– И какое имущество – прекрасную квартиру в центре Москвы, большой дачный участок с домом и эту грандиозную сумму денег. Ты только подумай, полтора миллиона евро! Отец настоятель заказал памятную мраморную доску с золотыми буквами в честь его пожертвования. Будет процессия. Кстати, сейчас многие на работе. Но в воскресение состоится собрание, посвященное этому. И мы станем поминать его в своих молитвах особо. А каждый год.

Хор в белом облачении вышел из боковой двери и запел. Чистые высокие женские голоса и низкие бархатные мужские сплетались и расходились как цветы в траурном венке. Они заглушили шепот, и больше Петр ничего не услышал.

Маминой приятельнице Рамоне повезло, – подумал он. – В Мюнхене подобные случаи – не редкость. Пусть, возможно, такой щедрый дар тоже не обходится без внимания прессы. Но тут у нас! Событие просто из ряда вот.

Кто же это умер? Ребята сзади сказали – старый отставник и помянули советский флаг. Значит, и вправду, он человек немолодой. Начало мы прослушали, наверно, его по имени называли. Сын тоже что-то рассказывал. Ну ничего, месса заканчивается. Я спрошу у соседей. Интересно самому, и моей фрау Зайфельд надо обязательно рассказать.

Прозвучали последние слова священника. Снова заиграл орган. Распорядитель подал знак, и несколько мужчин встали у возвышения с гробом. Служба подошла к концу. Собравшиеся стали подниматься, и Синица обратился к супружеской паре впереди себя.

– Простите, пожалуйста, мы пришли по делу к отцу настоятелю и случайно оказались на панихиде. Мы не знаем, кого хоронят, а это как-то не по-людски. Кто он такой, как его зовут? Женщина в светлом пальто и меховой шапочке обернулась.

– Мы тоже мало знаем этого человека. Он полковник. Мы его встречали на самых больших церковных праздниках, таких, как рождество. Но он совсем не ходил на русские мессы. Мы-то русские, мы здесь потому, что ведем летопись прихода, а он.

Гроб подняли и понесли, и собеседница Синицы замолчала. И тогда спустя несколько минут Петр начал снова.

– Так покойный не русский! Верно, тут кто-то сказал – Штефан. Это польское имя.

– Нет, это, может, наши молодые стажеры из Польши так его назвали. Имя этого военного – Степан, Степан Матвеевич Найденов. Он скончался скоропостижно. Сердце, обширный инфаркт.

Петр Андреевич, услышав эту весть растерялся. Прошло несколько секунд. Да не ослышался ли он? Синица хотел было своих соседей переспросить, но только махнул рукой, и стал, ухватив Рамону за локоть, пробираться против потока во внутреннее помещение храма.

Через полчаса они начали интервью, и Петр, сделав над собой усилие, сосредоточился и весь обратился в слух.

Журналистка и священник оживленно беседовали по-английски. Он охотно рассказал о приходе и ответил на все ее вопросы, а Петр сделал несколько фотографий. Он лихорадочно соображал, как перейти поосторожней к подробностям об усопшем, завещавшем церкви сумасшедшие деньги. Это интересно любому, не только репортеру. Но именно потому! Захочет отец настоятель. Там, где деньги, всегда вступаешь на зыбкую почву. Так, может быть, подождать? И лучше за обедом?

Как только собеседники сделали небольшую паузу, Синица кашлянул, извинился и обратился к священнику.

– Деловая часть нашего знакомства близится к концу. Я голоден как собака. Рамона предлагает отправиться в подвальчик с хорошей кухней и поесть. Я только не знаю, как Вы отнеслись к ее идее?

– С большим удовольствием к Вам присоединюсь. Фрау Зайфельд так аппетитно описала тигровые креветки гриль, форель и ананасный десерт!

– Святой отец, Вы приглашены! Надеюсь, Вам не возбраняется выпить вместе с нами стаканчик хорошего вина, – обрадовалась Рамона.

Она сразу приняла подачу Синицы, и сама сделала пас.

