Солдаты

Шапка-ушанка, например. Ну как ее можно сделать другой? Шапка, она и есть шапка. Одинаково пошита. На одной фабрике. Но нет, шапка старослужащего и шапка «духа» – две разные шапки. «Старик» обязательно придаст своей кубическую форму. Именно кубическую. Для превращения нормальной шапки в куб запускается интересный процесс: в нее, с поднятыми и завязанными на шнурки ушами, набиваются, утрамбовываются книжки, чаще всего, уставы строевой и караульной службы, затем все это дело накрывается марлей или лоскутом простыни, обильно спрыскивается водой и, наконец, заглаживается, прижимается, прижаривается раскаленным утюгом. Таким образом, зимний головной убор превращается в кирпичик, форму которого бережно хранит ее хозяин, периодически повторяя процедуру.

Как этот куб сочетается с формой головы, не играет совершенно никакой роли – голова солдата должна иметь форму шапки. Точка. В противном случае старослужащий будет выглядеть, «как дух». А это стрёмно. И еще кокарда. У «духа» она ровная, такая, какой ее сделали на фабрике. У «старика» – согнутая. Максимально. В дугу. Чем больше согнута, тем круче «дед».

В День Советской Армии и Военно-Морского Флота, 23 февраля, в актовом зале состоялся праздничный концерт. После утреннего развода весь батальон привели в клуб и рассадили поротно.

На сцене группа солдат при помощи не столько старых, сколько разбитых гитар, пыльного, с выломанными клавишами фортепиано и нескольких барабанов, которые когда-то были цельной установкой, пыталась изобразить атмосферу праздника. Музыканты старались, как могли, и их старание оценила публика. Даже офицеры приосанились и заулыбались: смотри, какие талантливые у нас солдаты!

Лимит патриотических песен был, однако, быстро исчерпан, но время концерта еще нет. По расписанию запланировано дольше. К тому же оставалось настроение, парадная форма, желание праздновать. Что делать? Не гонять же по кругу одни и те же песни, тем более что особой популярностью в этой среде они, по всей видимости, не пользовались.

Почувствовав общее настроение, один из воинов со сцены обратился к комбату:

– Товарищ подполковник, разрешите спеть песню не по теме.

– Валяй, чего уж там, – улыбнулся офицер.

Зал мгновенно притих, а группа взяла первый аккорд.

 
Жизнь играет с нами в прятки, «да» и «нет» – слова-загадки,
Этот мир, этот мир, дивный мир.
Время разлучает часто с теми, кто нам дарит счастье, —
Это жизнь, это жизнь, наша жизнь.
 
 
Мы вместе с птицами в небо уносимся,
Мы вместе с звездами падаем, падаем вниз.
Любим, верим, грустим, ошибаемся,
В сердце бережно память о прошлом храним…
 

Припев солдаты горланили вместе с музыкантами. Песня «про жизнь» легла на добрую почву, прорвала оборону, вызвала бурю эмоций, тем более что все знали ее практически наизусть. Когда закончился последний куплет и стихли аккорды, зал засвистел и зааплодировал, требуя продолжения. Спели еще одну «из Антонова», затем еще. А после этого майор, вконец расчувствовавшись, вдруг спросил:

– А может, у нас из молодых кто-то петь умеет? Так пусть споют.

Все стали оглядываться на молодых. А те друг на друга. С этой стороны жизни молодых никто не знал. Поэтому пришлось спрашивать: «Эй, духи, рожайте быстрей! Сам комбат предлагает, такое не каждый день случается…»

Сергей выждал немного, давая возможность проявить себя другим сослуживцам, а затем, убедившись, что желающих нет, сказал:

– Я могу спеть, если уж можно.

– Баптист может, та-а-арищ подполковник! – выкрикнул ротный.

– Что ж, пусть поет, – неожиданно согласился командир.

Зал одобряюще загудел, а когда Сергей вышел на сцену и взял гитару, все стихло. В тишине полилась спокойная песня:

 
Мама, ты плачешь, чтоб я не видал,
Слезы ты можешь сокрыть,
Но ты не можешь сокрыть от меня
То, что ты любишь меня.
 
