Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1

Ритм

 
Мы, поэты, вне пространства
И вне времени живем.
Слово наше – всё убранство,
Ритм для нас – отцовский дом.
Ритм – всё наше достоянье,
Вечности он всей язык,
Бога самого страданье,
Звезд неутомимых крик.
Ритм – всего первооснова,
Сердце вечности самой,
Он до Бога и до Слова,
Он ничей и только мой.
Я им душу выражаю,
Я им искупаю грех,
Я им Бога осуждаю,
Я с ним царь среди прорех.
Ведь душа как колокольня,
Устремленная в лазурь:
Только лишь ей станет больно
От юдольных этих бурь,
Как она по вертикали
Вырастает и звонит,
Чтобы все ее печали
Превратилися в Харит.
Ритм – душевная нирвана,
Ритм – возвышенный покой,
Голос звезд и океана,
Голос вечности самой.
 

Мертвые звезды

 
Как меж листвою темной померанцы,
Небесные светила пляшут танцы.
Я, черный Ангел, посещаю звезды,
Безмолвные безбрежности погосты.
Иные лишь слепящие гиганты,
На Божьей митре яркие бриллианты,
И, прикрывая белой дланью очи,
Я улыбаюсь им из мрака ночи.
Но есть и звездные там плащаницы,
Как мертвые погаснувшие птицы,
И я на них бестрепетно слетаю,
На города усопшие взираю,
На мертвые Флоренции и Римы,
Где черные однажды серафимы
Творили красоту еще в изгнаньи
И верили чему-то в издыханьи.
По временам на этих страшных трупах
Еще сражаются, на роковых уступах,
Свирепые двуногие букашки,
И мертвые вокруг смердят рубашки.
И кто-нибудь поднимет злобно митру
И застрочит свинцом, но я палитру
Подъемлю радужных небесных крылий
И улетаю от земных идиллий.
 

Волна

 
Гора идет, гора прозрачная,
Гора зеленая, жемчужная.
За ней другая, третья, много их
На стилобате моря синего,
На стилобате бесконечности.
Лазурь небесная на волны те
Вокруг как будто опирается,
С жемчужной пеною целуется.
Нет ничего вокруг юдольного,
Ни паруса, ни дыма черного.
Одни лишь кони всё Нептуновы,
Одни сирены лишь с тритонами,
Да крылья чаек всюду белые,
Да я, калика перехожая,
Но не в обличьи человеческом,
А как волна меж волн прозрачная,
Другим волнам прозрачным равная.
Я признаю такое равенство.
Прозрачный я, зелено-синий весь,
Алмазом чистым отороченный,
Свободный я, ничем не скованный,
Путей нетореных желающий,
Преграды грудью разбивающий,
Судьбы своей совсем не знающий,
Мелодии без слов слагающий.
Начало и конец всего,
Лазоревое божество.
 

Оазис

 
Зыбучий, раскаленный, желтый
Вокруг меня везде песок…
Мотор рассыпался и болты.
Как перст кровавый, одинок
 
 
Я между этих волн песчаных.
Верблюд двугорбый мой погиб,
Друзей на трупах бездыханных
Гиен паршивых вырос гриб.
 
 
Вдруг впереди фата-моргана:
Оазис с кущей пышных пальм,
Ручей пленительней органа
И голоса блаженных альм.
 
 
Виденье легких райских гурий,
Склоняющих к устам кувшин,
И белый минарет в лазури,
И на балконе муэдзин.
 
 
До рая тысяча шагов лишь,
Рукой засохшею подать,
На белой раскаленной кровле
Сестра, быть может, или мать…
 
 
И я шагнул сперва невольно
На зыбкий, золотой бугор,
Потом в груди вдруг стало больно,
И опустился грустно взор.
 
 
Там люди, там людские козни,
Людские лживые слова,
А час теперь уж слишком поздний,
Прозрела за ночь голова.
 