– Ваш покойный прихожанин раздразнил мое любопытство. Обещайте мне, пожалуйста, что расскажете о нем что-нибудь еще. Вы сказали, что два года назад он пришел к Вам креститься и признался, что до сих пор в церковь вовсе не ходил. А потом стал появляться на каждой мессе неотвратимо, как утром солнце на небосклоне.

Лицо настоятеля сделалось серьезным. Он ответил, что это история вообще непростая. Даже сейчас: усопшего увезли на кладбище, где сослуживцы похоронят Найденова с военными почестями. Сам он остался, так как им дали понять.

– Нет, никто нас прямо не обижал, не говорил, что нас видеть не хотят! -поправился он.

– Но Вы почувствовали, что эти люди не рады католическому священнику на погребении советского полковника, – закончил его мысль Петр.

Настоятель ничего не ответил и тонко улыбнулся.

Скромная надпись «Че Гевара» не обещала, казалось, ничего особенного. Большое мрачноватое здание в двух шагах от одной из самых известных площадей в городе поросло вывесками, словно пятнами плесени. Когда-то здесь размещалось министерство. А сейчас маленькие и побольше конторы, фирмы и фирмочки угнездились в его просторных коридорах, как ракушки и крабики на затонувшем огромном корабле. Ресторанчик подмигивал пестрыми лампочками в самом низу между двумя подъездами с мерзнущими на холодном, влажном ветру скучающими охранниками. Нужно было спуститься по лестнице на один марш, где глазам пришедших открылись несколько сводчатых помещений, декорированных под бункер революционеров. Они увидели неоштукатуренные кирпичные стены и простые деревянные столы, накрытые вместо скатерти пожелтевшими газетами.

Обслуживали мужчины. Их смуглые лица, жгуче черные волосы и неважный русский с таким же успехом, как иным южанам, мог принадлежать и кубинцам. Рамона заулыбалась подскочившему к ним молодому человеку. Священник выжидательно глянул на нее. А Петр спросил себя, как она тут общалась. Впрочем, меню оказалось напечатанным на двух языках.

Пока Синица с отцом настоятелем выбирали вино и советовались с официантом относительно жаркого, журналистка, уткнувшись носом в свой экземпляр меню, что-то там прилежно искала. И в то время, как они с энтузиазмом заказывали мясо и рыбу с острыми приправами, она, к удивлению своих спутников, ограничилась десертом.

– Рамона, – засомневался Петр, – Вы рискнули заказать «Apfelstrudel».¹²Это, знаете, не самая удачная мысль. Здесь же кубинская кухня, или что-то вроде этого.

– Питер! Когда Вы расправитесь со своими порциями, я, так и быть, дам Вам попробовать кусочек. Я заказала штрудель с ванильным соусом и мороженым. А они делают как раз так, как я люблю. Понимаете, я изюм терпеть не могу. У нас, и в Австрии есть рецепты, куда непременно суют изюм, и я.

Отец настоятель, очевидно, ничего не понимавший в их немецкой болтовне, вслушивался, тем не менее, с таким неподдельным интересом в разговор о баварских и зальцбургских кондитерских, что Синица не сумел скрыть своего недоумения. Священник заметил это и несколько смущенно сказал по-русски, адресуясь только Петру.

– Не могу себе простить, что не знаю этого языка. Это же родной язык Папы Бенедикта! Подумать только, я мог бы понимать самого Понтифика! Я, видите ли, был его скромным почитателем задолго до того, как он взошел на престол Святого Петра. Кардинал Рацингер -совершенно выдающийся теолог!

– Рацингер? – Рамона услышала это имя и переключилась с кулинарии на более возвышенную тематику на общепонятном английском. – Он долго работал в Мюнхене. Его хорошо знает мой отец. Он часто бывал у нас дома, а я сама девочкой по вечерам сидела у него на коленях. Вся наша семья.

Тут она замолчала, поскольку настоятель безмолвно встал и, не в силах выразится словами, сжал руки и воздел очи горе. Затем он невнятно забормотал взволнованно тоже на английском.

