Читать книгу: «Откуда берутся дети», страница 2
– Ты что, совсем ее не боишься?
– Нет, я не страдаю геронтофобией.
Что такое геронтофобия я понимаю – боязнь стариков. Улыбаюсь:
– А чем страдаешь?
– Партенофобией. Поэтому к тебе и пересела.
Я роняю ручку и, поднимая ее с пола, достаю из рюкзака телефон. Под партой набираю в поисковике «партенофобия» и фыркаю – боязнь девственниц. Перевожу взгляд на бывшую соседку Аленки – это наша отличница Вика. У нее длинные волнистые волосы, забранные в аккуратный хвост, большие бесцветные глаза навыкате и серо-лиловая водолазка. Всегда. Может, это разные водолазки. Но тогда они очень похожи. Вика что-то старательно пишет в тетради, выпрямив спину. Незадействованная в письме рука безжизненно свисает куда-то под парту. Я фыркаю снова. Чтобы не засмеяться, закусываю руку.
***
Вечером я долго читаю в интернете про разные фобии. Чего только нет, оказывается. Мне больше всего нравится «аулофобия» – боязнь флейты, ну и конечно фобофобия – боязнь фобий. Это когда ты боишься, что испугаешься. Если вдуматься, что-то в этом есть.
***
Вторник и среда – хорошие дни. Никакой физики. Вторник проходит как-то никак. А в среду у нас факультатив по литературе. Наша русичка создала что-то вроде кружка: дома мы читаем предложенные книги (в основном не из школьной программы) или смотрим фильмы, на факультативе все это обсуждаем, а потом пишем сочинения. Даже не совсем сочинения, а наши мысли по этому поводу в свободной форме. Как вы сами понимаете, факультатив не пользуется огромной популярностью. Но мне нравится. Единственное, что меня напрягает – это писать руками – непременное требование нашего учителя. Я так привык печатать, что когда пишу, кажется, что рука стирается. Интересно, есть какая-нибудь связанная с этим фобия?
Учительница по литературе неплохая. Вообще, по ней видно, что она или учитель русского и литературы или какой-нибудь работник учреждения культуры. Она всегда носит пончо, распускает длинные русые волосы и красит глаза голубыми тенями. Мне кажется, что она немного застряла в своей молодости, но это ее дело. Главное, что она не трогает нашу.
Аленка тоже туда ходит. Хотя с письмом у нее большие проблемы. Я, конечно, не знаю, что она пишет в сочинениях, и думаю, что учитель тоже не особо, потому что там просто ничего не разобрать – сплошной набор петелек. Несколько раз Елена Львовна просила ее переписать. Безрезультатно. Все те же петельки. Тогда ей разрешили печатать на компьютере. Теперь мне кажется, что это было подстроено.
В эту среду у нас мотивационное занятие. Это когда мы сами выбираем книгу или фильм и рассказываем о них. Задача – заинтересовать остальных. В конце проходит голосование – каждый выбирает, по какому из произведений будет писать сочинение. Один раз большинство выбрало мою книгу – «Что к чему?» Вадима Фролова. Это, конечно глупо, но я очень гордился.
Сегодня мне ничего не нравится. Ребята рассказывают интересно, но как-то не в настроение. На этот случай существует «выбор учителя» (все это напоминает телешоу). Перед уроком преподаватель пишет на доске название произведения. О нем не рассказывается ничего. То есть эту книгу ты берешь «вслепую». Я перевожу взгляд на доску – там значится А. Мариенгоф «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». Кто такой А. Мариенгоф и, соответственно, кем были его друзья, и тем более подруги, не имею понятия. Но решаю взять.
Перед выходом из класса меня окликает Елена Львовна:
– Вася, задержись, пожалуйста.
Я вам не говорил, как меня зовут? Теперь представьте, как мне не повезло втройне. Я не раз спрашивал своих родителей, зачем они назвали меня кошачьим именем. В ответ они начинают глупо хихикать и петь «Вася, конечно Вася». Видимо, они считают это отличной шуткой.
Я подхожу к учительскому столу.
– Возьми. Это Пашина тетрадь с сочинениями. Я подумала, может, ты захочешь прочитать. Не сейчас, наверно. Немного позже.