 
Мне не уйти уж из пустыни,
Свобода там лишь, где один
С собой я, голубой и синий,
Забытый всеми Божий Сын.
 
 
И обошел я тот оазис,
Как все другие обходил,
Ведь я словесный лишь Амадис,
Крылатый конь мой без удил!
 

Два аиста

 
Есть озеро лазурное в раю,
В нем нерожденные живут младенцы,
Что ожидают маменьку свою
С рубашечкой на белом полотенце.
 
 
Есть озеро кровавое в аду:
В нем также нерожденные младенцы,
Что ожидают страшную судьбу,
Что выкинет для них свое коленце.
 
 
Рождаются из озера в раю
Великие поэты и пророки
И навевают баюшки-баю
На времена лихие и на сроки.
 
 
Рождаются из озера в аду
Завоеватели и супостаты,
И Страшному обречены Суду,
И будут на века веков прокляты.
 
 
Два аиста живут на тех озерах,
Один, как снег, с ногами из коралла,
Другой, как смоль, с рубинами во взоре
И с желтым клювом, словно из опала.
 
 
И белый аист в мир несет поэтов
Мечтательных по три на каждый век,
А черный аист в мир несет атлетов
Воителей, чтоб плакал человек.
 
 
Доколе ж будут два гонца крылатых
Носить младенцев этих к матерям?
Как будто бы в блаженных и в проклятых
Есть тайный смысл какой-нибудь и впрямь?
 
 
Доколь кружиться будут эти земли
И не потухнут очи двух озер,
Доколь не рухнут хижины и кремли, —
Не прекратятся святость и позор.
 

Золото

 
Как иереи золотые,
Крестным вьющиеся ходом,
Ярким солнцем облитые,
Меж задумчивым народом,
Нежные стоят платаны
Вдоль засохнувшей речонки.
Тучи, белые гитаны,
Шелковые рубашонки
Тихо розовым коленом
Продвигая, пляшут в небе.
Тени ползают по стенам,
Словно грешники в Эребе.
Всё убого, лишь платаны
В облаченья золотые,
Как иереи, все убраны,
Как церковные святые.
Нищие под ними ходят
Озабоченные люди,
Споры всякие заводят
Об обогащенья чуде.
Но древесные иереи
О нужде такой не знают
В неба синей галерее
И червонцы оброняют,
Полновесные цехины,
Кипы красных ассигнаций,
Радужных листов лавины,
Словно в утро коронаций.
И летят они по ветру,
Как крестовые галеры,
И на спящую Деметру
Смотрят сонно кавалеры.
Серебро горит доспехов,
Рыцарей Христовых очи.
Много падает орехов
С веток, жаждя зимней ночи.
Золото, куда ни глянешь,
Красное, как кровь заката,
Собирая, не устанешь,
Не пойдешь войной на брата:
Это золото поэта,
Золото для живописца,
Для афонского аскета,
Для нагого бескорыстца.
Этим золотом богаты,
Без одежды, без сапог,
Мы, спешащие в палаты,
Где живой сокрылся Бог.
 

Последняя песнь

 
Я иду тропинкой узкой,
Заячьей иду тропой,
Разговаривая с кузькой,
Что упорно, как слепой,
Лезет в колосок пшеницы.
Меж колосьев слышны птицы,
Жаворонки, перепелки,
Голоса острей иголки.
Гнезда на корнях пырея
Как клобук архиерея.
На обмежке сонный уж
Греется меж ярких луж.
Ни жилья, ни человека,
Словно мир на склоне века:
Я один лишь уцелел,
Смерть уже переболел
И теперь на Страшный Суд
Должен шествовать к Судье,
Схороня свой дар под спуд
В страшной мировой беде.
Но Господь меня простит,
Где-нибудь уж приютит:
Ведь я ветру песни пел,
Ведь с волнами свирепел,
Ведь ужам и алым розам,
Ласточкам и умным козам
Много сказочек сложил
И с креста благословил
Всё страдавшее в природе,
Хоть то было и не в моде.
Но теперь я не спешу,
Ведь я больше не грешу.
В Божий я влюбился мир,
Где теперь навеки пир,
Где один с собою я,
В самом центре бытия.
 