– Какая необыкновенная удача! Нет, великая честь! Расскажите! То есть, я хочу сказать, если бы Вы были так любезны!!! А наш приход! Да все будут просто счастливы!

Петр глянул исподволь на священника. Глаза его сияли, лицо раскраснелось от возбуждения. И стало понятно, что пока журналистка не поделится своими впечатлениями о Главе Католической церкви, никакого другого разговора за этим столом не стоит ожидать. Рамона принялась за воспоминания. А Синица совсем расстроился и потерял надежду на нужную информацию.

– Что за странный день, честное слово! Хотя, с другой стороны. – и он обратил на своих собеседников задумчивый взгляд.

40. Отчет по делу Мухи сдан и принят

В гостиной с камином, прозванной «диванной», появился большой круглый раздвижной стол, который по мере необходимости вмещал «чертову прорву народа», как заметил однажды с восхищением Олег. Стол, строго говоря, не вписывался в англоманский, любимый Синицей стиль. Но.

– Мы же не в Оксфорде, в конце-то концов, живем. Вон, Володька Расторгуев печку любит. А камин наш ругает последними словами. Говорит, он только дрова изводит. Тепла в доме почти что никакого, К. П. Д. как у паровоза. А уж если углем топить, как раньше в Англии, так схлопочешь чахотку в лучшем виде. В Лондоне эти их камины смог делали такой, что над городом темное облако стояло, – объяснял Майский Луше последнее нововведение в их гостевой комнате.

– Зато можно собраться всем заинтересованным лицам вместе с клиентами. Не стоя же разговаривать! А в кабинете шефа посторонним нечего делать. Ты согласна?

Луша вежливо покивала и спросила.

– Олег Николаевич, а какой К.П.Д. у паровоза? Я никогда в жизни не видела паровоз, а Вы?

– Я-то? Ты знаешь, да. Я видел. Нет, правда, видел, конечно! Только я маленьким был совсем. Электрички тогда по Казанке ходили редко. Уже были, кажется, тепловозы. Но паровозы с большими колесами, с шатунами, густым дымом из черной трубы я помню хорошо. Даже песня такая была: «А искры вылетают из топки паровоза, и тихо догорая, гаснут вдалеке». В окно высунешься в поезде, а все лицо копотью покроет. Что касается К.П.Д., так он, кажется, три процента составляет. Поэтому, если что-то очень неэффективно работает, говорили… Но послушай, они уже скоро явятся. Давай поставим минеральную воду и бокалы. Когда закончим, другое дело. Спросим у тети Муси, что они там решили с Петей. Может, чаю выпьем под занавес или что еще.

Дело Мухи в Ирбисе сочли законченным. Поэтому было решено собраться в агентстве и подвести итоги. Ждали Севу с невестой, подруг Эрны и Куприянова с выздоровевшим сыном.

Действительно – пропавшая доктор Мухаммедшина нашлась! Агентство и его сотрудники больше ей помочь ничем не могли. Остальное было делом ее семьи и врачей.

Угроза, исходившая от неизвестного и грозного врага, тоже объяснилась. И точку в этом преследовании поставила сама жизнь. Этот человек умер, умер неожиданно для себя самого и своих близких. Он не болел, был энергичен и на свой лад активен. Но самое удивительное – он раскаивался!

Проникшийся необыкновенной симпатией к мюнхенской журналистке священник охотно удовлетворил ее любопытство, насколько смог. Он рассказал, что странный военный с самого начала поделился с ним своими заботами как с духовным отцом. Он понимал, что его жизнь идет к завершению. И ощутил потребность обратиться в католичество, следуя семейной традиции. Кроме того, он хотел снять с души большую тяжесть.

Дальше офицер сказал, что долгие годы преследовал женщину, не сделавшую ему лично ничего плохого. Он портил жизнь ей и ее семье. Потом принялся за ее дочь. Он не делал этого своими руками. На нем нет ее крови, боже упаси! Но все же. И вот он все обдумал. Он стар, и не хочет такой груз унести в могилу.