 
Мама, милая мама моя,
Лучше тебя в мире нет.
Мамочка, добрая мама моя,
Знаю, что любишь меня.
 
 
Может, когда и обижу тебя,
Может, когда огорчу,
Ты только взглянешь с улыбкой, и я
Молча глаза опущу…
 

По окончании песни долго никто не нарушал тишину, а потом зал взорвался. Молодец, салага! Классная песня! Браво!.. Любая песня о маме дорога солдату. А тут еще минор, да под гитару…

На следующее утро Сергей, что называется, проснулся знаменитым. Старослужащие находили его в казарме и просили написать слова песни. Кто-то принес в роту гитару. Весь следующий день, вплоть до позднего вечера, Сергей пел.

Петь Сергей любил с детства. Использовал любую возможность, чтобы петь. Через пару дней после праздника его поставили в оцепление. На площадке рычал огромный экскаватор, который столь же огромным ковшом загружал обломки кирпичных стен в кузова подъезжающих КрАЗов. Задача Сергея заключалась в том, чтобы никто из людей не попал в радиус движения стрелы. Красным флажком он должен был указывать направление движения прохожим и автомобилям подальше от рабочей площадки. Парень старался максимально хорошо выполнить задание, при этом сам находился неизбежно близко к технике, ковш то и дело проносился у него над головой.

Пользуясь грохотом, исходящим от машин, молодой солдат ничего другого не придумал, как просто петь. Глаза цепко отслеживали ситуацию, прохожих было не много, одно другому не мешает, в конце концов, можно указывать дорогу, в прямом смысле слова, с песней на устах. Слышать в таком шуме можно было только разве что себя, да и то не всегда. Отчего бы и не спеть.

Несколько песен прозвучали под лязганье гусениц и грохот высыпаемого в кузов грузовиков кирпича. У Сережи пел не только голос, пела душа – наверное, впервые за время службы он попал в ситуацию, в которой мог себя чувствовать свободно. Следующая песня солдата была прервана неприятным стальным звуком. При погрузке очередного тяжеловоза случилась авария – натянутая под грузом кирпича цепь, державшая ковш экскаватора, лопнула. Ковш с доброй тонной ломаного кирпича сорвался и полетел по инерции в направлении, которое задало ему движение стрелы экскаватора – в сторону Сергея. Через мгновение ковш с грохотом ударился о землю, вмял грунт, разбросал осколки кирпичей и, нервно лязгнув змейкой цепи, слегка качнувшись вбок, наконец, застыл. Никто ничего не успел сообразить, только ужас в глазах экскаваторщика и оцепенелый солдат с красным флажком, в полуметре от которого приземлился смертельный груз.

Казалось, притих даже экскаватор. Машинист, наконец, очнулся, заглушил двигатель, выпрыгнул из кабины и подбежал к Сергею:

– Живой! – тряся его за плечи и оглядываясь на гигантский трактор, выкрикивал он. – Надо же, никогда не рвалась, впервые такое вижу… Ну, ладно-ладно, солдатик, видать, в рубашке ты родился.

– Да не в рубашке… Это мама за меня молится, – ответил Сережа, машинально стряхивая с себя пыль и, кажется, все еще не понимая, в какой опасности только что был.

Казарменная жизнь новобранцев довольно быстро приходила в норму: команды солдаты стали выполнять почти автоматически, выработали привычки, завели друзей. Воины научились, не мешая друг другу, бриться по утрам, отбиваться, пока горит спичка, перестали стесняться справляться в уборной в присутствии толпы курящих тут же сослуживцев, без проблем стали наматывать портянки и избавились от мозолей. Неважно, что вместо них обзавелись грибком. Армейская жизнь налаживалась. И все же радоваться относительному спокойствию, как оказалось, было рано.

Старшина однажды утром подошел к Сергею:

– Сегодня на работу не идешь, остаешься в расположении.

Чуть позже обнаружилось, что не пошел на работу и Вовчик. Как только рота покинула казарму, обоих верующих вызвали в штаб. Комбат был хмур и подчеркнуто официален.

