Аман Тулеев. С моих слов записано верно

О выговорах

Вспоминаю случай. В свое время на Запсибе ввели в строй второй конвертерный цех мощностью три с половиной миллиона тонн стали в год. А чугуна для этого объема не хватало. Решили перебрасывать его на Запсиб с Кузнецкого металлургического комбината. А как? Сначала предполагалось проложить прямую ветку между предприятиями с мостом через Томь. Подсчитали – дорого! Такое советской экономике, которая тогда уже старалась, по словам генсека Брежнева, быть экономной, оказалось не по карману. Нашли способ дешевле, зато крайне опасный: использовать имеющуюся железнодорожную сеть, везти раскаленный металл через город – по виадукам мимо пассажирской станции Новокузнецк, а дальше – между жилыми домами, вблизи школ и детских садов… Риск колоссальный! И дистанция приличная – тридцать пять километров.

Мы постарались продумать малейшие технологические детали. На КМК чугун заливали в сигарообразный миксер длиной несколько десятков метров и общим весом восемьсот шестьдесят пять тонн. Это много, очень много! Нагрузка на полотно превышала допустимую в два с лишним раза. Корпус «сигары» изготовили из сорокамиллиметровой стали, обложили огнеупорным кирпичом, а сверху укутали слоем асбеста, и все равно емкость дышала нестерпимым жаром.

И по пути следования приняли чрезвычайные меры предосторожности: на каждом километре уложили по две тысячи шпал (невиданная плотность!), три тепловоза шли впереди «сигары», три – сзади. От всех служб требовалась максимальная синхронность действий. И вот эта конструкция, напоминающая фугас, медленно ползла по городу, где ходили люди, трамваи, автобусы, электрички… При этом необходимо было уложиться в технологические требования, четко вписаться в отведенное на перевозку время, чтобы чугун не остыл в пути. Подобного опыта в нашей стране не было!

Одного такого рейса с лихвой хватило бы, чтобы поседеть как лунь, между тем горячая в прямом и переносном смысле линия действовала до 1990 года, пока на Запсибе не отпала потребность в этом чугуне. Несколько лет наша переправа отработала без единой аварии, сучка и задоринки! На пике загрузки ежедневно между заводами курсировало от семи до пятнадцати «сигар».

Эпопея с перевозкой чугуна обернулась для кого-то орденом, для других – премией, а я схлопотал первый выговор в новой должности заместителя начальника Новокузнецкого отделения Кемеровской дороги.

Повторю: нам приходилось возить тысячеградусный металл бок о бок с горожанами, с пассажирскими поездами и электричками. Случись авария, последствия наверняка были бы катастрофическими. Даже если бы чудом удалось избежать жертв, железная дорога надолго была бы выведена из строя. Как сгрести с путей сотни тонн застывшего чугуна? Опять же – на каждом шагу мирные, не подозревающие об опасности люди. Поэтому я подолгу инструктировал машинистов, такой жути на них нагонял, что мама дорогая! Ввел жесткие условия допуска, заставлял сдавать экзамены – проще было защитить диплом или сразу поступить в академию.

Одно из моих распоряжений гласило: на станции миксеру двигаться лишь в том случае, если справа и слева нет пассажирских поездов, пути свободны. Естественно, сразу же нарушилось расписание пригородных электричек. Высокое начальство встало на дыбы: «Кто позволил?» Я тоже уперся: «Опасно!» Ну и схлопотал выговор за излишнюю принципиальность. Но, думаю, это была полезная упертость, может, благодаря ей и не случилось за все время ни одной аварии.

Мне та операция с КМК и Запсибом по ювелирности, точности и четкости до сих пор представляется чем-то сродни работе космонавтов на орбите. Кстати, когда мы только осуществили первые перевозки, американцы засекли со своих спутников передвижения составов и сообщили по «Голосу Америки», мол, в Новокузнецке начались какие-то подозрительные маневры со стратегическими ракетами. Мы тогда долго хохотали.