Когда настоятель спросил полковника о его мотивах, тот признался, что всему виной одна старая фамильная история. Он случайно о ней узнал. Она произвела на него огромное впечатление. И у него возникло со временем что-то вроде навязчивой идеи. Он захотел сквитаться с судьбой! Его обошла судьба, а эту женщину.

– А эту женщину судьба избаловала несправедливо и за Ваш счет? -переспросил священник.

Но военный ответил, что в двух словах всего не расскажешь. Только заметил, что со временем даже само имя этой женщины не давало ему покоя. Но теперь с этим покончено – ведь он уверовал! Уверовал в Бога искренне, последовательно и прямолинейно, как он делал все в этой жизни.

– Но причину, саму фамильную историю полковник рассказал или нет? -затеребила его Рамона.

– Он хотел мне однажды исповедаться полностью. Но все откладывал и откладывал. Однажды покойный сказал, что вот придет время держать ответ перед Господом. И тогда он призовет меня и все расскажет. Полковник умер внезапно и не успел. Но, однако, если бы он это сделал. О, вот тогда я бы не имел права ни о чем заикнуться. Тайна исповеди! – священник вздохнул и замолчал.

– Мы часто оттягиваем до последнего неприятные вещи. Ведь успел же он передать церкви в наследство все, что хотел, – задумчиво заметила журналистка.

– Полгода назад он пошел к нотариусу и сделал завещание. Мне переслали заверенную копию с просьбой вскрыть после его смерти, что я и сделал, – в заключение сказал отец настоятель.

В диванную потянулись сначала ирбисовцы во главе с Синицей. Они разместились вкруг упомянутого выше стола, который в раскладном виде превратился в вытянутый овал. За ними явилась пунктуальная Таубе. Сева с Зиной последовали за ней. В течение следующей четверти часа пришли и остальные. Последним в дверном проеме возник Куприянов. Он подавал за спиной молодого человека, которого привел с собой, выразительные знаки, означавшие примерно вот что: «Простите ради бога, ничего не поделаешь – эта мне молодежь! Вечно опаздывает везде!».

Камин, несмотря на ворчании Володи, затопили с удовольствием. Тетя Муся пообещала по окончании беседы чай с вишневым вареньем и домашними овсяниками. Собравшиеся немного погомонили, здороваясь и знакомясь друг с другом. Наконец Петр встал, поднял колокольчик и звякнул им два раза. Все стихли и обратились в слух.

– Я вас собрал сегодня, чтобы сообщить об окончании нашего расследования и вручить Севе Польских, который обратился ко мне за профессиональной помощью, наш отчет. Здесь все описано подробно. Тут есть семейная история Паскевич, замужества Киры и рождения ее дочери Эрны. Есть в отчете и материалы из Эльзаса, и разное другое. Нам пришлось коснуться многого – такая работа. Не все из Вас – я имею в виду близких и родных Эрны Александровны – хотели бы придать гласности подробности своей жизни, которые мы волей-неволей извлекли на свет, занимаясь поисками пропавшей. Поэтому я ни на чем не буду останавливаться.

Сын Эрны Александровны был тяжко болен. Сейчас он здесь с нами. И его право – касаться или не касаться этого вопроса. То же самое относиться к мужу нашей потерпевшей. В отчете есть сведения о нем, которые мы сами получили. И все! Остальное, что он сочтет нужным сообщить о себе, его личное дело.

А теперь я перейду к главному и буду краток, как только смогу. Агентство «Ирбис» отыскало Эрну Александровну, выяснило, как она исчезла из Москвы и куда. Мы знаем, где она находится. Убедились, что это именно она. Мы знаем, что у нее был враг, о котором она понятия не имела. Единственное, чего мы не знаем до конца, это почему он преследовал Киру Мухаммедшину, а потом ее дочь.

Недавно этот человек умер! Он успел только рассказать, что раскаивается и хотел бы снять с души эту тяжесть. Была какая-то семейная история, и желание рассчитаться с судьбой. Похоже, мы никогда уже не узнаем, что имел в виду покойный полковник.