Я протягиваю руку и беру тетрадку. Обычная, зеленая, в толстую линейку. На обложке выведено «ученика 10 класса Павлова Павла». Почти закончилась – за две четверти мы успели написать достаточно много сочинений.
– Спасибо, – говорю я, – а разве Вам можно ее отдавать?
– Не знаю. Наверное, нет. Но это уже не имеет значения.
Она отворачивается к окну. Клянусь, в ее глазах я видел слезы.
Вечером я долго лежу с тетрадкой в руках. Разглядываю обложку и ровные Пашкины буковки. Открыть ее так и не решаюсь.
***
В четверг у нас опять две физики. Пятым и шестым уроками. Это еще хуже – я начинаю трястись еще утром, и первая половина дня проходит, как в тумане. Сегодня немного легче – Аленка своей болтовней отвлекает от дурных мыслей.
На английском быстро просматриваю тест, который нам дали – ничего сложного. Все эти правила я знаю с детства. Пара незнакомых слов, но думаю, что они не помешают мне. Начинаю писать. Аленка сидит, повернувшись ко мне, и пристально за мной наблюдает. Минут через пять не выдерживаю:
– Что? – поворачиваюсь к ней.
– Тебе говорили, что ты очень нелепо смотришься с ручкой в руках?
– Почему нелепо?
– Тебе бы больше подошло кувалдой какой-нибудь махать. Или меха раздувать. Ручка в твоих пальцах смотрится беспомощно.
– Хорошо, – я улыбаюсь, – в следующий раз попрошу заполнить тест на компьютере.
– Не поможет. Я видела, как ты печатаешь. Такое чувство, что твои пальцы раздавят клавиши. Тебе пора заканчивать школу. Ты негабаритный для нее.
– Боюсь, что в ближайшие полтора года вряд ли смогу это сделать. Но я учту твои пожелания.
***
После четвертого урока я обычно иду в столовую. Вернее раньше мы шли. С Пашкой. С понедельника я там ни разу не был. И сегодня не собираюсь. Стою у окна и разглядываю снежинки.
– Думаешь, если ты похудеешь, то ручка пойдет тебе больше?
– Что? – оборачиваюсь.
– Пошли, поедим, говорю, – Аленка улыбается. – А то физичка слишком быстро с тобой справится.
Мы проходим в столовую. Берем подносы, еду. Садимся вместе за стол. Конечно, все оборачиваются на нас – с того дня, как Аленка пересела ко мне, прошел слух, что мы встречаемся.
Аленка ковыряет свои макароны с котлетой и опять не сводит с меня глаз.
– Что? – опять не выдерживаю.
– Ты хорошо ешь. Борщ идет тебе больше, чем ручка.
То, что я хорошо ем, я уже слышал от мамы. Она говорит, что я ем по-мужицки – низко наклонившись к тарелке и активно жуя. «Ты даже во мне будишь желание накормить тебя», – так обычно говорит мама.
***
Физичка, конечно, вызывает меня к доске. Задача такая же, как мы делали с репетитором. В тот самый день. Я записываю «дано» и думаю, что было бы, если бы я не остался дома из-за физики и поехал к Пашке. Наверное, он был бы жив. Я думаю, что на похоронах совсем не было видно, где его переехал поезд. Наверно, где-то внизу. Или он его не переехал, а просто сбил. Никто этого не рассказывал. На лице его не было видно никаких повреждений. А волосы такие же, как всегда. Только в них снег запутался. Наверное, ему было холодно.
«Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль».–
Вспоминаю я и слышу откуда-то издалека голос физички.
– Ты что уснул? Ты как всегда не готов?
– Извините, – выдавливаю я из себя, – и вижу снежинки, запутавшиеся в Пашкиных волосах, – я не могу.
– Что ты не можешь? Решить простейшую задачу? Сделать домашнее задание ты не можешь? Ждешь, что тебя все будут жалеть? Ты такой же, как и дружок твой…
Она не договаривает, какой я. Какие мы. В классе царит мертвая тишина. Я сжимаю кулаки. Я мог бы раздавить ее. Разбить самоуверенное лицо. Но не могу. С детства мне внушали, что бить женщин нельзя. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Вместо этого я подхожу к ней. Смотрю на нее сверху вниз. Она начинает пятиться назад. Я собираю слюну и плюю. Попадает в основном на очки. Прохожу к своему месту и беру ранец. Аленка встает и собирается уйти вместе со мной.