– Ну что, товарищи солдаты, очень жаль, что вы так и не сориентировались. Или все-таки надумали присягу принимать? – как будто на всякий случай спросил он.

– Никак нет, товарищ майор, – ответили в один голос парни.

– Зря, товарищи солдаты, очень даже зря. Ну… теперь ничего не изменишь. В политотделе размышляли, что с вами делать. Не скрою, рассматривался вопрос и об осуждении. Решили все же пожалеть. Но два баптиста в одном батальоне – это много, это уже коалиция. А коалиция – угроза государству. Поэтому вас переводят в разные части. Вопросы есть?

Вариантов для споров и возражений не было. Вопросов, разумеется, тоже.

– Ну что, дружище, вот и послужили вместе, – с грустью сказал Сергей Вовчику. – Дальше поодиночке, только на себя и на Бога надежда.

– Да, жаль, я уже здесь привык немного, – чуть не плача согласился Вовчик. – Ребята хорошие, да и вместе нам с тобой было бы гораздо легче…

Через полчаса подошел автобус, друзья обнялись, пожелали друг другу стойкости. Хотелось что-то сказать, но как-то не говорилось. Каша в голове, уныние в сердце. И тревога.

VI

Тревога – наверное, именно это слово наиболее точно могло бы выразить то, что было в душе Сергея, когда он, глядя в окно автобуса, соскальзывающего в колею накатанного, кое-где уже подтаявшего снега, пытался осознать, что с ним вообще произошло. Впереди маячила неизвестность: куда его везут, какие люди там служат, какой контингент, из каких городов? Что снова задумало командование? Зачем вообще все это нужно? Неужели нельзя просто дать возможность отслужить срок, почему обязательно нужно вновь и вновь пытаться сломить волю, усложнить жизнь? Все эти вопросы много раз проходили через сознание и всякий раз упирались в тупик. Одно казалось Сергею бесспорным – легче не будет.

«Совершенная любовь изгоняет страх», – вспомнил Сережа библейскую фразу. Какие емкие, красивые слова. Но кто способен их понять, не то что воплотить? Что это за любовь такая, которая страх изгоняет, к кому любовь, кого я должен полюбить, и вообще, как она, любовь, может быть совершенной? Понятно, что речь идет о чем-то возвышенном, абсолютно чистом и вряд ли досягаемом, во что нужно не только верить, но при необходимости и быть готовым положить за это жизнь. Без страха! Или же, напротив, не положить, но чувствовать себя после этого растоптанным, порабощенным, уничтоженным и побежденным этим самым страхом.

А может, все это и есть Творец? Может, любовь к Нему делает человека по-настоящему свободным? Ведь только обладая какой-то особой Истиной, человек с таким спокойствием может сознательно пойти на риск, лишения, стойко переживать разлуку, терпеть боль, жертвовать, отдавать, добровольно отказаться от всего, даже призрачной видимости благополучия. И все это в обмен на что? На ничто! Просто. Потому что любишь. Нет, безусловно, здесь должно быть нечто Высшее, ради чего и жизнь есть смысл отдать…

Тагил, по которому ехал войсковой автобус, уже не был для Сережи чужим. Многие улицы он теперь узнавал и не испытывал больше тоски от того, что все это «не его». Вагонка, куда везли солдата для «дальнейшего прохождения службы», – район города, поселение, образовавшееся возле завода с соответствующим названием Уралвагонзавод. Название, впрочем, не совсем отражающее действительность, ибо на заводе, по свидетельству знающих людей, выпускалось в разы больше танков, чем вагонов.

Мимо проходной УВЗ, направо по улице, и вот его новая часть. ВСО-386, военно-строительный отряд, куда прибыл Сергей, был расположен, так говорили все, под самым носом у политотдела. Сюда отправляли на службу неблагонадежных солдат, а также тех, кто для офицеров политотдела мог оказаться интересным в плане проработки. Ну или на крайний случай, для тренировки. Все какая-то польза.

