Пляс Нигде. Головастик и святые

Я представил Григория Гуркина, как он сидел здесь с походным мольбертом, может быть, на этом самом месте, его скуластое лицо, высокий лоб, чёрный ёжик короткой стрижки и тонкие губы. Кажется, он никогда не улыбался фотографу.

Я достал телефон, чтобы загуглить портрет художника, но телефон вдруг решил вернуться к своим древним обязанностям – и зазвонил.

Это была Инга, мой сердечный друг из Парижа; она сказала, что уезжает в Индию на два месяца, а может быть, на всю жизнь. В любом случае, через десять дней летит в Дели, оттуда на автобусе в Ладак, к мудрым йогам, а потом на чём-нибудь, хоть на верблюдах, – в Калькутту. Я сказал, что это прекрасная идея. Всем надо ехать в Индию и припадать к истокам. Инга объяснила, что ей необходима перезагрузка, и к тому же её бабушка носила редкую фамилию Калькуттина; очень хочется своими глазами увидеть город, откуда отец бабушки пешком явился в Россию, чтобы пустить корни. Именно сейчас надо это сделать, когда страшно надоел Париж, невнятные любовники и деловые разговоры по скайпу с украинскими программистами. Это совсем не похоже на работу мечты, гораздо больше – на безвыходную жопу. Не мог бы я приехать, чтобы проводить её в аэропорт и пожить у неё в квартире, хотя бы изредка поливая цветы на балконе?

– Ты же меня знаешь. Я буду поливать мозги дешёвым бордо.

– Не бери дешевле пяти евро.

– Не могу этого обещать, поскольку же не па даржан.

– Па де проблем. Я куплю тебе билет, как приглашающая сторона. Ты в Москве?

– Же суи неподалёку.

(Зачем ей подробности моей локации.)

– Через неделю будешь готов к старту?

– Угу.

Я прикинул, что за это время, даже при плохом автостопе со средней скоростью 40 км/ч, по-любому доберусь до Москвы, хоть тушкой, хоть чучелком.

– Завтра пришлю билет, – сказала Инга. – Учи французский.

Эту мантру она повторяет уже три года, с самого нашего знакомства, но я так и не продвинулся дальше уровня, который позволяет, зайдя в кафе со своей бутылкой, спросить у официанта: “Месье, не могли бы вы на минутку одолжить мне штопор?” Потому что Париж надо откупоривать штопором прямо на улице и распивать под мостом. Пивной Франкфурт открывать сложенной в восемь раз газетой. Венецию пить из стеклянного сапога. Нью-Йорк – из бумажного пакетика в Центральном парке.

Если бы мне заказали книгу о путешествиях или какой-нибудь путеводитель, я начал бы со списка винных магазинов. Перемещения в пространстве вызывают жажду, и ничего нет лучше, чем искупать в алкоголе новорождённый образ чужого города…

Впрочем, никто мне ничего не заказывает. И правильно делает: я всё равно не напишу того, что нужно. Того, что понравится читателю и будет хорошо продаваться. Ладно, фу, хватит посыпать голову пеплом несуществующих рукописей. Поеду лучше в Париж поливать растения. Вдруг из этого занятия вырастет новый сюжет?

Ночевать сегодня буду в Аскате, у знакомых буддистов; впереди 250 километров дороги, надо брать ноги в руки и топать на трассу.

Я направился вверх по тропинке, которая за невысоким перевалом становилась относительно проезжей грунтовой дорогой, и удалился от озера на полсотни шагов, когда меня окликнули сзади:

– Эй, ты!

Я обернулся. На берегу стоял мокрый мужик без штанов, в длинной рваной рубахе, словно Гамлет, держащий на ладони белый человеческий череп. Свисающие почти до колен гениталии незнакомца раскачивались на ветру, как колокол.

– Хочешь повеселиться? – спросил мужик. – Давай трахнем лысого. Я в правую дырку, ты в левую?

Он призывно поднял череп над головой. Отвечать не стоило. Это была ртутная галлюцинация; или горные духи решили посмеяться мне вдогонку. На Алтае довольно часто происходят сверхъестественные явления. Но редактора вряд ли устроит такой поворот сюжета.

Я ускорил шаг: до сумерек нужно застопить машину. Хорошо, что туристический сезон ещё бархатный, и на трассе оживлённо.

