Жонглёр

Фирсанов учился на третьем курсе юридического, куда пошёл по настоятельному требованию отца. «Я тебя, конечно, обеспечу и наследство у тебя будет хорошее, но лучше всегда иметь в руках хлебную профессию, которая тебя выручит в любой момент. А поскольку судиться и сутяжничать люди не перестанут никогда, то всегда будут очень высоко ценить, в прямом смысле этого слова, тех, кто умеет делать это в совершенстве. Иди, сын мой, на юридический». На том и порешили. Аргументы Леонид счёл убедительными, а как там сложится – покажет время.

– Приведите пример вашим словам. – Тут же потребовала Лиза, которая была заядлой спорщицей.

– Ну, например, врачи. Ведь спасение даже одной человеческой жизни само по себе уже является подвигом. А врач, который ежедневно ходит в больницу или принимает у себя в кабинете, вряд ли считает свой труд подвигом, но вся его человеколюбивая натура раскрывается в этом. Или, скажем, учёный, который дерзкой мыслью или смелым опытом продвинул человечество далеко вперёд. А он у себя в кабинете чах каждый день или каждый вечер, сливал по пробиркам какие-то ингредиенты в лаборатории, а вдруг глядишь – и открытие! Или математик: что-то считал на бумаге до самой зари, а открыл планету. Так какой, вы спросите, в этом подвиг? А я вам отвечу – это каждодневный подвиг жизни, утверждающий самое понятие жизни, на который и не каждый-то способен. Для многих – на миру и смерть красна, а попробуй-ка так делать каждый день. Правда, слова «ежедневный подвиг» слегка девальвируют это понятие, но нисколько его не отменяют.

– Экий вы, Леонид, скучный! Никакой романтики, никакого порыва чувств! Разложили по полочкам, закрыли склад на замок и ушли, куда глаза глядят.

– Порыв, он на то и порыв. Налетел – и нет его. А вот стучать-постукивать, собирать по крупице, по щепотке, но каждый день, несмотря на погоду и настроение. Это надёжность. Ведь, как часто бывает, подвиг – это результат чьего-то головотяпства и ротозейства. Вот и приходится героям латать дыры, зачастую собственной грудью. Вон Геракл мыл же Авгиевы конюшни и не побрезговал. Хотя у него и выбора-то не было. А последующие поколения это назвали подвигом. А дух там стоял, я вам скажу, ещё тот! На вёрсты.

– Фу! Ну у вас и примеры. Я говорила о тех, кто несёт свет, счастье, свободу людям. Кто как Данко освещает путь, зачастую жертвуя собой.

– Эдвард Дженнер, который первым привил чёрную оспу, тоже рисковал, но скольких он спас. И где ему памятник? Где гимны и фимиам, я спрашиваю? Нет. И не будет. Один загубил сто тысяч жизней и навсегда остался в памяти народов, как кровавый диктатор, о нём не перестают говорить, писать и ставить конные статуи на каждом перекрёстке любого заштатного городка. А другой спас миллионы, а о Дженнере молчок. Знаете, почему ничего не известно о Прометее, после того как его освободил Геракл?

– Почему?

– Он стал обыкновенным человеком и зажил нормальной жизнью. Вставал утром, кормил скот, шёл возделывать землю, возвращался домой, играл с детьми, помогал жене. Или, скажем, Одиссей. Это как же надо было не любить жену, чтобы после Троянской войны не кинуться к ней на крыльях любви домой, а болтаться семь лет где угодно по свету, всякий раз находя повод отложить на немного своё возвращение. А лишь поползли слухи о новом сватовстве к его супруге, тут же заявиться во дворец и затеять крупную драку со всеми женихами сразу. Животная ревность. Уязвлённое самолюбие. А ей потом кровь отмывать с мозаичных полов, битую мебель и посуду выгребать. Герой, так сказать, в собственном соку.

– Что вас всё время тянет на какие-то мелочности. Я вам про Ерему, вы мне про Фому, – стала горячиться Меньшикова. – Я вам говорю о лучезарной свободе! И тех, кто несёт её людям.