Расчет понятен и прост – дать возможность солдату послужить в коллективе, в который он попал при распределении. Привыкай, на здоровье, притирайся. Первые месяцы в армии самые непростые. Наряду с тем, что молодым людям нужно сломать практически все имеющиеся у них привычки, устои жизни, распорядок, условия, отношения с окружающими, им необходимо еще и разобраться между собой – кто чего сто́ит.

Этот процесс содержит в себе массу самых различных и всегда чувствительных, чтобы не сказать, болезненных моментов. Что ж удивительного, если в стремлении постоять за себя – а в этом всегда есть необходимость, – закрепиться на позиции в мужском обществе, на которой тебя не будут чморить, молодой сильный человек, часто при этом не умеющий регулировать свои эмоции, проявляет чрезмерную агрессивность, демонстрирует вспыльчивость (на всякий случай, чтобы не приставали), не ограничивает себя в жестокости. Нужно доказать, что ты – личность, в солдатском понимании этого слова, мужик, пацан, как угодно, что ты на что-то способен, убедить, что чего-то стоишь, чего-то достоин.

Сергею и его сослуживцам еще повезло: начало их службы было существенно облегчено тем, что в тот год министр обороны в рамках мероприятий по борьбе с дедовщиной в рядах Вооруженных Сил СССР приказал не смешивать новичков и старослужащих. В армии был начат эксперимент: одна рота – один призыв. Таким образом, молодых солдат миновала участь, которая более всего остального пугает призывников, – необходимость служить в одной роте со старослужащими.

Первым с прибывшим солдатом пожелал познакомиться комбат. Приказал с КПП вести прямо к нему в кабинет. Рота, в которую определили Сергея, в это время работала на объекте, так что время до обеда позволяло.

Подполковник Усенко, симпатичный мужчина с тонкими чертами лица отличался от окружавших коллег почти педантичной аккуратностью, интеллигентными манерами и столь же утонченным, как и его лицо, характером. Комбат никогда никому не грубил, принципиально обращался, за исключением редких случаев, к подчиненным на «вы» и был предельно аккуратен во всем: от одежды до выполнения расписания службы.

– Ну что ж, товарищ солдат, – произнес подполковник, после того как Сергей доложил о своем прибытии, – проходите, присаживайтесь, будем знакомиться.

– Благодарю, товарищ подполковник.

– Я изучил ваше дело, поговорил с бывшими командирами. Проблем у нас с вами, по всей видимости, не будет. За исключением одной. Вы, надеюсь, понимаете, о чем я?

– Да… Но мне казалось, что эта, как вы ее назвали, проблема уже позади.

– Позади она останется тогда, когда вы примете присягу. Ну или уволитесь в запас. А пока вы здесь, мы с вами будем работать. Это наша обязанность. Попробуем любые методы: как уже опробованные, так и новые.

– А разве еще не все испробовали? – задумчиво произнес Сергей.

– Нет, конечно, – ответил комбат. – Зная вас заочно, понимаю, что грубые формы с вами не пройдут. Попробуем другие методы.

– Например?

– Увольнения вам не видать, например. Не говоря уже об отпуске.

– Но почему? – попытался возразить рядовой.

– Как почему? В Уставе написано: «Солдаты первого года службы могут пойти в увольнение только после приведения их к Военной присяге». Присягу вы, товарищ солдат, не приняли, поэтому попадаете под эту статью.

– Это же тюрьма получается.

– А тюрьму вы, собственно, и заслуживаете! Ведь то, что вы делаете, это предательство Родины!

– Родину я не предаю. И вообще служить не отказываюсь. Делаю это, кажется, не хуже других. Почему не оставить меня в покое?

– Ну как же почему? – снова переспросил Усенко. – Мы воспитываем не кого попало, а советских солдат. Они должны во всем соответствовать высокому званию. Для меня работа с такими, как вы, не только представляет спортивный, так сказать, интерес, но и – буду откровенен – дает повод для очередной награды. В случае успеха, конечно. Вот я и буду его добиваться. Повторяю, любыми способами, – подполковник помолчал многозначительно, а потом закончил: – Идите в расположение, рядовой. Вы создаете впечатление разумного человека. Смею надеяться, что здравый смысл в ваших убеждениях в конце концов победит.

