Понемногу обошёлся, отпрукал коней, кинулся животом на одного, сел в седло, другого взял за повод и тронул рысью. А сзади как заржёт конь в другой раз, и собака завыла.

Я доскакал до сада, и только свернул на дорожку – навстречу бежит человек, раскрыл руки и крикнул:

– Трефилий!

Гляжу, Никанор. И сила во мне вся опустилась. Он подбегает, ухватил за ногу, тащит с седла:

– Слезай, вор! Слезай, погубитель? Убью заживо!

А на дворе уж голоса слышны, погоня, конский топот.

Никанор поволок меня через кусты в сад, в самую глушь, повалил лицом в землю.

– Молчи, – говорит, – молчи! Найдут – живыми не быть! Ах, вор! Ах, небитый!

И таскал меня за волосы, однако не делая большого шума.

А когда погоня затихла, привёл обходами в избу, толкнул перед образом на колени и начал допытывать. Я молчу. Он опять за своё – за волосы таскать.

Я молчу, он передохнул да как урежет посохом меня по крыльям: «Сыну, – говорит, – желай добра – ломай рёбра».

Тут сердце во мне закипело и отошло; разжал зубы, залился слезами и рассказал всё, не утаил ни крошки.

Никанор испугался:

– Вот беда, сынок! То-то в народе говорят недоброе про кочубееву дочь. Ах, да! Да знаешь ли, куда она скакать-то хотела с тобой? Уходить нужно отсюда. Бог с ними, с дарами!

Этой же ночью мы тайно ушли со двора. На рассвете добрались до реки Семи и сели на бережку, дожидаемся перевоза, молчим.

Утро ясное. Над рекой, в камышах, туман курится. Свистят кулички. Небо просторное. Земля широкая, и вьётся Семь синей водой далеко по степи.