Честно говоря, в моей трудовой биографии есть немало выговоров, которыми горжусь и сегодня. Они как нашивки за боевые ранения. Вот еще одно, когда «пуля» прошла, не зацепив жизненно важных органов.

Это было году в 1983-м или около того. Помню, что уже работал начальником Новокузнецкого отделения после ухода Андрея Клепикова. Как-то о встрече со мной попросил Николай Шатилов, один из руководителей Таштагольского района. Горная Шория – край не самый близкий даже по сибирским меркам. Я еще подумал, что без особой причины Николай Иванович в такую даль не отправится. Наверняка что-то случилось. И точно. Зашел Шатилов в кабинет и начал с порога: «Помоги, Аман Гумирович, не знаю, как быть».

В то время молоко в Таштагол везли из Тяжина в специальном вагоне-термосе. Тогда любые перевозки грузов в Горную Шорию осуществлялись исключительно поездами, автомобильных дорог еще и в помине не было. От Тяжина до Таштагола – шестьсот с гаком километров, часов десять в пути, не меньше. Чуть выбился из графика – привозишь простоквашу и заслуженно получаешь по голове от начальства. Ведь в Таштаголе все ждут свежее молоко – и ребятишки в детских садах, и бабушки в очередях.

Молоко доставляли строго по графику трижды в неделю. И вдруг в рефрижераторе отказала холодильная установка. Шатилов сразу позвонил в Кемерово, в обком КПСС, и сделал заявку в МПС на срочный ремонт старого вагона. Ответили: «Ждите». А пауза может длиться месяц или два, может, и три. Значит, все это время город будет без молока?! Николай Шатилов справедливо рассудил, что дети ждать не могут, и попросил меня о помощи.

Я уточнил у своего заместителя: «Ты в курсе?» Тот подтвердил: «Да, знаю, вагон вышел из строя».

Что делать?

И тут меня осенило. Говорю: «Николай, есть вариант, но за него нам могут головы открутить и сказать, мол, так и было. Зато люди страдать не будут. Готов рискнуть?» Николай Иванович согласно кивнул. Я отдал команду: «В первом же составе, где увидите вагон-термос, выдергивайте его! Под любым предлогом». Нашли рефрижератор, на боку крупно написали: «Болен». Дескать, сломался. И… стали возить в нем молоко в Таштагол. Взяли, конечно, на время. Вроде бы как ремонтируем, а в действительности он исправно бегает.

Естественно, хозяева вагона через какое-то время стали проявлять обеспокоенность, спрашивать, в чем дело, что с вагоном? И вообще, где он? Так сказать, не значится ни среди «больных», ни среди «здоровых». Пришлось на ходу сочинять легенду: мол, заклинило колесную пару, букса полетела… Хозяева на время успокоились, еще подождали, а потом догадались, что мы темним. Ясное дело, пошли жалобы в министерство. Вскоре мне позвонили: «Тулеев, опять самовольничаешь? Зачем забрал чужой вагон?» Я пытался объяснить ситуацию, но доводы никого не интересовали. О моем проступке доложили министру. В результате мне выговор от МПС, а Шатилову – по молодости лет – замечание по партийной линии.

К тому времени таштагольский вагон отремонтировали, и я утешал себя тем, что цель оправдала средства.

Вскоре похожая ситуация вышла уже не с молоком, а с картошкой. Правда, на этот раз мы быстро отдали чужой вагон, хозяева не успели его хватиться. Конечно, я понимал, что совершаю серьезный проступок, по сути, рейдерский захват. Но мы ведь рисковали не ради личных интересов или какой-то еще шкурной корысти.