– Учёные так и делают. Лиза, будущий век за ними! Основными локомотивами истории станут техника и электричество! А романтика и революции отомрут за ненадобностью! Люди станут добывать себе радость и благополучие ежедневным кропотливым трудом!

– Вы что, это специально говорите, чтобы позлить меня?! – спросила Меньшикова, сама того не подозревая, попав в «яблочко». – Я ему о Гарибальди, о лорде Байроне, о нашем Бакунине, Кропоткине, наконец, а он с похоронным лицом об электричестве и технике. Эти люди жизнью жертвуют ради свободы других! Они, смеясь, смотрят в глаза смерти и ничто их не остановит, – заговорила с жаром девушка. – А вы о каких-то нечёсаных оракулах от науки. Одного мы с вами уже имели честь узнать.

– О! Да! – хохотнул Леонид. – А вы, барышня, анархистка, как я полагаю? – делано изумился Фирсанов.

– Я больше всего на свете ценю свободу! И выше всех почитаю тех, кто готов, не задумываясь, принести на её алтарь свою жизнь. И с подобного рода субъектом навсегда свяжу свою жизнь, несмотря на то что это может принести мне страшное горе и неисчислимые лишения. Только такому человеку есть место в моём сердце! Я всё сделаю для такого человека и пойду за ним на край света!

Во время произнесения этого манифеста, Фирсанов откровенно залюбовался девушкой. Ни дать ни взять, а живое воплощение «Свободы на баррикадах» Делакруа.

– Так вы ярая эмансипэ? – осторожно поинтересовался Фирсанов.

– Я ярая поклонница свободы духа, которая возникает между людьми и никогда не прекращается.

«Пора!» – мелькнуло в голове у юноши. Он неожиданно развернул девушку за плечи, стал перед нею на одно колено.

– Елизавета, я прошу вас – будьте моей женой! – огорошил он своей страстью и пафосом Меньшикову.

– Экий вы, право, порывистый, Леонид! – через паузу выдохнула зардевшаяся Лиза и тут же прыснула в ладошку. – «Революции и романтизм отомрут за ненадобностью» говорите? А сами-то как на одном колене передо мною браво гарцуете! Осталось только саблю из ножен вытащить и вперёд в атаку на врага!

– Ваш ответ, Лиза?! – стал настаивать Леонид.

– Во-первых, встаньте! Слишком людное место для подобного рода позитуры. Испачкаетесь, сыро же! Романтично, но промозгло. Во-вторых, не то время! Всё наспех, наскоком! И в третьих, ваша сабельная… – и она снова прыснула, – сабельная атака была настолько непредсказуема, что я право в полнейшей растерянности. Но обещаю поразмыслить над вашими словами. Дайте мне сроку… неделю. А сейчас я хочу тепла и чаю. Я хочу домой.

И понурый Фирсанов, взяв Меньшикову под ручку, повёл её к стоянке извозчиков.

– Надеюсь, вы не вздумаете исчезнуть на неделю моих раздумий? – сидя в пролётке спросила его Елизавета. – Это будет с вашей стороны весьма и весьма эгоистично. Я уже привыкла к нашим беседам и спорам.

– Но тогда… – попытался возразить Леонид, полагая, что барышне необходимо полное его отсутствие для принятия верного решения. Но два пальчика в матерчатой перчатке легли ему на губы, понуждая к молчанию.

– Неделя. Я жду, – сказала Лиза. Леонид сунул ямщику монетку, и он, с поцелуйным звуком дёрнув вожжи, тронулся с места. Девушка пару раз обернулась и исчезла в глубине пролётки.

Конфуз, конечно, полный. После такого афронта впору стреляться или совершать безумные подвиги. Первые два дня после разговора он даже не думал с ней встречаться. Всё порвано и решено бесповоротно! Скрыться с её глаз и умереть в глуши, тиши и безвестности. Да и собственной гордости никто не отменял. Нет, чтобы от радости и чувств упасть ему на руки и еле слышно произнести: «Конечно же да!», прыскала в ладошку и взяла время на раздумье. Значит, чувств нет. Так что – с глаз долой, из сердца вон!

Но потом он заскучал, захотелось споров и обоюдного подтрунивания.