С этими словами он вручил Севе толстую папку в коричневом переплете. Сева встал и принялся благодарить и пожимать руку Петру и его друзьям. Остальные присоединились. Позвонили тете Мусе, и через несколько минут она подала на стол. А когда тоненькие чашечки настоящего прозрачного китайского фарфора наполнились свежезаваренным душистым чаем, Петр спросил.

– Георгий Антонович, что Вы с Пашей хотите предпринять? Вы что-нибудь уже решили? Как и где Вы собираетесь лечить Эрну Александровну?

Куприянов хотел было ответить, но тут его сын, который до сих пор только молчал и слушал, тряхнул головой и встал. Это был высокий русоволосый худой парень с бледным лицом, покрытым легким загаром. На нем выделялись большие светло-карие глаза, опушенные густыми ресницами, и аккуратно подстриженная бородка. Паша хмуро глянул на отца и обратился к Петру.

– Петр Андреевич, я Вам за все очень благодарен. Моему другу Севке я по гроб жизни обязан уже за то одно, что он к Вам пришел. Вы держитесь со всеми нами как друг, не только как человек, что делает свою работу. Пусть даже отлично делает, но индифферентно. Вот и сейчас Вы спросили о маме не просто так. Я вижу и верю, что Вы беспокоитесь о ней.

Он явно нервничал, от его щек отхлынула кровь. Он стиснул зубы и на минуту запнулся. Отец с тревогой посмотрел на него. Но Паша уже справился с собой.

– Я должен сейчас сказать всем Вам несколько слов. Я никого не хочу обидеть. У нас почти нет родных. А Вы все, сидящие здесь, стали для нас близкими людьми. И все-таки. Дело вот в чем: я поеду за мамой, и сделаю это сам, один! Я сам – или с ней вместе, если это удастся – буду решать, как ее лечить. Я вылечу ее! Может, не сразу, но я в этом абсолютно уверен! Георгий Антонович очень помог с разными оформлениями, выяснениями и посольствами. Он думает поехать со мной. Но я твердо отвечаю – нет!

Я понимаю, меня можно спросить, почему сейчас? Наверно, я мужества набирался. С глазу на глаз было бы трудней. Ну вот, а теперь. Я лучше, в общем, я пошел. Мы все увидимся обязательно, и чем скорее, тем лучше, когда мама будет здорова. Мы вместе придем сюда! Я. Я. Простите, пожалуйста. До свидания.

С этими словами Паша Мухаммедшин торопливо выскочил из комнаты. Никто не успел опомниться, как его и след простыл.

На огорченного Куприянова было тяжело смотреть. Плечи его опустились. Он нахохлился как больная птица, и его красивое лицо приобрело растерянное и горькое выражение.

А Павел, придя домой, постарался отвлечься. Он немного послушал музыку, попробовал почитать, но не пошло, и наконец, включил свой ноутбук, где обнаружил в почтовом ящике целых два письма.

Первое было от однокурсника. Он пробежал его глазами и ответил. Оставалось второе. Имя адресата ему ничего не говорило. Письмо на английском? Из Базеля, наверно. Он сам хотел написать бывшим сослуживцам, и начальнице, но пока руки не доходили. Итак? Нет, это что-то другое. Какая-то Эвелин Дин, да вовсе не из Базеля, а из Лондона. Письмище было большое и со скрепкой.

– Ну-ка, что там такое? Ах, это фотографии! – заинтересовался молодой человек и начал их открывать одну за другой.

Павел рассматривал с удовольствием милое лицо девушки с синими спокойными глазами, сидевшей в парке на скамейке. А вот она уже не одна, рядом еще двое молодых людей. И снова Эвелин – за рулем, на лыжах, в библиотеке.

Он принялся за письмо, проглотил его, прочитал еще два раза и настрочил ответ.

Не прошло и десяти минут, как Эвелин радостно отозвалась!

Так, кто же мы друг другу? – размышлял взволнованно Павел Мухаммедшин, лежа на диване далеко за полночь, после восьмого по счету письма с пожеланием спокойной ночи от Эвелин, которой надо было с утра на работу.