Неуютно. Неуютно чувствует себя человек, попадающий в уже сформированный коллектив. Там все друг друга знают, знают, кто друг, а кто недруг, кто слабее, а от кого можно и схлопотать. Неуютно новенькому – везде так. А если он еще и «чуждый элемент»… Он делает все «не так»: идет не так, стоит не так, смотрит не так… Для общества, в которое он попал, если это, допустим, армия, он – единица, штык, ну или лом, один из четырех сотен, в такой же зеленой форме и черных, пропитанных кирзой сапогах. Никаких отличий. За исключением разве что того, что он – элемент. Чуждый.

Сергею предстояло найти свое место, как-то прижиться в чужой роте. Позже он узнал, что командир, перед тем как принять «неблагополучного солдата», ничего лучшего не придумал, как объявить личному составу: «Сегодня к вам прибудет не совсем обычный, точнее, совсем необычный, а еще точнее – очень странный, верующий в Бога и отказавшийся принимать присягу воин. Его неплохо было бы воспитать, вправить мозги, что ли, чтобы о глупостях думать забыл…»

Длинный забор из бетонных плит, такой же одинаковый, как и везде, по всей стране, во всех городах, колхозах, там, где нужно, и там, где не к месту, узнаваемый безошибочно продукт какого-нибудь ЖБИ-3 или 4, разницы никакой, квадратиками выпуклыми или ромбиками украшенный, неизменным «Светка – дура» или, в зависимости от настроения, «… я тебя люблю» опороченный, тянется вдоль тротуара – по нему четыре раза в день, по два раза туда и обратно, утром, в обед и вечером, все долгие месяцы ходит рота. Теперь вместе с ней вдоль этого забора идет Сережа.

К забору привыкнуть просто, к людям в новом коллективе – гораздо сложнее. Рядовой Жураев мечтал о порядке. В тот день он был дневальным в вагончике, где переодевались и перекуривали солдаты, военные строители. Саша, или, как его чаще называли, Шура, отчаянно выдраил полы, расставил все по местам и только было устроился вздремнуть, как в двери вошел новенький, то есть Сережа, и явлением своим создал угрозу девственно чистому линолеуму, еще влажному после Шуриной тряпки.

– Мне сказали занять один из шкафчиков и переодеться, – улыбаясь, дружелюбно сказал Сережа.

У Жураева нахмурились, кажется, даже уши. Они, к слову сказать, были его достопримечательностью. Очень большие и очень, по свидетельству попробовавших их на ощупь, мягкие, они сделали своего хозяина некоей знаменитостью. Как узнал позже Сережа, чуть ли не каждый второй сослуживец хоть однажды пытался взять эти уши в руки по-настоящему. Шуру это невероятно раздражало. Но оттого страсть желающих пощупать его неприкосновенность только усиливалась. Ко всему прочему рядовой Жураев, будучи узбеком, выросшим в горах, очень плохо владел русским.

– Не ходи сюда, – грубо скомандовал Шура.

– Послушай, дружище, мне так или иначе придется пройти, – произнес как можно вежливее Сережа, стараясь не обострять без необходимости диалог. – Дай мне тряпку, я хорошенько вытру подошву и постараюсь не запачкать пол.

– Там тряпка, – не вставая с места, ткнул пальцем Жураев.

Сережа тщательно вытер сапоги, но после грязи на строительном участке вычистить идеально не представлялось возможным. Не говоря уже о целесообразности – максимум через два часа сюда ввалится взвод на перекур, и Саше-Шуре после их визита снова придется драить пол.

– Сказал, не ходи, – заорал Шура, когда Сережа со всей осторожностью двинулся в направлении шкафчиков. – Я твою маму…

– Э-э-э, приятель, давай ничью маму трогать не будем, – попытался остановить азиата Сережа, понимая, что тот произносит эти слова не потому, что знает их смысл, а потому, что слышал от других.