Руководитель должен брать на себя ответственность, особенно в сложных, спорных ситуациях. Иногда по инструкции вроде так и делать нельзя, а в реальной жизни приходится. Невозможно все предусмотреть. И если понимаешь, что за тобой не бумажки, а живые люди с их проблемами, заботами, то нарушаешь. Вот почему и сегодня мне не стыдно за подобные выговоры…

Новокузнецк – сложнейший железнодорожный узел. Как-то на станции встали поезда и не могут разъехаться – ни на запад, ни на восток. Пробка хуже, чем на Садовом кольце в Москве в час пик! Домой не пошел, прилег покемарить на диванчике в кабинете. И приснилось мне, как развести поезда. Вскочил, умылся – и бегом к диспетчерам: «Делаем так!» Сотрудники службы движения посмотрели на меня с недоумением: не инженерное, дескать, решение, нас в институтах этому не учили. Но я жестко потребовал: «Выполняйте!» Сделали, как велел, поезда разъехались, после чего все заговорили, какой я умный и талантливый. Хотя в действительности решение мне приснилось. А признаться в этом опять же было стыдно. Все время чего-то стеснялся…

Наверное, у многих в жизни случались чудесные озарения, когда в трудный, критический момент вдруг находится выход из, казалось бы, глухого тупика. Кто-то говорит о шестом чувстве или интуиции, а я предпочитаю благодарить ангела-хранителя. Он есть у каждого человека, надо лишь вовремя услышать его голос. Я старался чутко улавливать сигналы, ангел действительно поддерживал меня в наиболее тяжелых ситуациях.

Пока же на календаре – середина восьмидесятых.

В какой-то момент начальник Кемеровской железной дороги Валерий Бутко рекомендовал меня на должность своего первого заместителя. Обком партии поддержал это предложение. Но одновременно с этим ходатайством на стол министра путей сообщения СССР Николая Конарева легло письмо от руководителей профсоюза железнодорожников. Они настаивали на снятии Тулеева с должности начальника Новокузнецкого отделения. Вот и получилось, что меня хотели сразу и повысить, и уволить. Цирк с конями!

Почему не заладилось с профсоюзами? Из-за социалистического соревнования. Точнее, из-за того, чем сопровождалось подведение его итогов. Все заканчивалось обильными возлияниями, пьянками-гулянками. Каждое переходящее красное знамя обмывали так, что пропивали не только победную премию, но и часть зарплаты. Меня такая «традиция» сильно тяготила. Да и денег лишних в доме не было. Мы не бедствовали, конечно, но и не шиковали. Находили более важные цели, чтобы потратить премию, чем спускать ее на водку. Словом, я стал избегать «чаепитий». Ко мне лезли с попреками: «Почему сторонишься, юноша?» Как-то я не утерпел, в лицо заявил: «Если уж взялись пить, хотя бы делайте это в стороне от людских глаз!»

Ершистость мне скоро припомнили, накатав в МПС кляузу, куда приплели все что можно. На краски не поскупились, обрисовали ярко. Николай Конарев вызвал меня к себе на ковер. Хочу, говорит, на этого уникума посмотреть.

– Всякое видел на своем веку, – сказал Николай Семенович, – но, чтобы одна инстанция предлагала человека назначить на более высокую должность, а другая – гнать прочь за профнепригодность, такое – впервые. Что будем делать?

Я только плечами пожал: вы – министр, вам и решать…

В общем, ничего не сделали. Не уволили, но и не повысили.

Об обкоме

В марте 1985 года генсеком ЦК КПСС стал Михаил Горбачев. Вскоре начались кадровые перестановки и на местах. Николая Ермакова, которого я хорошо знал еще по его работе в Новокузнецком горкоме партии, назначили первым секретарем Кемеровского обкома. Умнейший был человек, руководитель от бога!

Николай Спиридонович пахал без передыху и в новую команду подбирал таких же увлеченных, готовых целиком отдаваться работе, жить интересами дела.

Обо мне Ермаков тоже вспомнил, предложил:

– Пойдешь заведующим отделом транспорта и связи, Аман?