Деревня Аскат имеет репутацию самого богемного места на Алтае. Говорят, здесь никогда не было колхоза, и даже при социализме люди жили своим умом, хорошо устроившись в пространстве – как в потайном кармане географии. Слева – крутые горы, справа – быстрая река. Или наоборот: смотря на каком боку лежишь.

Деревню основали вятские переселенцы, в XIX веке привлечённые на левый берег Катуни пением сирен, которые тогда ещё водились в речных заводях, или “ванночках”, как их тут называют, где вода тёплая – прогревается загадочными токами Земли.

Слушая голоса чудесных птиц, вятичи безмятежно втыкали голубыми глазами в окружающий мир и целый день лежали на свежем воздухе, как статуи Будды. Стороннему наблюдателю с другого берега они могли показаться болванами неподъёмными. Но время от времени кто-нибудь из них вставал, чтобы сделать небывалую вещь. Одной только силой мысли и вот этими вот руками.

Наверное, не стоит здесь и сейчас рассказывать про ковёр-пердолёт – самое неприличное изобретение в истории сибирского воздухоплавания.

Возьмём более респектабельный пример – народного умельца и самородка Дементия Шутова, которому в 1937 году приснился висячий мост над Катунью. Когда за обедом он рассказал об этом жене и современникам, над ним только посмеялись. Ты, Дементий, чужое видение подглядел, сказали ему, не иначе, большого партийного товарища. Скромнее надо быть, парень, и не сувать нос в галлюцинации начальства, а не то возьмут тебя за жопу ежовой рукавицей – и поминай как звали.

Однако наяву всё вышло по-другому, хотя и не менее трагично, – за жопу взяли современников Дементия. Двух его близких родственников, дядю и старшего брата, вообще поставили к стенке как шпионов Тибета. Самому самородку выпала удача проскочить между ёбаных и остаться на воле, чтобы и дальше нянчить в голове чертежи моста.

Бумаге он не доверял, поэтому внутренняя работа мысли оставалась невидимой для окружающих. Но сразу же после долгожданной смерти товарища Сталина, когда народ перестал еженощно обсираться от страха, Дементий организовал бригаду мужиков, которые сколотили его сон из лиственничных досок и подвесили над рекой за верёвки.

Деревня обалдела от этой материализации и долго отказывалась верить. Кое-кто так и не решился ступить на мост, предпочитая по старинке тонуть в водоворотах на переправе. С годами, в силу естественного отбора, таких дураков становилось всё меньше, деревня же разрасталась за счёт новых людей, приходивших с другого берега, где обитало всё остальное человечество. Пришельцы решительно пускали корни и погружались в нирвану.

Самодельный мост раскачивался, как маятник, над рекой времени, которое не приносит человеку ничего хорошего, а под конец обязательно уносит его целиком.

Очень жаль, что Дементий умер в один год с советской властью, и некому стало обуздывать энтропию. Страну захлестнуло распиздяйство и бесхозяйственность, и темпераментная Катунь, всегда ненавидевшая шу́товское творение, воспользовалась моментом. Тёмной октябрьской ночью 1993 года она выскочила из берегов, словно белорусский партизан, и снесла обветшалый мост нахер…

К этому историческому моменту большинство жителей деревни разучились плавать и пропили свои лодки. Те, кому было лень ногами пилить десять километров по берегу до ближайшего моста, полностью утратили связь с реальностью. Но обрели взамен такую силу духа, что могли питаться солнечными лучами и радиоволнами. До самой небесной Москвы доходили в те годы известия о счастливой деревне просветлённых на Алтае, где не платят за свет и не боятся бандитов.

Старожилы любят вспоминать один характерный случай, произошедший в середине девяностых, когда в Аскат заехал чёрный, как кирзовые сапоги, джип с тонированными стёклами. За рулём сидел человек с безумными глазами, золотой цепью на шее и помповым ружьём. Выскочив из машины, человек произвёл несколько бессмысленных выстрелов. То есть вообще непонятно было, куда он метил. При этом вид имел такой, словно употребил все запрещённые вещества, а потом догнался в лесу мухоморами. Разбуженные стрельбой, местные жители вышли из пространства, окружили джип и спросили у снайпера: ты чего?!