Облачный турнир

 
Два облачных всадника по небу скачут,
Нагие деревья качаются, плачут,
И сам я качаясь с базара иду,
Как будто бы чуя повсюду беду.
 
 
Два облачных всадника тихо сражаются,
В лучах огневых, как тюлени, купаются.
Я сам, хоть не витязь я, к бою готов,
Оружье мое из оточенных слов.
 
 
И конь мой крылатый классической расы,
Его не пугают враги-папуасы:
Никто от звенящих Пегаса копыт
К Горынычу Змею теперь не сбежит.
 
 
Но редко враги попадают в пустыню,
Куда унесли мы давно уж святыню;
В горячих волнах золотого песка
Никто мне навстречу не мчится пока.
 
 
Пустыня повсюду теперь для поэта,
На площади, полной мертвящего света,
На митингах шумных партийных овец,
Повсюду, где я уж давно не жилец.
 
 
Два облачных всадника в вечном турнире
За чьи-то сражаются в небе паниры.
Мне не за кого уж сражаться: один
Стою я меж черных, кровавых руин.
 

Сирены

 
Хохот. Брызги. Бушеванье.
Визг протяжный. Свежесть. Блеск.
Беспричинное стенанье.
Грохот грозный, лязг и треск.
Пена гуще сбитых сливок,
Розовое в ней плечо,
Золотой в лучах загривок,
Груди дышат горячо…
Завыванье окарины,
Трель, как бисер соловья.
Голубые пелерины.
Золотая чешуя.
Полурыбы, полудевы,
Хоровод морских сирен,
Океанские напевы,
Бесконечности рефрен.
Я смелее Одиссея,
Непривязанный лежу
И, всё больше безумея,
На сирен нагих гляжу.
Что мне броситься в объятья
Синеоких дев морских?
Волны для поэта братья,
Волны оживляют стих,
Волны – отраженье Божье,
Волны – зеркало небес,
И на них во всем похож я,
Зыбкий, жаждущий чудес!
 

Дорожка где-то

 
Меж огородами дорожка.
Змеящийся меж трав ручей.
Столетняя вблизи сторожка,
Забытая меж камышей,
Шуршащих сонно над муаром
Чуть-чуть струящейся волны.
Всё небо золотым пожаром
Залито, создающим сны.
Лягушки замерли в шампанском
На трели самой голубой,
Сверчки с веселием цыганским
Стрекочут с ней наперебой.
Цветочков пышные брокаты
Разостланы по сторонам,
Как будто райские палаты
Приблизились нежданно к нам.
Былинки самые простые
Одеты в золотой наряд,
Ромашки, как мужи святые,
У ног Спасителя стоят.
Крапивка даже у забора,
И сочный, дымчатый лопух,
Как канделябры средь собора,
Как мраморный на своде пух.
Ни человека, ни животных,
Лишь бабочки, лишь паучок,
Да тучек хоровод бессчетный,
С румянцем оживленных щек.
Нет никаких уже историй,
Нет никаких уже идей.
Никто не дует на цикорий,
Исчез кровавый лицедей.
И нет вчера, и нет сегодня,
И даже завтра вовсе нет.
Тут красота одна Господня,
Тут Вечности одной поэт.
 

Золотой шпатель

 
Сегодня в белоснежной туче
Я снова заприметил Бога.
Давно знакомый лик могучий
Глядел измученно и строго.
 
 
Морщины стали шире, глубже,
Глаза сияли из пещер,
Цвет ледянистых синих губ же
Напоминал туманность шхер.
 
 
Волосья развевались дико,
Волной зыбилась борода,
И, как в Сикстине, всё велико,
Подвижно, будто бы вода.
 