Нежданно-негаданно справиться с хандрой помог отец, который привлёк его к одному своему делу по отчуждению земель. Ради двух холмов на заболоченном участке Леонид перелопатил гору литературы в университетской библиотеке, делая большую выборку. А потом однокурсник и почитатель его иллюзионистского таланта Сашка Краснов подсунул ему свежую книгу о великом эскейпере современности Гарри Гудини^[5]. Книга была новая, с хорошими рисунками и парой мутных заретушированных фотографий. Он читал её до рассвета. Естественно, попытался понять, как американец умудряется избавляется от оков, будучи подвешенный за ноги над водой в смирительной рубашке. А его трюк с покиданием камеры самой современной тюрьмы Америки! Одно восхищение, да и только! Он думал об этом во время перерывов между лекциями в университете, которые нельзя было пропускать, и в мыслях о Лизе.

Вышло так, что он был по горло в делах: днём лекции, вечером библиотека, а ночью уже поддающиеся пониманию трюки Гудини. Через пять дней, забывшись кратким сном, он, кажется, увидел во сне разгадку трюков эскейпера, но всё требовало проверок, перепроверок и тщательных тренировок.

Писать письмо или пользоваться телеграфом Фирсанов не стал. Всё равно буквы не передадут эмоций, а если и передадут, то будут нелепыми или неверно истолкованы. А представьте себе, по закону подлости обязательно попадётся слепой телеграфный аппарат, так он в своём нелепом косноязычии вообще всё переврёт. Все одно надо будет объясняться при встрече. Как говорится: семь бед – один ответ. Освободившись во вторник, он не пошёл на ужин, который закатил отцу его подзащитный. Благодаря материалам Леонида они выиграли суд по тянувшемуся не один год и не одними людьми запутываемого дела. Сославшись на усталость, он бросился к Лизиному дому.

Темнело в октябре уже рано. Погода стояла омерзительная: было влажно, воздух как тесто набух от воды, отказывался лететь и катиться по улицам и переулкам. Он прилипал к стенам домов и медленно сползал вниз. Меньшикова торопилась домой на набережную реки Пряжка. Она вошла в первые ворота арки. Чтобы не упасть, она взялась за металлический наличник и аккуратно переступила через порожек. Её шаги стали гулко отдаваться в арке, свет фонаря дрожал, и тени причудливо скользили по стенам. Дом и тепло рядом, надо сделать всего два шага, но сердце помимо её воли замирало в этой зыбкой темноте. Когда она взялась рукой за следующие ворота, сверху медленно, как усик винограда, раскрутилась тёмная фигура и перед ней возникли голубые глаза Леонида. В зубах он, как черкес кинжал, держал одинокую белую астру. Елизавета от неожиданности вскрикнула и выронила книги.

– Ай! Мамочка!

– Этот цветок вам, Лизетта! – широко улыбаясь, сказал раскачивающийся вниз головой Фирсанов.

– Как же вы меня напугали!

– Простите, я понимал, что банальное ожидание не привело бы к желаемому эффекту.

– Зато привело к падению конспектов моих лекций, и у меня чуть не выпрыгнуло сердце из груди!

– Весьма сожалею, но надеюсь, что это поправимо, – ответил Фирсанов, продолжая нелепо висеть вниз головой, качаясь и улыбаясь.

– Вы не сдержали своего слова! – За гневом Меньшикова пыталась спрятать свой страх.

– Какого?

– Вас не было десять дней. Я уже и не знала, что думать.

– Простите, но был рекрутирован родным отцом, работал писарем и делал выборку по одному важному земельному делу.

Наконец все конспекты и книги были собраны. На этот раз повезло – они попадали на сухое место. Только теперь Лиза разглядела, что Фирсанов висит зацепившись носками туфель за верхнею балку ворот. Держался он только за счёт мышц ног.

– И долго вы так собираетесь висеть?

– Сколь угодно долго.

– Я таким количеством времени не располагаю! – стала заводиться Елизавета. – Леонид, прекратите свои дурацкие фокусы! Вам не жалко ваших туфель?