Услышав глас народа, бандит, этот продукт эпохи, бросил оружие и пришёл в себя из воображаемого мира. Он рассказал, что сегодня утром ему на пейджер скинули указание прибыть на стрелку в деревню Аскат – срочно! Ну, вот он приехал, гнал четыреста кэмэ без остановки, и в чём прикол?

– Всё нормально, – успокоили стрелка местные жители. – Это, парень, называется духовная брань. Мало кто получает такой серьёзный вызов, и ещё меньше тех, кто способен его принять. Мы считаем, что ты только что успешно отстрелил свои привязанности и как бы заново родился в Чистой земле.

– Знали бы вы, люди добрые, сколько я загубил человеческих душ… – попытался исповедаться приезжий.

– Здесь и сейчас это не имеет значения, – прервали его. – Несравненный Миларепа в молодости вообще грохнул полдеревни, что не помешало ему в дальнейшем стать Великим учителем. Оставайся.

Человек с ружьём послушал совета и остался. И, действительно, вскоре достиг больших успехов в саморазвитии…

А потом девяностые неожиданно закончились, и начался капитальный ремонт Чуйского тракта, в ходе которого Аскат законнектили с большой землёй автомобильным мостом на трёх каменных быках. Хорошая вещь, но без души. Вряд ли кому-то могло присниться это типовое сооружение.

После запуска моста в деревне прошёл диспут о глобализации – лучше она, чем ничего, или хуже. Сошлись на том, что всякое сравнение хромает, однако на околице села уже замечены первые туристы – двуногие, лишённые бессмертной души, готовые покупать что угодно, хоть камень, хоть палку – лишь бы сделано в Аскате. Таким манером они надеются урвать себе кусочек нашего безусловного счастья. Так чего же мы ждём? За работу, друзья!

И началось процветание. Мостов больше не строили. Все, у кого руки растут не из жопы, занялись сувениркой – производством шаманских бубнов и волшебных палочек.

Неспособные к физическому труду продолжали вести созерцательную жизнь.

С годами их количество увеличивается. На сегодняшний день в каждой третьей избе прописаны маги и йоги. Они избегают туристов и почти ничего не говорят по-русски, одни – потому что иностранцы, другие принципиально – чтобы не разбазаривать энергию Ци.

Духовные люди практикуют разное: кто – Дао Агдама, кто – трезвый мистицизм. Но у каждого глаза горят в сумерках невечерним светом.

Время от времени в долину расслабленной походкой спускается гений места, великий пьяница, художник Таракай. Лет двадцать или тридцать он бродяжит по деревням и турбазам, расплачиваясь за вписку и бухло своим творчеством. Даже если ночует под корягой в лесу, где платить вроде бы некому, – всё равно, уходя, оставляет после себя рисунок.

Таракай появился на свет без родителей, вырос в детском доме и всегда был на своей волне, предпочитая компанию невидимых духов человеческому общежитию. Как только достиг совершеннолетия, ушёл в бомжи и с тех пор не скучает по социуму. Словно Адам в раю до изобретения Евы, он странствует, пьёт, веселится и разбрасывает картинки, которые называет “заблуждениями”.

Бомжи и боги – главные герои Таракая. В матке богини Катуни созревают младенцы, зачатые от красавца Бия; в теплотрассе пируют бездомные с бокалами боярышника; в озёрах сирены поджидают купальщиков, чтобы защекотать и скушать; небесные охотники стреляют из луков в звёздного кабана; шаман у костра бьёт в бубен для голых богинь, отжигающих с горными духами, и потешные туристы, натянув рюкзачки, топают по Чуйскому тракту.

В свободное от живописи время художник пишет глобальный роман, который называется “Обо всём”. Когда он закончит работу, другие книги станут не нужны, потому что всё будет сказано. Таракай – гений, и пьёт тоже в гениальном количестве: может перепить любого русского богатыря, за исключением новосибирского поэта Юлии Пивоваровой. Даже не пытайтесь с ним тягаться – редкие собутыльники художника доживали до второй луны.