– Не надо, – шепчу ей.
Она протягивает руку и сжимает мою. Пальцы у нее очень тонкие и теплые. Тепло проходит сквозь кожу и останавливается где-то в районе сердца. Удивленно вскидываю глаза – вовремя, ничего не скажешь.
Уходя из класса, слышу визг физички:
– Я поставлю в известность директора.
***
Из эссе Паши по книге Стивена Чбоски «Хорошо быть тихоней»
Я люблю эту книгу. Даже, несмотря на то, что не совсем могу понять, как у такого парня, как Чарли, появились такие друзья как Сэм и Патрик. Если смотреть из опыта реальной жизни, то это очень маловероятно. Во-первых, потому что они просто старше, а во-вторых, потому что круче. Мне сложно поверить, что двое таких ребят могут подружиться со столь странным субъектом. Хотя, если задуматься, в книге есть объяснение этому факту: сами Сэм и Патрик тоже имеют особенности, которые не дают им права полностью ассимилироваться среди школьной элиты. Я думаю, что именно поэтому они смогли так полюбить Чарли. Обычно успешные, красивые и богатые дети становятся успешными, красивыми, богатыми и гаденькими подростками. Спасти их может только какой-то дефект, позволяющий на собственной шкуре испытать, каково это, когда ты не идеален.
Чем мне симпатичны Сэм и Патрик, так это тем, что они принимают Чарли, несмотря на все его странности, я бы даже сказал, что за них они его и любят. Они не говорят: «Эй, чувак, а почему бы тебе не перестать слушать эти дурацкие песни, писать сочинения, терять память, читать стихи на вечеринках и вообще нести всякую чушь? Почему бы тебе не перестать быть тихоней, в конце концов?» В этом, по-моему, и заключается смысл дружбы: либо ты находишь себе друга и кайфуешь от него и всех его поступков, даже самых странных, либо ищешь кого-то другого.
***
Когда я приезжаю домой, мама уже все знает. Она сидит на кухне с чашкой чая в руках. Ноутбук с работой отодвинут в ожидании меня.
– Я не буду спрашивать тебя, почему ты это сделал. Если ты так поступил, то, наверное, у тебя были веские причины. Завтра пойдешь к директору. Пока без меня. Сейчас поднимайся к себе.
Я хлопаю дверью и падаю на кровать. «Я не буду тебя спрашивать, почему…» Очень гуманно. А может я хотел бы, чтобы вы меня спросили. Чтобы хоть кто-нибудь в этой долбаной семье поднялся ко мне и сказал: «Как ты живешь теперь, когда его нет?»
Думаю об Аленке и засыпаю.
***
Из дневника мамы
Сегодня опять делали узи. Мой ребенок жив! Они просто что-то напутали с датами. Сейчас уже шесть недель и можно слышать, как бьется его сердечко. Но из-за крови, которая постоянно идет, меня кладут в больницу на сохранение.
***
Меня будит осторожный топоток у кровати – Тонечка. Ей четыре. Очень смешная. Анечке уже восемь и они совсем разные. Анечка серьезная, вернее пытается быть серьезной, но это не очень-то получается. У нее темные вьющиеся волосы, красивое правильное лицо и темно-карие, почти черные, как у папы глаза. Тонечка рыжая, с россыпью веснушек на светлом симпатичном лице. Она держат в руках лист бумаги и карандаш:
– Нарисуй мне много машинков.
– Я не хочу. Видишь, я сплю.
– Нарисуй мне много машинков.
– Ладно. Залейзай ко мне, – беру карандаш и рисую. – Вот много машинков, хватит?
– Да. А куда они все едут?
– Домой.
– Домой, это куда?
– Не знаю, – задумываюсь.
– Туда да? – подсказывает она мне.
– Ага. Точно. Туда.
– А ты нарисуешь мне вечером самолет? – мечтательно спрашивает Тонька.
– Нарисую-нарисую, – до вечера еще долго, может, и забудет.
Тонька лежит рядом со мной, разметав оранжевые волосы по подушке.
– Мама сказала, что у тебя больше нет Паши. Она говорит, что он ушел на небо. Ты скучаешь по нему?
– Очень скучаю.