– Туфли ерунда, – сгибаясь и хватаясь за балку руками, сказал Леонид. Теперь он раскручивался в обратном порядке, привычно и аккуратно опустил ноги. – Главное, чтобы пальцы не затекли, а то я упаду. Прямо в грязь. Лицом. И вы испугаетесь ещё больше.

Он встал на землю и взмахнул руками, будто падая. Лиза снова вздрогнула и вскрикнула.

– Всё хорошо! – заверил он её.

– Ничего хорошего! – разозлилась Лиза собственного испуга. – И как долго вы так собираетесь паясничать?

– Хотелось бы лет тридцать, а вот сколько даст Господь, я не знаю. Я пришёл за ответом, дорогая Елизавета Борисовна.

– Я уже вам недвусмысленно намекнула, – не остывшая от своего раздражения, резко ответила Меньшикова, – кто может завладеть моим сердцем и кому найдётся в нём место! Человек должен посвятить себя служению идеалам свободы и жертвовать своей судьбой, а не висеть, как гусеница, на воротах.

– А жертвовать обязательно?

– Конечно!

– А ведь жертва означает смерть.

– Только такой человек достоин моей руки и сердца! – не слыша замечания, декламировала девушка. – Только тогда он заслужит моё всемерное уважение.

– А кого вы будете уважать? Ведь никого уже не будет!

– Но будет краткий миг интеллектуального единства.

– А любовь?

– Что «любовь»?

– Заслужит ли он любовь?

– Он заслужит уважение, а это больше чем любовь.

– Понятно, – непонятно по какому поводу протянул Леонид. – Так ведь в пределах Российской империи нынче такого места не найдёшь. От Сахалина до Варшавы.

– Не там ищите, Леонид.

– А где же надо?

– На юге Африки. Там сейчас началась борьба за освобождение бедных буров от гнёта Британской Короны. Этой борьбе даже симпатизирует сам Император! – Девушка даже слегка понизила голос от трепетного восторга. – Вот с кого следует брать пример!

– Но стать императором я не смогу даже при всём моём желании, мой отец юрист, а не падишах, – с едва уловимой иронией произнёс Фирсанов.

– Я знаю, что тайными тропами туда направляются люди, о которых я вам уже изволила говорить, – в холодном бешенстве ответила Лиза. Он, видите ли, над её святыми чувствами насмехается! – А маменькиным сынкам, которые прячутся за спину мифического технического прогресса, рассчитывать не на что!

Меньшикова рассержено развернулась и пошла через внутренний дворик к своему подъезду. Она ждала, когда он её остановит или хоть как-то отреагирует! Но этот скверный мальчишка почему-то угрюмо молчал. Едва она коснулась дверной ручки, он сказал тихо, но, как ей показалось, было слышно на всю улицу:

– Я не могу быть маменькиным сынком. Мама сгорела скоротечной чахоткой, когда мне было три года.

Не крикнул, а прошелестел. Слова вырвались и повисли в сыром воздухе. Да так, что она качнулась, словно пламя свечи на сквозняке. И замерла. Когда она развернулась после паузы, у ворот уже никого не было. Она кинулась в арку и выскочила на улицу. Там было пусто. Только дрожащие пятна фонарей на мокрой мостовой, да ветер волочил наискосок какую-то бумагу. Она медленно вернулась назад. Никого. Сдерживая рыдания, она побежала домой.

Едва захлопнулась дверь парадного, от окна над аркой отделилась тень и Фирсанов спустился вниз по ажурному плетению ворот.

Обвинение бурлило у Леонида в крови, требуя немедленного выхода. Идти к кому-либо поздно, да и нет у него закадычного друга, которому можно было вот так просто выплеснуть душевный пожар без вреда для себя и для него. С такими ситуациями Фирсанов боролся своим особым способом – захаживал их. Он отправлялся петлять и кружить по любимому городу, в буквальном смысле затаптывая проблему. Под чёткий ритм ходьбы он продолжал внутренний спор с обидчиком, спорил, доказывал, искал и находил несокрушимые, как ему казалось, аргументы. Через пару шагов собственные сомнения подтачивали и разрушали их. Спираль спора делала новый виток. Он шёл набережными и каналами, и ему казалось, что искомое решение сейчас вот-вот появится и засияет своей непоколебимостью и мудростью.