Довольно часто приезжает в Аскат буддийский лама Оле Нидал, похожий на уменьшенную копию доброго Шварценеггера из фильма “Терминатор-2”. Ростом лама невысоклик, но в духовном плане его мощь превосходит любую голливудскую фантазию. Он называет себя “генералом дхармы” и рассказывает, что в XIII веке отдал свою прошлую жизнь за свободу Тибета, командуя армией монахов в красных плащах и чёрных шапках. Они были плохо вооружены, поэтому использовали магию, чтобы компенсировать недостаток боеприпасов. Но татаро-монголы были материалистами, поэтому вы́резали монахов под корень.

Через семьсот лет генерал вернулся. Для своего нового рождения он выбрал Данию 1941 года, оккупированную мрачными блондинами в чёрном, которые оживлялись, только когда у них появлялась возможность умертвить еврея.

Отец будущего Ламы, профессор Нидал, участвовал в движении Сопротивления, доставляя еврейских беженцев к морю, откуда они уплывали в Швецию на лодках контрабандистов через пролив Эресунн. С точки зрения буддиста, обе стороны пролива были иллюзиями, но на шведском берегу людей не казнили за обрезание.

В одном из беженцев маленький Оле узнал солдата своей тибетской армии. Это было мимолётное видение, смысл которого он постиг много лет спустя, когда разочаровался в обществе потребления, стал хиппи и поехал в Непал за хорошим гашишем. Но нашёл кое-что получше – тайную тропу в Сикким, крохотное гималайское княжество, куда не пускали иностранцев, особенно таких волосатых, как Оле, по молодости лет считавшего наркотики оружием в борьбе с Системой.

На дворе стоял 1969 год. Психоделическая революция пожирала своих детей пачками. Тимоти Лири ещё гарцевал на розовом коне, но Брайан Адамс, Джек Керуан, Мэрилин Монро и многие другие были уже всё. Упали в бездну, склеив ласты.

28-летний Оле обладал хорошей кармой. Иначе не удалось бы ему выжить среди торчков и проникнуть в Сикким, где его ждала встреча с приветливыми монахами в красных плащах и чёрных шапках. Это буддийское комьюнити называлось школой Карма Кагью. Они первыми в Тибете придумали рождаться снова и снова под порядковыми номерами. Из века в век перелетая, ламы несли слово Будды и двигали вперёд Алмазную колесницу.

Оле выпала удача познакомиться и подружиться с Кармапой XVI, пожилым тибетцем солидной комплекции, который любил иногда без предупреждения прыгнуть со скалы на плечи маленького датчанина; тому приходилось напрягать все силы, балансируя над пропастью и удерживая драгоценный груз. Необычная духовная практика дала плоды – Оле достиг просветления и стал бодхисатвой.

Вот уже полвека он спасает живые существа из концлагерей иллюзии и помогает им перебраться через море сансары в Чистую страну.

Бывшие солдаты тибетской армии, унесённые кармическим ветром далеко на Запад, в Россию, Европу и США, когда узнают о возвращении генерала, сразу вспоминают прошлую жизнь – и становятся учениками Оле. Они возводят прибежища, называемые БЦ – буддистские центры, над которыми, словно радуги, висят гирлянды разноцветных флажков с мантрой: .

Под крышей любого БЦ, куда ни зайди, всегда весело. Потому что Лама – весёлый человек и шутит над теми, кто ищет скрижали мудрости из железобетона.

Как-то раз один православный охотник за головами сектантов явился на пресс-конференцию Оле Нидала с коварным вопросом: что же это вы – буддист, а мясо кушаете?

– Я люблю вегетарианцев, – ответил Оле. – Они вкусные.

Самые продвинутые из его учеников сами стали учителями и путешествуют по миру с лекциями о тантре и мантре, с добрыми шутками и весёлыми прибаутками. Путешествующих учителей для краткости называют “путучами”.

Этой традиции тысяча лет, и восходит она к несравненному Миларепе, который первым бродил по Тибету, из долины в долину, распевая гимны во славу пустоты:

 
Я не вижу причин, так как всё – Пустота.
Когда исчезают действие и действующий,
Все поступки становятся правильными.
 

Миларепа учил искусству освобождения от страданий. За это бродягу дхармы ненавидела питающаяся человеческими страданиями местная нечисть, которая строила против него козни с использованием чёрной магии. Огромные, как ворота, женские половые органы в состоянии возбуждения возникали у него на пути. Злые духи горных ущелий хотели, чтобы поэт накрылся пиздой. Но златоуст Миларепа сам был магом высокого уровня – он поражал иллюзорные влагалища волшебным пенисом и шёл дальше, на ходу слагая новую песню.