Я отказался, почти не задумываясь:

– Спасибо, Николай Спиридонович, но обком – не по мне. Люблю то, чем занимаюсь, чувствую себя на месте…

– Не торопись с ответом, – настаивал Ермаков. – Хорошенько все взвесь и через три дня позвони!

После чего продиктовал номер домашнего телефона.

Я выдержал паузу и спустя трое суток повторил в телефонную трубку:

– Еще раз благодарю за доверие, но предпочел бы остаться в Новокузнецке на дороге…

Николай Спиридонович помолчал секунду и бросил лишь одно слово:

– Ладно.

После чего пошли короткие гудки…

По тону я уловил: мой отказ не понравился Ермакову, но я действительно комфортно чувствовал себя на посту начальника отделения и никуда не рвался.

Через какое-то время встретились на пленуме Новокузнецкого горкома. Он опять за свое:

– Как не понимаешь, Аман? Я ведь предлагаю делать то же, чем занимаешься сейчас, но в масштабах области. Ты здесь решаешь тактические задачи, а там будет стратегия, перспектива. Станешь транспортным штурманом Кузбасса!

Звучало соблазнительно, Николай Спиридонович умел быть красноречивым и убедительным, однако я чуть не со слезами на глазах опять принялся умолять оставить меня где есть. Терпение у Ермакова иссякло, он перестал сдерживаться и начал ругаться, сказав в сердцах: «Ничего-то ты не смыслишь, Аман! О чем с тобой говорить? Не созрел еще!» Развернулся и отошел в сторону.

Вскоре приходит телеграмма: «Товарищу Тулееву. Прибыть на пленум Кемеровского обкома. При себе иметь партийный билет». Деваться некуда, дисциплина! Приехал, и Ермаков без всяких предисловий заявил, мол, хватит упираться, ты не девица красная, чтобы я за тобой годами бегал с уговорами, завтра выходишь на работу. «Пойми, дело интересное, нужны знающие люди. Если в чем-то сразу не разбираешься, в процессе освоишь. Это как маленькое государство, и ты в нем – король».

Вот так и стал я завотделом, хотя долго еще потом переживал, при любом удобном случае просил отпустить на железную дорогу. Впрочем, Николай Спиридонович оказался прав в главном: на новом месте я занимался знакомым делом, но на качественно ином уровне. Горизонт как бы отступил, раздвинулся, выявив ранее невидимое, недоступное. Изменились и масштаб, и инструмент мышления. Три года в обкоме под руководством Ермакова стали хорошей школой.

Он много мне дал. Один из его уроков – совет письменно излагать мысли. Ну и мой армейский опыт службы политруком тоже пригодился. Публично выступать мне приходилось часто. Привык к каждому выходу на трибуну или к микрофону тщательно готовиться, записывать самые важные мысли. С памятью у меня по сей день полный порядок: я в состоянии удержать в голове десятки цифр, фамилий, планов, заданий. Не скрою, мне даже нравилось, когда подчиненные начинали ворчать: «Тулеев никогда ничего не забывает!» Думал про себя: «Так и надо, правильно! Нечего расслабляться!»

Николай Спиридонович не уставал повторять: «Аман, перед принятием важного решения, выступлением на совещании проштудируй справочники, проанализируй документы, узнай различные мнения и точки зрения. Не ленись!»

Я и сам вскоре почувствовал: разговорная речь может оказаться излишне расплывчатой, эмоциональной. Увлечешься какой-то мыслью и потеряешь канву, собьешься на частности. Если же тезисы записывать, это заставляет строже относиться к каждой произносимой фразе. К тому же, пока пишешь, рождаются новые идеи.

