не поинтересовался посмотреть, много ли ему поставили, а молча, с серьезным видом, отошел от стола. Он знал, что один и два лишних балла ничего для него не сделают.

– Подождешь меня? – спросил Венявин, почти тотчас же после него следовавшей по списку.

– Нет, – отвечал угрюмо Бакланов. – Найми лошадей, мы сегодня вечером выйдем.

– Хорошо, – проговорил тот, привыкший безусловно во всем повиноваться приятелю.

Когда Бакланов возвратился домой, у пани Фальковской был уже накрыт стол. Александр молча сел за свой прибор и ничего почти не ел.

– Что, вы кончили? – спросила Казимира, не спускавшая с него глаз.

– Все, совсем… Сегодня последний экзамен был, – отвечал Бакланов и вздохнул.

После обеда он не уходил к себе в комнату и, как показалось Казимире, хотел поговорить с ней откровенно. Сердце ее невольно замерло.

– Вот вы теперь вступаете в жизнь, – начала она, впрочем, сама.

– Да, пора уж! А то так безумно провести, как я провел эти десять лет… – начал Бакланов.

Казимира посмотрела на него с удивлением.

– В гимназии решительно ничего не делал и не знал. Что и дома-то французскому языку выучили, и то забыл. В университете тоже… все это больше каким-то туманом осталось в моей голове.

– Но отчего же вы так умны? – перебила его Казимира.

– Умен! – повторил Бакланов, несколько сконфузясь, но и не без удовольствия: – я не знаю, умен ли я или нет, но я вам говорю факты. На первом курсе я занят был этою глупою любовью к кокетке-девчонке!..

Казимире это приятно было слышать.

– Потом, с горя от неудачи в этой любви, на втором и третьем курсах пьянствовал, и наконец этот год, – заключил он: – глупей ничего уж и вообразить себе нельзя: клакером был!

– Да, – подтвердила на это Казимира: – впрочем, что же ведь? Не вы одни: все так! – прибавила она.

– Нет, не все! – воскликнул Бакланов: – вот Проскриптского видели вы у меня?

Казимира с гримасой покачала головой.

– Нечего гримаски-то делать. Он идет, куда следует; знает до пяти языков; пропасть научных сведений имеет, а отчего? Оттого, что семинарист: его и дома, может-быть, и в ихней там семинарии в дугу гнули, характер по крайней мере в человеке выработали и трудиться приучили.

На все это Казимира отрицательно усмехнулась: по ее мнению, Александр и характеру больше имел и ученей всех был.

– Или Варегин вон у нас, – совсем настоящий человек: умен, трудолюбив, добр, куда хочешь поверни, а тоже отчего? – уличным мальчишкой вырос, семьи не имел.

– Ну, что хорошего без семьи, что вы? – возразила Казимира.

– Нет, именно от семьи все и происходит! – воскликнул Бакланов. – У меня, бывало, матушка только и говорит: «Сашенька, батюшка, не учись, болен будешь!.. Сашенька, батюшка, покушай. Сашенька, поколоти дворового мальчишку, как это он тебе грубиянит», – вот и выняньчили себе на шею такого оболтуса.

– Что это, оболтус? – повторила Казимира, уже смеясь.

– Ну к чему я теперь годен, на что? – спрашивал Бакланов, по-видимому, совершенно искренним тоном.

– Служить будете, чтой-то, Господи! – отвечала она.

– Да я не умею: я ничего не смыслю. В корпусах, по крайней мере, ну, выучат человека маршировать – и пошлют маршировать, выучат мосты делать – и пошлют его их делать; а тут чорт знает чем набили голову: всем и ничем, ступай по всем дорогам и ни по какой.

– Не знаю! – сказала Казимира. Она окончательно перестала понимать, к чему все это говорит Бакланов.

– Только и осталось одно, – продолжал он, как бы думая и соображая: – сделаться помещиком… Около земли все-таки труд честный, и я знаю, что буду полезен моим полуторастам, или там двумстам душам, которые мне принадлежат.

– Ну и прекрасно! – воскликнула Казимира оживленным голосом: – а меня возьмите в экономки… Я бы за маленькую плату пошла…

– Непременно, очень рад! – отвечал Александр и затем, вздохнув, пошел к себе в комнату. Там он велел человеку укладывать вещи.

Невдолге Казимира, с бледным и испуганным лицом, заглянула к нему.

– Вы уж уезжаете? – спросила она.

– Да-с! – отвечал ей Бакланов почти грубо.

Часов в десять вечера на извощичьей тройке подъехал Венявин. Александр зашел к Фальковским только на минуту – отдать деньги и распроститься. У самой старухи он с некоторым чувством поцеловал руку.

– Благодарю вас за все, за все! – проговорил он.

– Ничего, ничего, что это, помилуйте! – отвечала та со слезами на глазах.

Казимире он ничего не сказал, но она ему сама сказала, крепко-крепко сжимая его руку:

– Смотрите же, возьмите меня в экономки.

Бедная девушка думала хоть на этой мысли успокоиться.

– Непременно, – отвечал ей Александр рассеянным голосом.

Когда они выехали за заставу, утренняя заря, которая в начале июня обыкновенно сходится с вечернею, показалась на горизонте.

– Прощай, Москва! – проговорил Бакланов и потом потер себе лоб. – Глупо, брат, мы с тобой сделали, что вышли не кандидатами! – прибавил он, обращаясь к Венявину.

– Что ж, ничего! – возразил тот.

– Нет, не ничего! – повторил Александр и вздохнул.

Он договорился наконец до истинной своей болячки: его мучило честолюбие. Проскриптского, вышедшего кандидатом, и Варегина, оставленного при университете, он не в состоянии был видеть и переносил только Венявина за его бесконечную доброту и за то, что тот вышел под звездочкой.

Заря на востоке, точно пророчествуя молодым людям об их жизни вперед, все больше и больше разгоралась и открывала перед ними окрестности.