Блёклые звезды северных широт вяло исчезли, растворились в зеленоватом восходе. Солнце, как больная или безумная старуха, сквозь прорехи облаков трясущейся рукой сыпала пригоршни немощного солнечного света. Лучи едва обозначались, освещая землю и город, но не согревая серую шинель столицы империи. Пронзительный октябрьский ветер скользил по Неве и её рукавам, топорщил колючую серую воду хохолками мелких волн. Не щадил людей, крупным наждаком обрабатывая попадающиеся на пути лица. Молодой человек, приподняв воротник своей студенческой шинели, с невидящим взором шёл по набережной, зачем-то скользя пальцами по шершавой поверхности каменного парапета.

Леонид конечно же не пошёл в университет, впервые за всё время студенчества. С рассвета он толкался в Большом морском порту. Просился матросом на корабль до Южной Африки. Его беззлобно отгоняли и он, не обижаясь на отказ, шёл дальше. Наконец, он увидел красавец пароход, три мачты которого упирались в небо. Между первой и второй из палубы торчали две трубы. На носу гордо красовалось название судна: «Victoria». Он понял – это судно может доплыть хоть на край света. Но так далеко ему было не надо.

У трапа молодой матрос, стоя навытяжку, что-то докладывал человеку с большим количеством нашивок на рукавах тёмного кителя. Над шкиперской бородой и широким лбом светлоглазого англичанина на тулье чёрной фуражки господствовала кокарда из скрещённых якорей и короной над ними. Он еле кивал, слушая доклад. Фирсанов понял, что это шанс! Ведь так запросто капитана ему никогда не поймать.

– Сэр! – обратился он к мужчине в форме. – Вопрос жизни и смерти.

Подобного рода людей, с горящими глазами, погруженными в себя, сотни, если не тысячи, в любом порту мира. Но молодой человек говорил эти слова так проникновенно, что старый морской волк дрогнул.

– Подданный Её Величества? – поинтересовался моряк.

– Российской Империи.

– Прошу, – коротким жестом предложил пройти перед ним по трапу.

Расположившись в кают-компании, хозяин показал стюарду два пальца. Буквально через минуту появился поднос с чашками, с чайником, сахарницей и молочником. Немногословный капитан жестом предложил Фирсанову угощаться. Хотя даже мысли о еде были ему отвратительны, он решил, что отказываться нелюбезно, и налил себе чашку. Капитан добавил себе сливки.

– Слушаю вас?

– Мне необходимо в Южную Африку, – без витиеватых объяснений выложил свою задачу Леонид.

– Прямо сейчас? – поинтересовался бородач, сделав глоток из чашки.

– Да.

– К сожалению, не могу вас обрадовать. Мы выйдем только в понедельник, порт назначения Лоренцу-Маркиш^[6] в Мозамбике. Это двадцать пять градусов, пятьдесят четыре минуты южной широты. До границ Южно-Африканской Республики рукой подать, но уже не нашем судне.

– Я согласен.

– На что? – опешил капитан.

– Плыть…

– Идти. По морям и океанам только ходят, а плавает… сами знаете что и где!

– Я согласен идти, – с напором повторил Леонид, – туда матросом вашего судна.

– Ваша морская специальность? – после паузы, спросил невозмутимый капитан.

– Такой нет, – опустив голову, сообщил Фирсанов.

– Ваша сухопутная специальность.

– Студент третьего курса юридического…

– Можете не продолжать, Никакой. Юноша, я не могу взять вас на борт ни матросом, ни юнгой, ни кем бы то ни было другим. Не то чтобы вас негде разместить, гамак в кубрике всегда найдётся, но мне будет чудовищно жалко, что место так бездарно пропадёт.

– Я могу заплатить, – упорно цеплялся за свою мечту Фирсанов.

– Я не приму ваших денег. Не хочу брать грех на душу. Советую вам помириться с вашей пассией и не морочить никому голову.

– Это не из-за неё… А что, это так заметно? – ещё ниже опустив голову, прошептал Лёня.