Мой дядя женат на ее родной тете. Она племянница дядиной жены, значит, формально говоря, моя троюродная сестра? Достаточно далеко даже если бы… Да ерунда! У нас вообще никакого кровного родства! – с удовлетворением сообщил Паша своему отражению в зеркале напротив и щелкнул языком.

А через полчаса молодой Мухаммедшин уже спал без задних ног, завернувшись в свой старый клетчатый плед. Во сне он впервые за долгое время улыбался.

41. Больная «сестра Цецилия»

Мария Тимофеевна прихворнула. Она жаловалась на ноги. Суставы ее опухли. Она кряхтела, когда приходилось нагибаться, и кривилась от боли, переминаясь с пятки на носок и с правой на левую ступню, стоя у плиты, словно босиком на горячем песке. Так продолжалось с неделю. Домомучительница крепилась-крепилась и, наконец, слегла. Тогда команда ирбисовцев установила у тети Муси дома дежурства, стала возить продукты и контролировать медицинскую помощь, очень напоминавшую незабвенное советское время. За каждый чих им приходилось дважды платить – сначала чтобы пришли, а потом -сделали что надо. Да это бы еще полбеды! Люди, охотно брали деньги, но работать нередко не умели и не хотели. Жизнь осложнилось. Надо было что-то решать.

Стояли холода. Поздние рассветы сопровождались ледяным никого не греющим солнцем. Оно выползало и, словно стыдясь или скучая здесь городской зимой, скрывалось скорей за горизонтом. Настроение у всех упало. А большой дом следовало убирать, животных кормить, да и вообще поддерживать уют и комфорт во всем «теремке».

Синица подумал и переселился на время в свою контору. Он посоветовался с Володей, и пришел к выводу, что самые простые решения – взять временного человека, или нанять приходящую уборщицу, не подходят.

– Не, Петь, себе дороже выйдет. Не надо создавать прецедент. Мне очень нравится, как тут у тебя поставлено с безопасностью. Чужой человек, который вхож всюду и везде… Нет, лучше своими силами. Вот ты зверюшник взял уже на себя. Печками и дровами все равно всегда Олег занимался. А мы с Олегом, вернее, мы все – мужики, давай, раз в неделю генеральную будем делать. С пылесосом и поломоем. Ты в армии был? Нет? Ну, ничего. А тебя научу.

Расторгуев взял листок бумаги и стал записывать.

– Можно всем вместе устраивать аврал, а можно по очереди палубу драить. Моя лучшая половина вызвалась делать все покупки, как для пташек и Лорда, так и для двуногих млекопитающих. Ей надо только список составить. А я стану привозить. Она, знаешь, чистюля и зануда, так что не сомневайся!

Итак, осталась Лушаня. Ей следует, я считаю, укорениться на камбузе и еще следить за текущем порядком в конторе. У меня – все. Что скажешь, начальник?

– Звучит вполне толково. Надо спросить ребят, и, если все согласны, так и хорошо, – поддержал Володю Синица.

– Разве что, Лунечка как раз кашеварить не больно любит. Это больше по Олеговой части. Он травы собирает, чаи разные заваривает и готовит тоже хорошо. Но я не хотел бы его об этом просить. Обидится еще.

– Не хочешь, и не надо. Пусть Луша общее руководство на себя возьмет! Она девица ответственная. А. это… «отдельные поручения партии и правительства» осилим всем дружным коллективом – мы можем жратву, если надо, на дом заказать, кое-что я тоже сварганю, не говоря уже о моей Лильке, – охотно согласился Володя.

– Я тоже, собственно. Я кофе варю хорошо! Правда, в остальном, честно говоря, похвастаться нечем. С голоду вы со мной не умрете, но и только, – признался Петр.

Не сразу все наладилось и притерлось. Петр, придирчивый во всем, что касается домашнего распорядка, нередко морщился, замечая в „Ирбисе» мелкие недостатки. Общие завтраки прекратились. Когда команда разбегалась по делам, никто не ждал их дома с чем-нибудь аппетитным. Блеск и сияние на кухне и в кабинетах тоже остались в прекрасном прошлом. А серенькое настоящее состояло только из еженедельных, хоть и основательных «приборок» под водительством Расторгуева и Лушиных старательных попыток, сжав зубы, бороться за соблюдением приличий в конторе с посетителями и коллегами.