 
Рукой мозолистой Создатель
За золотой схватился луч, —
И исполинский начал шпатель
Счищать творение из туч…
 

1946

Смерть

 
Лабиринт подвижных линий.
Клочья мрачных облаков.
Силуэты черных пиний.
Бушеванье злых валов.
Кой-когда лоскут лазури.
Гребень пенистой волны.
Склянки. Ложки. Блик глазури
В кувшине из тишины.
Мотылек сестры больничной.
Золотой кружок очков.
Глаз, к страданиям привычный.
Шелест женских башмаков.
Снова пара глаз пугливых,
Вдохновлявших душу глаз,
Так несказно несчастливых…
Выпить что-то вдруг приказ.
Снова пред глазами миний.
Солнце прячется в волнах.
Скалы. Шапки черных пиний.
Мачты в белых парусах.
Вдруг открыли будто ставни,
Засверкал за ними Днестр,
Зашуршали сонно плавни,
Зазвучал квакуш оркестр.
Люлька. В люльке я, младенец,
Много милых, мертвых лиц,
Много красных полотенец,
Много райских всюду птиц…
Черный занавес из плюша
В блестках золотых упал.
Мертвое лицо из рюша
Глянуло в потухший зал.
Чей-то крик раздался снизу,
Кто-то грохнул у стола.
Луч потух, задев за ризу…
Мрак мертвящий, мрак и мгла.
 

Воскресение

 
Весна. Тепло. Холмы. Долина.
Могилы. Черные кресты.
Разрыхленная всюду глина.
Трава как бархат. В ней цветы.
Из жести на крестах таблицы.
На них безвестных имена.
Есть и мое. А в небе птицы.
Трель соловьиная слышна
На черной кисти кипариса,
Как было некогда при мне.
Но где же я? Душа-актриса
В глубоком, навсегдашнем сне.
А кости здесь, под этой глиной;
Они уже почти что пыль.
Всё стало странною былиной,
Всё седоколосный ковыль.
И всё же я еще, как атом,
Живу в деталях бытия,
Шуршу в ветвях перед закатом,
Звучу в руладах соловья,
Ползу, как сонная улитка,
По белой Ангела щеке,
Росистой паутины нитка —
Мой волос на сухом цветке.
И кто б ни плакал на могилах,
Слеза его – слеза моя,
Во всех я музыкальных силах,
Во всем я сладком бытия.
 

Великий Пан

 
Две синие бабочки, два кипариса,
Направо романского храма кулиса,
Налево зыбится пшеничное поле…
Жара нестерпимая. Нега. Раздолье.
По синему куполу ползают тучи,
Как овны на дроком усеянной круче.
Им некуда плавать. Полощется парус,
И солнечный всех расшивает их гарус.
Вакхической все одержимы услады,
В ветвях кипарисов стрекочут цикады.
Глаза раскрывает безбрежности Сфинкс,
И Пана Великого плачет сиринкс.
Нас нет уж давно, мы исчезли в квадрате
Кладбища тосканского, но о возврате
Мечтать нам никто запретить уж не в силах,
Свобода действительна только в могилах.
И вот мы две синие бабочки ныне,
Кружимся резвясь в раскаленной пустыне,
Взвиваемся легкой воздушной спиралью
Вокруг кипариса, чтоб солнечной далью,
Чтоб странной любовью своей насладиться,
Чтоб синего нектара в небе напиться.
Пока мы ходили еще по дорогам,
Стращали нас явью, стращали острогом,
И столько повсюду валялось казненных,
Что не было места для слов окрыленных.
Но нас уже нет там, коконы в земле
Раскрылись, и сущность теперь уж в крыле.
Две синие бабочки, два кипариса,
Направо романского храма кулиса,
Налево зыбится пшеничное поле…
Какая свобода! Какое раздолье!
 

Тень

 
Я тень от облака ночного
На моря ярком серебре,
Животворящее я слово
В ритмичной радости игре.
 