 
Сын бесплодной женщины
Украшает голову небесным цветком,
Держит в руках длинный рог зайца
И видит реальными своих спутников, подобных сну.
Изрёкший эти слова
Достиг состояния истины.
Саму реальность не описать словами^[1].
 

Я приехал в Аскат вечером, после сансета. Заглянул в сувенирную лавку, где встретил Таракая в штопаном балахоне, с посохом и торбой через плечо. Художник решил удалиться в горы, потому что дольний мир ему в очередной раз опостылел.

Я сразу догадался, что его послали мне горные духи, чтобы я взял у странника интервью и продал его “Свободе”, заработав для своих детей пригоршню долларов.

Мы сходили за портвейном и, устроившись на камешках у реки, поболтали о заброшенности человека в бытие. Закусывали луковицей, которая нашлась в торбе у Таракая. Он чем-то похож на Сократа: такой же лысый, мудрый и скромный, с редкой бородкой, но, в отличие от древнего грека, каждый день пьёт цикуту без ущерба для здоровья. Когда портвейн закончился, художник ушёл. Я расшифровал нашу беседу, отослал текст в редакцию и с чистой совестью явился в местный БЦ, где читал лекцию путуч из Испании.

Толстенький жизнерадостный южанин, он привёз с собой гирлянду санкционного хамона и привет от Оле Нидала, своего давнего друга и соратника по борьбе с мировым злом. В лихие девяностые они контрабандой вывезли из Китая живого Будду, на тот момент – десятилетнего тибетского мальчика.

С тех пор как Мао Цзедун отжал Тибет у правительства Далай-ламы, большинство учителей Алмазного Пути живут в эмиграции. Но перерождаться им приходится на оккупированной территории, поскольку это их духовная родина. Хитрые китайские коммунисты пользуются этим обстоятельством, чтобы держать буддийскую сангху под контролем.

После ухода Кармапы XVI китайцы продвинули на освободившееся место своего кандидата. Эмиграция в ответ составила заговор, основанный на сновидении ламы, живущего в Сиккиме, и нашла более настоящего следующего Кармапу, которого предстояло тайно вывезти из Тибета.

Испанец взялся за выполнение миссии. Он прилетел в Пекин со своей женой и единственным сыном, ровесником живого Будды. Выехать обратно супруги намеревались порознь, но каждый с ребёнком. Как всегда случается в детективах, задуманное прошло не гладко. Испанец с маленьким тибетцем – в бейсболке, надвинутой на глаза, и плеером в ушах, – без проблем пересекли границу. Испанку с сыном задержали китайцы, потребовав объяснить чудесный факт раздвоения мальчика…

Классная история! Жаль, что её нельзя никому рассказывать, потому что это большой секрет.

После лекции был плов с бараниной за общим столом. Сидя во главе стола, испанец кушал и улыбался переводчице, синхронно переводившей рассказ буддиста Гоши, который нынче утром встретил в горах заблудившихся православных паломниц.

– Девчонки молодые, но одеты, как бабульки: платья до земли, платочки на голове. Я спрашиваю: куда идёте, красавицы? Они говорят: на остров Патмос. Открываю навигатор – хренасе! Это же в Греции! Говорю: может, лучше к нам, в деревню, в баньке попаримся? Но они упёрлись: Патмос, Патмос… Ну ладно, я им настроил маршрут – получилось 1054 часа ходу пешком. Думаю: что ещё могу для них сделать? Ничего не придумал, ну и перекрестил на прощание. Девчонки обрадовались и говорят: вот теперь, с божьей помощью, точно дойдём.

Когда он закончил, и коллективный ржач аудитории перешёл в тихое похрюкивание, кто-то из местных жителей попенял рассказчику на незнание географии:

– Эх, Гоша, москвич хренов, разве тебе не говорили, что у нас есть свой остров Патмос – на реке Катуни, в десяти километрах отсюда выше по течению?

– Да что ты ему объясняешь? Всё он знает, адский сатана!