Тонька обнимает меня маленькими ручонками.
– А ты не можешь его там навещать?
– Не могу. Туда не пускают.
– Но мама сказала, что все туда потом уйдут. Это правда?
– Правда.
– Это как в школу?
– Почти, – улыбаюсь.
На лестнице слышатся шаги. В дверном проеме появляется сначала кудрявая черная голова, потом сама Анечка.
– Вот вы где! Мама пончики заказала. Я вам притащила, – она протягивает коробку и устраивается рядом с нами.
Пару минут мы, молча, жуем пончики.
– Вообще-то есть в кровати нельзя, – серьезно заявляет Анечка, сосредоточенно уплетая.
– А почему ты тогда ешь? – спрашивает Тоня, обеспокоенно поглядывая на свой пончик, опасаясь, что сейчас его отберут.
– Потому что Васька разрешил. Он же старший. И вся ответственность на нем. Хотя он у нас не очень авторитетный. Я слышала, как мама по телефону сказала папе, что его завтра к директору вызывают. Ужасно! Я бы с ума сошла, если бы меня вызвали.
Почему-то от этого ее «с ума сошла» мне становится легче.
***
Из дневника мамы
Вот я и дома. Из больницы меня выписали. Кровь больше не идет. Надеюсь, теперь все будет хорошо.
***
Петр Иванович – наш директор – ждет меня, повернувшись спиной к окну. Мне как-то не по себе заходить и не видеть его лица.
– Здравствуйте!
– А, Василий! Проходи, садись.
Я сажусь. Пару минут он молчит. Потом неожиданно произносит:
– Имя у тебя хорошее.
Я задумываюсь. К чему это он?
– Да, – говорю, – с именем Вам не повезло еще больше, чем мне. Извините, – добавляю спешно.
Директор улыбается. По-моему, совсем не обиделся.
– Я думаю, что ты понимаешь, зачем я тебя позвал. Мы уже успели с педагогическим коллективом предварительно обсудить вчерашний инцидент.
– И как?
– Плохи твои дела, Василий. Настаивают на исключении. Не все, конечно. Есть у тебя и рьяные защитники.
Молчу. В детстве родители часто говорили мне, что когда я вырасту, то стану сварщиком. Даже кличку придумали – «Вася-сварщик». Сглазили, видимо.
– Как Алена? – вдруг спрашивает он
– Хорошо, в смысле н-нормально, – от неожиданности даже начинаю заикаться.
Директор некоторое время смотрит в окно. Потом произносит:
– Хороший обзор тут у меня.
Я выглядываю из окна. Во дворе копошится школьный муравейник. Кто-то бредет, понуро свесив голову, кто-то скачет вприпрыжку. Курят, целуются, дерутся – все как на ладони.
– Аленка у вас хорошая девчонка. Представляешь, в школу одна пришла устраиваться, без родителей. Я подхожу к кабинету, смотрю – она сидит. Я спрашиваю: Это что у нас за птица? – Она отвечает: Надеюсь, что не воробей. – Исключать я тебя не буду, – добавил он, опять резко сменив тему.
– Ну, я пойду? – спрашиваю неуверенно.
Он кивает и снова отворачивается к окну.
***
Аленка ждет меня у кабинета. Я обнимаю ее. Первые пару секунд это простое дружеское объятие, даже нет. Это простое объятие-облегчение. Но уже через мгновение я замечаю ее спину. У нее очень худенькая спина. Настолько, что ее почти невозможно поймать моими руками. И от этой неуловимости, хочется сжать ее сильнее. И глаза совсем близко: Серо-зеленые с яркой голубой каемочкой вокруг зрачка. От этой каемочки кажется будто в них светятся маленькие звездочки. Эти звездочки – это все, что я вижу. Мне очень хочется ее поцеловать, и я наклоняюсь к ней. Как только шевелюсь, звездочки исчезают, и мозг начинает работать. Я отстраняюсь и говорю:
– Не исключили.
***
В понедельник Аленка не приходит в школу. Весь первый урок сижу, как на иголках. «Я обидел ее. Она больше никогда не придет. Она не будет со мной разговаривать, как с Пашкой». На перемене не выдерживаю – пишу сообщение: «Где ты? У меня аутофобия». Приходит ответ: «Заболела. Можешь зайти после уроков».