Но Шуру уже понесло. Решив, по всей видимости, что обязанности дневального дают ему какие-то дополнительные права, да еще по отношению к новенькому, он выдал на-гора все, что знал по-русски. Сережа успел отметить, что сказанное Жураевым не отличалось особой изысканностью. В дополнение к словесному потоку Шура стал махать кулаками перед лицом Сережи, не решаясь все же начать драку, но стараясь при этом изобразить готовность к ней.

Не подозревая о священности Шуриных ушей и вовсе не желая драться, Сережа схватил его именно за них и с силой наклонил Жураева вниз, усаживая на место, где тот только что сидел. Узбек тихо заскулил и смирился. Сережа спокойно завершил обустройство своего шкафчика и удалился на объект.

Монолитная, напоминающая огромного осьминога конструкция, не похожая ни на одно здание в городе, по замыслу архитекторов в скором будущем должна была стать лучшим ледовым дворцом в регионе. Пока же бетонная чаша одиноко возвышалась на грязном пустыре, заваленном строительным мусором, над приютившимися здесь же вагончиками.

Через таявшую грязь, перепрыгивая лужи, Сергей добрался до объекта, поднялся на залитое бетоном, но еще не освобожденное от опалубки крыльцо и вошел в чрево осьминога. Будущий хоккейный корт продувался всеми ветрами мира, был погружен в полумрак, одинокие лампочки, половина из которых не горела, болтались на толстых шнурах и не спасали положения – сюда неохотно вошел новый солдат.

Уже в первые часы работы Сергей заметил, что военные строители вели себя намного свободней, чем на его прежнем месте службы. Грузовики привезли щебень, выгрузили в зияющие амбразуры полуподвалов, и задача солдат была раскидать его равномерно по всей площади подвалов. Позже щебень должен залиться стяжкой.

Щебень был крупным, совковые лопаты его не брали. Да и не совковые тоже. Грузить его в носилки было крайне неприятно – острие лопаты упиралось в какой-нибудь голыш и дальше в кучу не проникало. В результате на лопате оказывались несколько камешков, которые воин и перекладывал в носилки. Попытки раскидать щебень – насколько долетит – без помощи носилок имели тот же успех. Стало понятно, что работы здесь на несколько дней, как минимум. Воины расслабились, торопиться было некуда.

Прибежал командир взвода, прапорщик.

– Так, чего так мало сделали?

– Дык, та-арищ прапорщик, невозможная работа, вы попробуйте эту дебильную щебенку на лопату набрать, руки отваливаются, мозоли лопаются, а кучи не уменьшаются.

– Разговорчики мне! К концу дня командир роты придет, смотрите, чтобы объем был.

К концу дня действительно пришел майор Катков. Его, судя по всему, объем интересовал в последнюю очередь. Майор был немногословен, был уже в возрасте, дослуживал свой срок перед пенсией и потому ходил, как выражались солдаты, на полусогнутых. На этот раз он пришел, тем не менее, с определенной целью.

– Товарищи солдаты, – проговорила его сутулая фигура тихим, безжизненным голосом, – городские власти попросили нас помочь на строительстве обелиска славы в парке неподалеку. Поэтому в расположение мы возвращаться не будем, а направимся сразу туда. Вопросы есть?

– А как же ужин, товарищ майор? – осмелился спросить кто-то.

– Мы будем работать так, чтобы до ужина успели закончить. Взвод, равняйсь, смирно, прямо шагом марш. Левое плечо вперед…

В строю все были для Сергея незнакомы. Кроме, разумеется, Шуры Жураева. Тот смотрел на новенького косо и зло. Погоди у меня, дождемся вечера, говорил его взгляд. К счастью, рядом в шеренге оказался приветливый паренек из Перми, который, пока они шли к новому объекту, расспросил, откуда Сергей родом, и дал знать об этом казахам, коих в роте было немало.

Строительство обелиска заключалось для солдат в рытье котлованов. Городские подтянули к яме компрессор, организовали отбойный молоток. Обнаружилось, что никто им работать не умеет. Кроме Сергея. Первые месяцы службы он не выпускал его из рук, теперь вот пригодилось. Он попросил доверить ему отбойник. Сослуживцы только успевали откидывать мерзлые куски земли, отделяющиеся от острия молотка. Когда тот заклинил, новенький за пару минут разобрал, почистил и собрал его. Воины переглянулись – зачёт, дескать.