 
Я тень всего вокруг творенья
И даже Бога самого,
Я синтез общего горенья,
Я страждущее естество.
 
 
На белой я стене тюремной
Платанов кружевная сеть,
За тучей я скольжу надземной,
Чтоб в синеве бесцельно петь.
 
 
Всего дороже натюрморты
Безгрешные мне на земле,
Вот этих белых туч когорты,
Пушинка эта на крыле.
 
 
Детали я люблю, детали,
Подножный, незаметный мир,
Всё, в чем нет никакой печали,
Что тишина и вечный мир.
 
 
Я тень от синей тени Бога,
Я чутко дремлющий поэт,
Заглохла до меня дорога,
Я мира черный силуэт.
 

Жар-Птицы

 
За синегрудыми морями,
За черноглавыми горами,
За тридевять кровавых царств,
За тьмою смертей и коварств
 
 
Есть ледяные исполины,
Есть изумрудные долины,
Есть черный, как полуночь, лес,
Простерший ветви до небес.
 
 
И в том лесу живут Жар-Птицы,
Сверкающие как криницы,
Когда над ними свой брокат
Расстелет пламенный закат.
 
 
Живут бесскорбно и беспечно,
Века, тысячелетья, вечно,
Но обновляясь каждый век,
Как беспокойный человек.
 
 
В лесу таинственно дремучем
Горит алтарь огнем горючим,
Жар-Птица в пламени его
Свое меняет естество.
 
 
Как только потускнеют крылья
И дух поникнет от бессилья,
Она бросается в огонь,
И пламенный на дыбы конь
 
 
Подъемлется тогда над лесом
К лилейных облаков завесам,
И возрожденный Феникс вдруг
Опишет над горами круг
 
 
Пылающий, как ореолы
Иконы цареградской школы,
Затем за тридевять земель
Летит в святую колыбель.
 
 
Из чистого рождает чрева
Тогда младенца Приснодева,
И он Поэт, и он Пророк, —
Таков Жар-Птицы странный рок.
 

Солнечные хореи

 
Солнце машет палашами
Раскаленными над нами,
Как червонные гусары,
Как исподней янычары.
Разбежались облачишки,
Как пугливые детишки
В небе комаров колонны,
Да египтян эскадроны.
В небе эрос комариный,
Пожиранья ритм старинный,
В небе золотые стрелы,
Да воробушки-пострелы
С поля шмыгают на поле,
Поедая хлеб на воле.
А в тени чернильной пиний
Круг измученных Эринний,
Словно ведьмы из Макбета,
Меж цветочного шербета
Совещается о мщеньи
Озверевшим поколеньям.
Но меж лавра Пан Великий,
Козлоногий, божеликий,
На уступчатой свирели
Стонет сладко… Присмирели
Вдруг озлобленные твари,
Насосавшись киновари,
Чтоб лишь бабочки и пчелы
Украшали в полдень долы,
Чтоб ни черных, и ни белых,
И ни красных оголтелых
Не шныряло по дорогам,
Где полуденным эклогам
Место лишь да богу Пану,
Где цветы поют осанну,
Где червонные лучи,
Как небесные мечи,
Пронизают, возрождая,
Душу для земного рая,
Где в цветеньи золотом
Пишется мистерий том.
 

Миф

 
В изящной я живу спирали
На мшистой кладбища стене,
Живу без видимой печали
В полуденном лазурном сне.
 
 
Улитка я теперь лесная,
Чертящая иероглиф
Словесный, ничего не зная,
Чтоб не переводился миф.
 
 
Лебяжии когда-то крылья
Сверкали за моей спиной,
И без малейшего усилья
Я в солнца погружался зной.
 
 
Но праздное меж звезд летанье
Мне запретил однажды Бог,
И кончились мои скитанья
Средь млечных хаоса дорог.
 
 
Мучительный самоанализ
Меня затем века томил,
И крылья по грязи трепались,
И стал я сам себе не мил.
 