И позже, став губернатором с пулом помощников и тех, кого называют заморским словом «спичрайтеры», никогда не писал речи и доклады от первой до последней буквы. Как правило, после предварительной скрупулезной работы мне хватало одного-двух листочков тезисов с ключевыми фразами, базовыми цифрами, чтобы «зацепиться» за мысль. В итоге удавалось сохранять железную логику изложения. И сегодня следую этому правилу, когда выступаю с лекциями перед студентами.

А тогда в Кемерове я лишь постигал науку публичного политика, делал первые шаги. Едва получил жилье, сразу перевез семью. Квартиру нам дали в районе Шалготарьян, названном так в честь города-побратима в Венгерской Народной Республике. В панельную новостройку на окраине въезжали поздней осенью 1985 года. Асфальт положить не успели, и вокруг царила непролазная грязь. В квартире стояла дикая холодрыга, тонкие стены промерзли насквозь. С четырех утра под окнами автобусы прогревали дизели: по соседству находилась конечная остановка городского маршрута. Выхлопные газы наполняли спальню, дышать было нечем, воняло страшно.

Расстояние от дома до обкома – километров пять, если идти короткой дорогой. Вставал я рано, влезал в высокие резиновые сапоги, чтобы не испачкать цивильную одежду, брал в руки туфли и шагал заре навстречу. Параллельным курсом двигались те, кто спешил на утреннюю смену на заводы и фабрики. Правда, по вечерам мы возвращались в разное время: в обкоме рабочий день был ненормированным, засиживаться допоздна считалось нормой.

Тех утренних попутчиков встречал и много лет спустя, они подходили, напоминали: «Мы с вами, Аман Гумирович, когда-то вместе грязь месили в Шалготарьяне».

В обкоме я курировал транспортную составляющую Кузбасса, при этом сам продолжал оставаться «безлошадным»: служебная машина мне не полагалась, на собственную еще не заработал. Зато шишки сыпались со всех сторон: где-то вагоны для угля не пришли, в другом месте цистерны не подали, в третьем пропали дизель и бензин. Я отвечал за ритмичную работу железной дороги, автомобильного транспорта, гражданской авиации, за завоз нефтепродуктов… Представляете? С утра до ночи слышишь: давай, давай, давай! И никого особо не волновало, где я должен был брать. С началом уборочной начинался полный дурдом. Рвали на части, забот – вагон и маленькая тележка, а в отделе – три инструктора, у которых опыта меньше моего. С некоторыми проблемами я сталкивался впервые в жизни!

Работа в обкоме научила обо всем думать с точки зрения интересов государства. Это не высокие слова, а уже стиль жизни, который ничем не вытравить.

Поварился я в бурлящем котле с год или около того, потом Николай Спиридонович вызвал меня и сказал: «Разведку боем ты, Аман, прошел, поезжай-ка теперь в Академию общественных наук при ЦК КПСС, там набирайся ума-разума». Менее всего я хотел оставлять участок работы, где только-только начало получаться. Попытался отбояриться: «Товарищ первый секретарь, да какой из меня академик?» Но Ермаков оказался непреклонен: «Давай без дискуссий, собирайся и езжай. Обучение заочное, сдашь экзамены, через три месяца вернешься, ничего страшного за это время здесь не случится». Настоял, как обычно.

И вот меня вместе с еще двумя коллегами – заворготделом Дубовицким и секретарем по углю Лютенко – отправили за знаниями в Москву. Не скажу, будто почерпнул нечто нужное и важное за годы учебы в академии. Там, как и везде в советское время, гоняли по кругу одну и ту же пластинку под названием «Капитал» Маркса. И все же польза от тех регулярных поездок в столицу была, заключалась она в общении с одногруппниками – секретарями обкомов и горкомов, руководителями крупнейших предприятий из разных республик Советского Союза и, как тогда говорили, братских социалистических стран.

Яркие, самобытные личности с богатым жизненным опытом и сформировавшимся мировоззрением. Поговоришь вечерок с профессионалами такого уровня, утром проснешься, а в голове уже бурлят совершенно новые мысли и идеи. Это была хорошая школа жизни. Прав оказался Ермаков, палкой гнавший меня учиться.