– Это привычно. Запомните, молодой человек, побег – не способ решения проблем, как и самоубийство. Вы можете сменить страну, имя, веру, но от себя вы никуда не убежите. Всё у вас в голове, а она у всех одна. И её с переменой места вы не поменяете. Так что сходите на берег. И в следующий раз, прежде чем наниматься на судно, овладейте хотя бы одной матросской специальностью.

– Я могу драить палубу, – неожиданно вспомнив морской термин, соврал несчастный влюблённый.

– Да ну? – изумился моряк напору русского юноши. – А ну-ка, пойдёмте.

Они вышли на палубу, и капитан стал придирчиво осматривать палубу. Но всё было безукоризненно. Тогда капитан попросил первого попавшегося матроса принести ведро с водой и швабру.

– Сэр, кругом чисто, я лично проверял.

– Мне нужно ведро с водой и швабра!

– Один момент, капитан!

Матрос быстро выполнил приказание. Кэп жестом предложил Леониду продемонстрировать своё умение. Лёня схватил швабру, запихнул её в воду, при этом, чуть не опрокинув ведро, принялся рьяно водить шваброй из стороны в сторону по прилегающей территории. После третьего движения, матрос не удержался и заржал в голос.

– Вам нужны мои комментарии? – тактично спросил капитан, отослав матроса.

Леонид покачал головой. Англичанин широким жестом указал ему на сходни. Фирсанов, не в силах возразить, поплёлся по указанному адресу.

– И включайте голову, прежде чем принимать скоропалительные решения. Подумайте о своих близких, – напоследок, когда он спустился с трапа, добавил англичанин. – Если бы не моё хорошее отношение к русским, то в ближайшем же порту Британского Содружества я бы передал вас первому встречному констеблю. Дураку понятно, зачем такие горячие головы, как вы, стремятся на юг Африки.

Студент, как слепец, побрёл по набережной. «Ничего, испытания только закаляют. Отсекают ненужные завитушки характера и делают сопливого юнца настоящим мужчиной». Капитан ни на секунду не сомневался в правильности своего поступка. Если первая неудача сломает юношу, туда ему и дорога. О хлипких душой сожалеть не стоит, их и так на этой земле множество. Когда-то русский матрос, вытащивший скулящего юнгу из ледяной воды, кинул ему кусок сухого одеяла и продолжил выискивать за бортом жертв кораблекрушения. Оглянувшись, он увидел, что юноша всё ещё стоит с открытым ртом, парализованный страхом, и смотрит на него и многометровые волны. Матрос показал руками, что надо бы растираться, а потом пинком отправил вниз, в помещения корабля. Он навсегда запомнил этот пинок, который был крепким, как поцелуй матери, спасшей своего сына. Жизнь продолжается – доказал ему русский матрос без слов и розовых соплей. Тебя вытащили, дали сухое одеяло – иди грейся и готовься к новым испытаниям, а не глотай слёзы и сопли на ветру. Иначе быстро сдохнешь от воспаления лёгких. А это не нужно ни тебе, ни людям. Захотел помереть – не стой на проходе, не мешай резвому течению жизни, забейся в щель и испускай там дух сколько тебе влезет.

А если этот странный прорвётся, то почёт ему и уважение, не слабаком оказался. В противном случае… Не даром китайцы говорят: «Желающий ищет пути, а не желающий – отговорки».

Леонида охватил жгучий стыд. Расчувствовался, как кисейная барышня. Разнервничался, как пятилетний пацан. Примчался к незнакомым людям чуть ли не со слезами и криками: «Спасите! Помогите!» Хорошо, что у капитана хватило такта поговорить с ним, а не вышибить его после первой же фразы.

«Как и ты, и Сандро, я всецело поглощён войной Англии с Трансваалем; я ежедневно перечитываю все подробности в английских газетах от первой до последней строки и затем делюсь с другими за столом своими впечатлениями».

Перо плавно скользило по бумаге, оставляя после себя вздымающиеся буквы почерка. Едва слышный скрип пера добавлял нотку патриархальности в привычное занятие. Он любил придумывать письма родным, а потом переносить их на бумагу и не мог отказать себе в этом удовольствии. Сейчас торопился закончить весточку для сестры.