 
Как беспокойный оборотень,
Менял я каждый день наряд,
Но не был всё же беззаботен
И между голубых наяд.
 
 
Всё ниже в лестнице созданий
Я опускался день за днем,
От непосильных мне страданий,
От игр с таинственным огнем.
 
 
И только в этой вот спирали,
В ползучем домике моем,
Слова совсем поумирали,
И примирился я со злом.
 
 
На мшистой я ограде рая
Пишу святой иероглиф,
Чтоб, бесполезно умирая,
Серебряный оставить миф.
 

Белые олеандры

 
Букеты белых олеандров.
Дорожки словно саламандры
От пятен солнечных вокруг.
Меж стриженых самшитов круг
Пылающих пурпурных канн.
Вверху безбрежный океан
С недвижным страусовым пером,
Пьянящим как ямайский ром.
 
 
Блестящие листы магнолий
Таинственны, как древних схолий
В папирусах истлевший знак,
Как в тихих лотосах Карнак.
Фонтанов каплющий жемчуг
Рождает райских радуг круг.
Рыбешки красные хвостом
Раскрыли странных сказок том.
 
 
Я, черноризец Анатолий,
Меж олеандров и магнолий
Перебираю четок круг,
Чтобы не обуял испуг
Незримого теченья лет,
Чтоб слишком откровенный свет,
Который я так долго пил,
Меня совсем не ослепил.
 
 
Мне не мешают Александры
Глядеть на эти олеандры,
Не циник я, не Диоген,
Хоть и боюсь теней и стен.
Меж острия коварных бритв
Живу я только для молитв,
И синие вокруг слова
Находит в муках голова.
 
 
Я, черноризец Анатолий,
Оставлю много дивных схолий
К труду Небесного Отца:
Словесные мои солнца,
Как пламя тысячи лампад,
Кромешный озаряют ад.
Не слышно голосов Кассандр,
Цветет лилейный олеандр.
 

Морская ода

 
Море, говори мне метром,
Метром говори мне старым,
Море, приобщайте с ветром,
С ветром приобщайте чарам!
Тучи, уносите в море,
В море уносите быстро,
Тучи, развевайте горе,
Горе старого артиста!
Скалы, выслушайте песни,
Песни выслушайте брата,
Скалы, эхом мне прелестным
Будьте в золоте заката!
Чайки, резвым хороводом,
Хороводом окружите!
Связью легкой с небосводом,
Легкой связью окрылите!
Агавы, пилите тело,
Тело старое пилами,
Никакого в мире дела
Не осталось с сединами.
Камни знойные мне душу,
Душу всуе отягчают.
Я покинуть должен сушу,
Где меня не понимают.
Ящик красок и палитру,
Всё мое теперь богатство,
Я храню, чтоб Божью митру
Написать без святотатства.
Божьей милостью художник
Радужных я натюрмортов,
Каждый пыльный подорожник
Мне милее верных портов.
Суть всего живописанье
Форм безжизненных природы,
Слов бессмысленных слаганье
В синие морские оды.
 

Клумба канн

 
Овальная в газоне клумба,
Конклав кроваво-красных канн,
Что были кораблем Колумба
Привезены из странных стран.
Вокруг букеты олеандра,
Постриженные под ранжир,
И я, как мрачная Кассандра,
Гляжу на непонятный мир.
Кровавые на клумбе канны
Меня, как дикого быка,
Что на арене лижет раны,
Волнуют… Смертная тоска!
Экзотики и дикой страсти
Символ – собранье красных канн,
Кровавые драконов пасти
Они из вымышленных стран.
И всё ж меж белых олеандров
Прекрасен бархатный кармин,
Как между крепостных меандров
Ряды взрывающихся мин.
Вся жизнь – подобное пыланье,
Подобный колоритный раж.
Словесное само слаганье —
Готический такой витраж.
Из трупов создаются храмы,
Пигменты красок, кисть сама,
И в золотые ставят рамы
Сошедших ради слов с ума.
 