И снова неровный, стянутый ржавыми скобами, однообразный, как солдатские будни, забор навевает тоску, усталый и грязный взвод плетется вдоль него, едва передвигая ноги, в надежде успеть к остывшему ужину. Раз, раз, раз, два, три, в мороз и зной, дождь и снег. Раз, два, три, тянутся друг за другом бушлаты. Галерка, не растягиваемся, раз, два, три. Мелькают шапки, под каждой свои думы, и они точно не о бушлатах, шире шаг, может, о Светке, которая «дура», или о таком же точно сером заборе, который возле дома остался, на пути в школу был. Раз, раз, раз, два, три, к стальным воротам со звездами…

После ужина солдату положено личное время. Подшиться, побриться, помыться, сапоги и бляху начистить, письмо домой написать – все это нужно успеть до просмотра программы «Время». В казарме к Сергею сразу подскочил небольшого роста косолапый казачонок:

– А ты правда из Казахстана?

– Правда.

– И присягу не принимал?

– Не принимал.

– Правда баптист, что ли?

– И это тоже правда.

В это время Сережа увидел Жураева, машущего ему рукой, пойдем в сушилку, дескать, поговорить надо.

Сушилка – комната с двумя трубами, протянутыми на всю длину, как в автобусе поручни, с приваренными к ним крючками. На крючках висят 115 бушлатов, у стены, возле батареи отопления – несколько десятков пар сапог. В сушилке всегда жарко, на то она и сушилка – обмундирование за ночь должно просохнуть. Старики здесь любят спать, снимают с крючков несколько бушлатов, бросают их на пол возле батарей и спокойной ночи, малыши! Для молодых сушилка – идеальное место выяснить отношения, в переводе на простой язык – подраться. Звуков почти не слышно, ватники все глушат, и в случае необходимости сапоги всегда под рукой – есть чем швырнуть.

В сушилке Сергея ждали человек пятнадцать земляков Жураева, выросших в узбекских горных поселениях.

– Ты зачем Сашу абижаль?

– Я не обижал, он сам на меня драться кинулся.

Откуда-то неожиданно прилетел сапог, бухнул в плечо и упал на пол. Сергей обернулся и тут же получил удар в бок другим сапогом. Правда, на этот раз обутым на ногу. В этот момент широко распахнулась дверь сушилки.

– Ста-а-й-й-а-ать! Не трогать его! – закричал чей-то голос.

В двери втиснулись несколько человек, все на одно лицо, казахи.

– Эй, зимльак, увчем деля? Мы тут свои вопросы решаем, да!..

– Я тебе не зимльак, я ему, – солдат ткнул пальцем Сереже в плечо, – ему земляк! Понимаешь? И пока не выясню, кто он и за что на него наезд, бить я его не дам. Понял?

Казахов в роте было гораздо больше. И дух у них был, судя по всему, боевой. Узбеки отступили. «Разберемся еще, не расслабляйся», – кинул последний из них, выходя из сушилки.

Расслабляться и вправду было рано. Над казахами в роте стояла еще одна сила. Девять человек из Коми АССР, все в полном составе успевшие до армии пройти малолетку – тюрьму для несовершеннолетних. Держались они особняком, никого не трогали, не чморили, но с первого дня службы дали понять: видели мы в жизни многое и терять нам нечего. Нас лучше не трогать.

Крепкие, немногословные парни в тот момент, когда Сергей в сопровождении двух диаспор вышел из сушилки, сидели в кубрике и неспешно делили между собой «угол», так на их наречии называлась посылка из дома. Один из них окликнул новенького:

– Земляк, поди сюда.

Пододвинули табурет, садись, угощайся. Хмурые в остальных случаях, парни смотрели приветливо:

– А ты почему присягу не принял? – спросил один из них.

– Библия запрещает давать клятву.

– То есть ты, типа, против советской власти прёшь, да?

– Не так чтобы очень. Просто власть требует от меня того, чего я не могу сделать, потому что это расходится с моими убеждениями.