В свободное время сотрудники «Ирбиса» старались, однако, поддержать общий тонус и не поддаваться «разлагающему влиянию отсутствия хозяйского глаза», как однажды сказал Олег. Луша обложилась литературой и изучала рационы и условия содержания попугаев. Ей хотелось получить в вольере потомство. Мужики отнеслись к ее идее скептически и отпускали ядовитые замечания. Развить эту богатую тему, правда, не получалось, шеф пресекал подобные попытки из воспитательных соображений.

Майский помирился со своим другом и тихо сиял. Компания выиграла от этого примирения, поскольку он не на шутку увлекся кулинарией, желая его порадовать. Он колдовал над соусами и приправами, не жалея усилий и ингредиентов, а «наброски» исправно таскал на работу или делал «этюды» в Ирбисе на кухне. Сослуживцы лопали и похваливали. Петр же, как и положено хорошему начальнику, заключил новый договор и начал подготовку к работе по поиску пропавший смарагдов.

Когда зазвонил телефон, все «ирбисовцы» были при деле. Звонил Куприянов. Он рассказал, что Паша скоро отправится к маме. Но вовсе не в Израиль, а в Бельгию в специализированную клинику острых неврозов. Иерусалимские врачи сделали все, от них зависящее. И когда личность Эрны была установлена, встал вопрос о ее дальнейшем пребывании в стране. Отправить ее в Россию? Искать в Израиле другие возможности дальнейшего лечения? Такой вопрос могли решить только родственники больной и деньги. Тут-то дотошный, опытный, деловитый Георгий Антонович и вмешался. Ему хватило ума и такта не командовать. Он лишь давал толковые советы и без промедления щедро платил. И постепенно сын стал меньше ершиться. Георгий также связался с нужными людьми и нанял юриста, представляющего Пашины интересы.

Марк Зильбер, адвокат, уроженец города Йоханессберга, полиглот, убежденный иудей, лет тридцать как переехавший в Иерусалим по зову сердца, любил путешествовать. Когда ему два года назад исполнилось шестьдесят, он счел, что настала время осуществить все свои мечты. Он отошел от дел, передал сыну адвокатскую практику и сделался «лицом свободной профессии». Теперь он брался только за поручения, которые его интересовали. История с похищением двух врачей миссии «Поможем вместе», так бескорыстно и самоотверженно помогавшим самым обездоленным, наделала много шума. Марк внимательно следил за событиями. Наводил справки – ему с его обширными связями это не составляло труда. История эта сделалась еще более занимательной, когда выяснилось, что у одной из пострадавших расстройство памяти. Узнав, что именно для нее требуется опытный адвокат, он предложил свою кандидатуру юристам больницы и немедленно согласился на поставленные условия.

Врачи, пользовавшие Эрну в Израиле, были единодушны – ее состояние не меняется. Они считали, что надо надеяться на время и положительные эмоции. Было бы полезно для нее сменить обстановку. Может, правда, в Россию? Но тут лечащий врач предложил любопытную идею.

Больная говорит только по-французски. Она считает себя уроженкой. Бельгии. Так не поместить ли ее в бельгийскую больницу? Как среагирует она на совсем незнакомую страну, которую считает родной? Тут есть интересные возможности для психиатра. Он может столкнуть реальность окружающего мира с внушенной Эрне легендой, усвоенной в качестве таковой и вместо нее.

Мысль эта показалась всем интересной и плодотворной. Осталось найти подходящее место и уговорить саму Эрну. Против ожидания и то, и другое оказалось вовсе не трудно. Полечиться и отдохнуть немного на родине? О, она ничего не имеет против!