«Я рад, что Алике во всем думает, как мы; разумеется, она в ужасе от потерь англичан офицерами, но что же делать – у них в их войнах всегда так бывало!

Не могу не выразить моей радости по поводу только что подтвердившегося известия, полученного уже вчера, о том, что во время вылазки генерала White целых два английских батальона и горная батарея взяты бурами в плен!

Вот что называется влопались и полезли в воду, не зная броду! Этим способом буры сразу уменьшили гарнизон Ледисмита в 10 тысяч человек на одну пятую, забрав около 2000 в плен.

Недаром старик Крюгер, кажется, в своём ультиматуме к Англии, сказал, что, прежде чем погибнет Трансвааль, буры удивят весь мир своей удалью и стойкостью. Его слова положительно уже начинают сказываться. Я уверен, что мы ещё не то увидим, даже после высадки всех английских войск. А если поднимется восстание остальных буров, живущих в английских южно-африканских колониях? Что тогда будут делать англичане со своими 50 тысячами; этого количества будет далеко не достаточно, война может затянуться, а откуда Англия возьмёт свои подкрепления – не из Индии же?

Ты знаешь, милая моя, что я не горд, но мне приятно сознание, что только в моих руках находится средство вконец изменить ход войны в Африке. Средство это очень простое – отдать приказ по телеграфу всем туркестанским войскам мобилизоваться и подойти к границе. Вот и все! Никакие самые сильные флоты в мире не могут помешать нам расправиться с Англией именно там, в наиболее уязвимом для неё месте»^[7].

Николай II отложил ручку с вечным пером, встал и сделал несколько беззвучных кругов вокруг массивного письменного стола, стоящего посредине большого цветастого ковра. Погрел руки у огромного углового камина. Треск дров и пламя настраивали на романтический лад. Захотелось на яхту и в море, на просторы. Он подошёл к окну. За ним хилое солнце в последнем порыве ласкало землю. Касалось нежно листвы, припадало к траве и, опрокинувшись на спину и раскинув лапы, катается по траве, как его любимый медно-рыжий ирландский терьер. Пользуется любым случаем получить от жизни радость и удовольствие. Между прочим, правильно поступает. Когда, если не сейчас?

Но Трансвааль занозой сидел в мозгу. С каким бы удовольствием он отдал бы приказ Туркестанским войскам. Но время для этого ещё не приспело. Государство было недостаточно готово к серьёзным действиям, главным образом потому, что Туркестан не соединён пока сплошной железной дорогой с внутренней Россией. Поэтому он усилием воли подавил в себе этот мальчишеский порыв. Он монарх, хозяин Земли Русской, а не рядовой житель империи. Будь всё по-другому, он бы всё время проводил на охоте и с семьёй. Но Всевышний распорядился иначе и на нём ответственность за жизни, судьбы и чаяния великого множества людей.

Да и потом, Георг V как-никак родственник, и, как говорят все вокруг, они зеркальное отображение друг друга. Не превратится ли битва империй в сражение с самим собой? Как знать. По крайней мере ему это неизвестно. Да известно ли кому-нибудь? И проиграть собственному отражению ой как не хочется.

Николай II движением головы отбросил ненужные в данный момент мысли и сел дописывать письмо. Как всегда, он был аккуратен и последователен в мелочах и старался не позволять чувствам брать верх над разумом. Хватит тех напастей, которые ознаменовали его восшествие на престол. Но эта трагедия уже в прошлом. Слёзы высохли, ужас испарился, пора начинать жить сегодняшним днём и новыми надеждами на завтра, которое будет, просто обязано быть прекрасным. У него нет в этом сомнений, осталось только убедить в этом супругу.

– Старый век издыхает в мучительной агонии и, как смертельно раненое животное, хватает всех без разбора и тащит за собой в небытие. Заря нового дня вот-вот встанет над миром, который радостно сбросит оковы прошлого! Нельзя жить прежними правилами и помыслами. Весь мир видит, как под надуманными домыслами, сфабрикованными обвинениями, грозная Британская империя навалилась своей мощью и пытается задушить маленький, но гордый бурский народ. Испокон веков мы, православные русские, протягивали руку помощи обиженным и обездоленным. Надо формировать отряды и двигаться на юг Африки, дабы помочь добыть свободу народу буров! – Молодой человек, обняв рукой чугунную мачту уличного фонаря, вещал с вершины тумбы тридцати-сорока прохожим.