– Ты, эт-та, бродяга, будь проще, да. Просто конкретно скажи, есть у тебя нелады с совдепией или нет?

– По некоторым вопросам – есть.

– Ну вот так и надо говорить, а то начал тут: требует, убеждения. Мы вот тоже по некоторым вопросам с властью в непонятках, так что, можно сказать, есть у нас с тобой точки соприкосновения. Ты откуда ваще? Казахстан. М-м-м… ясно. А мы из Коми. Сыктывкар, Ухта, знаешь? Слыхал. Да ты бери печенье-то, не тушуйся, наш братка угол от родаков получил. Чего урюки-то от тебя хотели? Били, что ль?

Сергей вкратце рассказал о конфликте с Жураевым, о земляках своих, которые, едва узнав, что он из Казахстана, встали на его защиту. Молодцы, узкоглазые, че, а нам тебя, слышь, воспитать приказали, вправьте, говорят, этому уроду мозги, он сумасшедший, а ты вроде как и нормальный фраер; хотя, так разобраться, нас они тоже ненормальными считают.

– А чё, бродяги, давай возьмем его под свою защиту, – предложил кто-то из собеседников, – пущай нашим батюшкой, типа, будет?

Заручившись согласием, старший из них встал, прошел на середину кубрика и сказал:

– Товарищи военные строители, внимание сюда! Вы все видели новенького. Кто не видел, посмотрите. Кто не слышал, передайте и запомните, если хоть кто-то его пальцем тронет, будет иметь дело с нами. Вопросы есть? Вопросов нету. Спасибо за внимание, расслабьтесь!

Так совершенно неожиданно и, можно сказать, спонтанно немногословные, спокойные, всегда внимательно слушающие любого собеседника и не спешащие выражать свое мнение, «за базар отвечать надо», но при этом умеющие постоять за себя парни взяли под свою защиту Сергея.

Леха Ерофеев, на вид вполне спокойный, носил на себе следы тюрьмы. Были они ярким примером его безбашенности, которая как-то даже не сочеталась с его внешним добродушием. Борозды нескольких шрамов на животе не могли не привлечь внимания каждого, кто видел Леху – солдатам положено умываться по пояс раздетыми, – безобразные следы глубоких порезов выглядели уродливо.

Спрашивать было неловко. Но как-то подшивались они в бытовке, Леха с голым торсом стоял за гладильной доской, утюжил кусок простыни на подшиву. Поймав взгляд Сергея, сам завел разговор.

– Малолетка, братуха, – улыбнулся Леха и потом, сделав паузу, медленно протянул еще раз, – малоле-е-етка! Мозгов-то у пацанов не густо в таком возрасте. Опыта – вообще ноль. Вот и придумывают себе понятия, а потом живут по ним. Мы же красную ткань вообще не признавали. Мамка мне как-то свитер привезла. За решетками – Заполярье, дубак, окоченеть можно. Свитер добротный, толстый, но… красный. И что, думаешь, я его взял? Забери его, говорю, мамка, обратно – меня ж пацаны засмеют. Почему засмеют? Дык ведь красный! Что значит, ну и что? У нас комсомол и партия краснознаменные. Всех в этой бадяге утопят скоро, а ты: «Ну и что». По понятиям – западло, понимаешь? Если и надевать что-то красное, то только носки.

– Почему носки? – удивился Сергей.

– Потому что топчешь, типа. Ну ты тормозишь, братан, – расплылся в еще большей улыбке Леха.

– А эти узоры тоже маменькой связаны? – показал глазами на Лехин пресс Сергей.

– Ты про это?.. – протянул тот, посмотрев на свой живот. – Свиданки редко нам давали. Ждешь ее, ждешь, а тут… Короче, наказан я был. За какой-то косяк, не помню. В карцер закрыли, а тут маманя приехала. Ей мусора́ объявляют, типа, свиданки не будет, ваш сын имеет взыскание. Не положено. Я узнал такое дело, говорю, если не дадите свиданку, пузо себе вскрою и кишки вам на стол вывалю. Не дали-таки. Козлы. Сделал все, как предупреждал, чё. За базар отвечать надо…