Большая Медведица

 
Медведица моя Большая,
Как я любил тебя в степи,
Когда со скирд глядел, мечтая,
Как ты вращалась на цепи
Вокруг своей Звезды Полярной,
В провалах неба, в тишине,
На высоте такой кошмарной,
Что замираешь в глубине.
Вокруг чудовищные стоги,
Как тени молчаливых гор,
Как рать побитая, как боги,
Иль богатырь, как Святогор.
Шуршит пахучая солома,
Родной приятный аромат,
Почти как на постельке дома
Иль в церковке у Царских Врат.
Коней под стогом слышно ржанье
И тихий говор мужиков,
Лягушек дальних завыванье
И всклики острые сверчков.
А по хрустальной гемисфере
Из черного как бы стекла,
Как мост через ночные шхеры,
Река Молочная текла,
И бриллиантовые звезды,
Как тихие стада овец,
Как виноградовые грозди,
Блистали, соберясь в венец.
Медведица моя Большая
Всех ярче, всех прекрасней там,
И я, как у преддверья рая,
Тянул к ней ручки по часам.
Я не искал ее орбиты,
Не исчислял, как астроном:
Меня влекли одни Хариты,
Я маленький, влюбленный гном.
 

Год за годом

 
Год за годом, словно капли
С клюва безразличной цапли,
Однозвучно каплют в вечность.
Всюду та же неба млечность
 
 
И мерцающие звезды,
Всюду мрачные погосты
Звезд в пространстве, муравьев…
Всюду на могилах Иов
 
 
Со скребком многострадальный,
Всюду натюрморт печальный,
Всюду с клюва сонной цапли
На болоте каплют капли.
 
 
Каплют годы, поколенья,
Как немые сновиденья,
В киммерийский мрак уходят,
Но забвенья не находят.
 
 
Всюду те же блещут звезды,
Всюду вечности погосты,
Те же на болоте цапли,
Те же каплющие капли,
 
 
Та же рухнувшая сцена,
Тех же настроений смена,
И актер всегда один,
Дон-Кихот и паладин.
 
 
Год за годом, век за веком,
Человек за человеком,
Словно крови красной капли
С клюва каплют сонной цапли…
 

Розы и фавн

 
Твои уста – как яблоко гранатное,
Твоя душа – как облако закатное,
И вся ты – розовый как будто куст,
Взобравшийся на храма мшистый руст.
 
 
И я люблю тебя, как фавн аттический,
Вступая в круг мечты опять магический,
И не страшит меня полярный Сфинкс,
Когда к губам я приложу сиринкс.
 
 
Твои глаза, как Звездная Медведица,
Горят в ночи, и всякая нелепица
Острожная проходит без следа,
И жизнь с тобой совсем уж не беда.
 
 
Штурвал рука твоя схватила белая,
И я могу, уж ничего не делая,
Беседовать с незримым божеством
О неестественном, о неживом.
 
 
Взвивайся же с руста на руст дорический,
Как в век давно исчезнувший, классический,
Меж трех еще не рухнувших колонн,
Всё выше, выше, в самый небосклон.
 
 
А я вокруг тебя, мохнатый, голенький,
Плясать пущусь, как будто бы для Толеньки
Зевес создал весь этот странный мир
И жизнь – один лишь беспрестанный пир.
 
 
Потом взберусь, засеменив копытцами,
Через шипы твои, промежду птицами,
На чудом уцелевший архитрав,
Куда столетий не проник бурав.
 
 
И плетью ты меня своей вершинного
Обнимешь с нежностию голубиного
До маленьких спиралевых рожков,
И буду я счастлив меж лепестков.
 
 
И всё божественней мои мелодии,
Воскресли будто сызнова Мефодии,
И с удивлением полярный Сфинкс
Глядит на фавна, розы и сиринкс.