Толпа апатично слушала, не осуждая и не поддерживая борца за права буров. Для многих это была своеобразная форма развлечения. Где ещё увидишь бесплатно такое зрелище? И не важно, что он там молотит – собака лает, ветер носит. Щеки оратора горели, глаза блестели, и голос срывался, слова выскакивали друг за другом, но искры из слушателей они не высекали. «Вот он, образец для подражания», – подумал Леонид. Пока оратор вещал, он скользил взглядом по толпе, почему-то уверенный, что может встретит здесь Елизавету. Но её он не заметил.

Но чем больше слушал речь молодого человека, тем сильнее она вызывала волну необъяснимого раздражения у студента третьего курса юрфака. Слишком обще, гладко. Ни о чём. А надо – собираемся там-то, тогда-то, с собой иметь то-то и то-то. Фирсанов пошёл прочь от любопытствующей толпы на площади возле посольства королевства Нидерландов. Но потом вернулся и, сцепив зубы, стал дожидаться окончания «пламенной» речи агитатора.

– А теперь я предлагаю вам записаться в добровольческий отряд, который отправится с оружием в руках воевать за свободу буров! – воскликнул оратор, спрыгнул с тумбы и даже достал сложенные листки бумаги. Но люди, слушавшие его с открытыми ртами, удивительно быстро и незаметно исчезли с площади. Последним тронулся извозчик, увозя мужчину в незаметном сером костюме и котелке. В его внешности выделялись только два внимательных глаза.

Оратор покрутил головой, плюнул, спрятал за пазуху аккуратно разлинованные листки. И, не оглядываясь, пошёл прочь. Ссутулившись, он шёл по переулку, пряча обожжённые ветром руки в карманах своей тужурки. Леонид догнал его и едва тронул за плечо. Молодой человек резко развернулся с поднятыми к лицу кулаками, явно для того, чтобы дать физический отпор преследователю.

– Где? – спросил Леонид.

– Что «где»? – удивился парень, по-прежнему сжимая кулаки.

– Где формировать отряды будут? Куда приходить? Что с собой брать? Какой маршрут движения? – за один присест выпалил Фирсанов.

Видимо, вопросов было слишком много, они ошарашили парня. Он немного постоял, обшаривая глазами лицо Леонида, и, резко развернувшись, неожиданно побежал прочь по улице.

– Куда же вы? – крикнул подошвам его сапог обескураженный Леонид.

– Иди к черту, филёр хренов! – не сбавляя скорости, крикнул парень и через несколько больших шагов скрылся за углом.

Второй конфуз за день! Его не хотят видеть и слышать, его гонят от этой затеи. Сначала капитан. Теперь парень принял за шпиона полицейского управления. Право, было бы смешно, коль не было так грустно. Оазисы, барханы, верблюды, туареги, раскалённые пески, борьба за свободу и независимость пока оставались недостижимым миражом, рождённым воспалённым воображением. Но надо будет прийти сюда не один раз и, может быть, он встретит тех, кто на самом деле занимается переправкой добровольцев. Не может он их не найти, как-то же они туда добираются! Значит, и он сможет! Ну не маменькин же он сынок в самом деле!

С отрешённым лицом Леонид пробродил по городу до вечера. О том, где он был и что делал, у него остались смутные обрывки воспоминаний. Помнил какой-то трактир, где устал от архангельского плешивого мужика, который пытался назойливо доказать, что поморы это тоже люди и ничуть не хуже других. Его брюзжание так обрыдло, что, не дождавшись заказанного, Фирсанов рванул куда глаза глядят. Помнил, как нарезал круги вокруг памятника Пётру I, пытаясь заглянуть тому в глаза, ища ответы на свои вопросы. И аллюзии на «Медный всадник» в голову ему не приходили. Зато несколько раз мелькнула мысль о собственном сумасшествии.