В академии мы жили, можно сказать, коммуной, особой нужды выходить на улицу не было. Все, что требовалось для учебы и отдыха, находилось на территории. Вплоть до кинозалов, магазинов и кафе. Мы существовали будто в автономном плавании.

К сожалению, отношения с однокурсниками не сохранились, они закончились вместе с учебой. Формально соцлагерь еще оставался, но начавшаяся перестройка уже развела вчерашних союзников по разным полюсам.

Я принял Горбачева восторженно, аплодировал его речам про ускорение и плюрализм, радовался объявленной свободе и демократии, хотя и не понимал, какая может быть свобода на железной дороге. Это же полувоенная организация, в которой все подчинено строжайшей дисциплине. Как сочетать армейский порядок с гласностью, перенести ее на производственные отношения?! Если машинисты и путейцы начнут рассуждать, вместо того чтобы выполнять приказы, порядка не будет. Именно это вскоре и произошло, слишком расслабился народ за годы перестройки…

В принципе, могу объяснить зачарованность Михаилом Горбачевым: он пришел к руководству партией и страной на гнетущем эмоциональном фоне, после трех похоронных процессий кряду. С 1982 по 1985 год последовательно в мир иной отправились престарелые генеральные секретари ЦК КПСС Брежнев, Андропов и Черненко. От предшественников новый лидер выгодно отличался возрастом, общительностью, непосредственностью, редкой словоохотливостью. Мог неожиданно остановить «членовоз» посреди улицы – хоть в Ленинграде, хоть в Вашингтоне, чтобы поприветствовать высыпавших встретить его горожан. Складно, без бумажки рассуждал о высоких государственных материях. Страна приняла Михаила Сергеевича с распростертыми объятиями, поскольку в кои-то веки люди увидели у руля энергичного руководителя, а не дряхлого старика на троне.

Но, как нередко бывает, форма не соответствовала содержанию. Я искренне вслушивался, вчитывался в программные речи, статьи Михаила Сергеевича, а их было великое множество, старался уловить, что она из себя представляет, эта перестройка. И не находил ответа.

Ничего, кроме общих разглагольствований о необходимости перестраиваться. Никаких конкретных мер, шагов. Не знаю, нужно ли сейчас ворошить прошлое, но, поскольку мы договорились вести честный разговор, скажу, что среди причин развала Советского Союза вижу двуличность руководства страны, в первую очередь партийной верхушки во главе с Михаилом Горбачевым: говорили одно, а делали другое. И у нас в Кузбассе не все руководители обкома в годы перестройки оказались на высоте.

Помню, в начале девяностых сильнее всех нападал на меня сын бывшего секретаря обкома по угольной промышленности Анатолия Лютенко. Кстати, именно он стал инициатором демонтажа памятника Ленину в Кемерове. Не поленился ночью подогнать кран на площадь Советов, попытался свалить скульптуру с постамента. Хорошо, полковник милиции Василий Жмурко успел выбежать из соседнего здания и остановил вандализм. Вот и пойми, как Анатолий Федорович воспитывал отпрыска. Видимо, на работе вещал одно, а в семье нашептывал совсем иное.

Кстати, публичным обвинителем КПСС в Конституционном суде выступал еще один бывший секретарь Кемеровского обкома Владимир Лебедев – по идеологии. Сначала он рубаху на груди рвал за любимую партию, а потом, когда ветер поменялся, вмиг переметнулся на сторону рабочего движения, стал там чуть ли не лидером. Тот, кому по рангу полагалось быть самым убежденным, подкованным коммунистом, оказался по другую сторону баррикад. Вот как это возможно? И тогда не понимал, и сегодня в толк не возьму.

Впрочем, в острые политические дебаты в тот момент я не ввязывался, на них не оставалось ни времени, ни сил.