Специалисты списались с бельгийскими коллегами, подобрали клинику, и Эрну отправили с медицинским сопровождением в Брюгге, а оттуда в пригородный стационар для лечения острых неврозов. Она невозмутимо перенесла переезд, задавала сдержанные вопросы только о «погоде и природе», ни на что не жаловалась и поселилась, наконец, в отдельной палате, обставленной как номер в хорошей гостинице. Ее окно выходило в регулярный парк с причудливым водоемом, обложенным розоватым гранитом и усаженным декоративными плакучими ивами.

Потекли дни, состоящие из оздоровительных процедур, лекарств по расписанию, бесед с лечащим врачом – моложавым, но уже лысеющим веселым очкариком Малларме, любителем анекдотов и тайской кухни, и прогулок с его милой внимательной худенькой ассистенткой по аккуратному городку. Было решено относиться к больной очень бережно и не тревожить ее без крайней необходимости. Беседы только бытовые, совершенно нейтральные. Тактичные попытки поговорить о стране, обратить ее внимание на детали и особенности окружения и окружающих. Наводить на нужные разговоры, но не начинать их самим.

Эрна – сестра Цецилия – говорила, как и раньше, исключительно по-французски. На расспросы о Брюгге, о детстве, о повседневных мелочах, обыденных для местных уроженцев, она реагировала всегда одинаково. Пациентка делала небольшую паузу, взгляд ее становился напряженным, брови сдвигались к переносице. И. она переводила поскорей разговор на другую тему. Или, вежливо извинившись, сетовала.

– Дорогая Мишель, Вам придется извинить мою забывчивость. Вы знаете нашу историю, не так ли? Мы с подругой пережили сильное потрясение, и теперь я забываю самые простые вещи. Вы не сердитесь? Мне так не хочется Вас огорчать, но я абсолютно. Ох, как неудобно! Что Вы подумаете обо мне после этого… перепутать цвета государственного флага родной страны, да еще назвать наше королевство республикой! -беспомощно разводила она руками и виновато поднимала на ассистентку большие доверчивые глаза.

Эрна как прежде охотно рассказывала заученное повествование о своем прошлом и замыкалась, когда вопросы ставили ее в трудное положение. Теперь она в этих случаях старалась заговорить о медицине. Тон голоса ее менялся. Речь делалась уверенной. Ее уже не смущал недостаток французских терминов, она просто переходила на латынь. Ни у кого не было сомнения и здесь, что это врач с большим клиническим и хирургическим опытом. Она иногда принималась описывать свои операции и тогда сердилась, вспоминая неудачи, или радовалась прошлым успехам, розовея от возбуждения. Ее странные глаза сияли как балтийский янтарь на бархатной подушке, окруженной зажженными канделябрами.

Однажды, впрочем, она нашла новый выход из положения.

– Господин доктор Малларме! Если Вы не очень заняты. Не могли бы мы поговорить? – спросила Мишель Жером своего шефа после «утренних визитов». – Я бы хотела Вам рассказать о мадам Селине- Цецилии.

– С удовольствием, Мишель, как Вы можете сомневаться? Цецилия… Это наша коллега, у которой нет улучшений. Я думал попробовать новый препарат и гипноз. Или я ошибаюсь, и улучшения есть?

– Видите ли, Цецилия никак не реагирует на вопросы о Брюгге, ее невозможно сбить с толку тем, что она толком ничего не знает о нашей жизни и «родном» городе. Увы, с моей точки зрения, улучшений нет. Зато, по крайней мере, некоторые изменения. Она стала варьировать свою историю на новый лад. Она уже не только вплетает литературные источники! Но, если не знает ответов на мои вопросы, то говорит, что очень много работала. Поэтому у нее ни на что другое не было времени! Она сама видит собственные странности. Она думала об этом, спрашивала себя – как же это так? Потрясение потрясением, но почему у всех людей есть семьи, дети, личная жизнь, наконец, а она не может об этом ничего рассказать? Она взрослый человек, нормальная женщина… Нет, она знает прекрасно, что она не монахиня, а врач. Сестра Цецилия – это не настоящее ее имя. Ее зовут Селина Бежар. Она уролог, а позже стала еще сексопатологом. И как-то раз.