– Правда, что ли, Патмос рядом? Побегу девушек догонять! – Гоша с острой чёрной бородкой, вылитый чёртик каслинского литья, вскакивал из-за стола, и его с хохотом останавливали.

– Very fun, – кивал испанец.

Наверное, только буддисты способны воспринимать иноверцев с юмором и сочувствием.

Я поделился этой мыслью с девушкой, сидевшей по левую руку от меня. Она была ярко-рыжей и походила на жар-птицу из-за множества татуировок, покрывавших видимые части её тела – руки, ноги, длинную шею, плечи и спину. Невидимым оставалось немногое.

В ответ она улыбнулась, показав белоснежные зубы, и сказала:

– Израильтяне тоже прикалываются над христианами, которые на Пасху вечно дерутся в Иерусалиме из-за какого-то огня.

– Ты была в Иерусалиме?

– Я там жила. А ты откуда?

– Есть такое место – Пляс Нигде.

– Это в Турции?

– Это нигде. Его нельзя нанести на карту. Оно перемещается, куда захочет. Сегодня здесь, завтра там.

Она спросила: неужели у меня есть летающий остров, и как я его нашёл?

Пришлось объяснить, что острова у меня нет, что это мистика: однажды в Париже, в кафе на Левом берегу, я сидел, крутя в пальцах монету и собираясь заплатить за кофе, – и вдруг заметил, что нахожусь среди круглых вещей. Абсолютно всё: два евро у меня на ладони, чашка на столе, стол и стул, чёрный кот на барной стойке, площадь перед кафе и земля под Парижем – всё было круглое. Ни одного угла. Место называлось Place Laplace, в честь астронома Лапласа, изучавшего солнце. Оно, кстати, тоже круглое. Ты следишь за моей мыслью?

– Открыв рот, – засмеялась рыжая. Глаза у неё были цвета крепкого кофе.

– “Пляс ля пляс” звучало как музыка. А по смыслу получалось: Место этого Места. Как будто каждое место имеет прописку в пространстве. Это было открытие, типа, эврика! Так я нашёл свой Пляс Нигде, не привязанный ни к чему.

Она сказала:

– У меня был парень, странствующий повар из Греции. Он тоже, как ты, нигде долго не задерживался. Перемещался по планете от ресторана к ресторану и говорил о себе “I don’t have a constant base”. Прямо наслаждался тем, что у него нет ничего постоянного.

– Я, кстати, тоже люблю готовить. Однажды в Париже занял третье место на фестивале борща, который проводили украинские хлопцы. Представляешь? Третье место! Русскому! После аннексии Крыма!

– Я гляжу, ты из Парижа не вылезаешь.

– Нет, почему? Вылезаю. Я варил борщ в разных странах. В Голливуде варил и на Сицилии – прямо на вулкане Этна.

– Что-нибудь ещё ты умеешь готовить?

– Разные блюда. Сейчас я пишу книгу “Рецепты сотворения мира”, а потом хочу состряпать нон-фикшн о слепых путешественниках. Меня вдохновил один знакомый, который ходил вокруг света с завязанными глазами.

– Так ты писатель?

– Ну, не то чтобы с большой буквы П. Однажды я нанялся литературным крепостным на плантацию к известному автору. Трудовая норма была 10 страниц текста за смену. Разумеется, не какого попало, а со знаком качества. Мы сидели в помещении без окон, за компьютерами, на особых стульях, подключённых к розетке. Под задницей были электроды, и, если ты не прикасался к клавиатуре больше пяти минут, начинало покалывать током, сначала легонько, потом сильнее. А встать нельзя, крепостные были пристёгнуты к креслам. Это здорово стимулировало творческий процесс.

– Правда, что ли? Ты писал на электрическом стуле?

– Да нет, шучу. Кто бы меня взял на такую работу. Знаешь, какая там очередь желающих. Электрошок я получил в других обстоятельствах…

Она сказала:

– Помоем посуду?

Над раковиной висел плакат “Чистая чашка – шаг к просветлению”.

– А потом в нирвану?

– Потом можем прогуляться на Луковку.

Луковкой называется гора, под которой лежит Аскат.

Оттирая с тарелок бараний жир, я смотрел на длинные пальцы рыжей и думал о том, что плов, наверное, самый значительный вклад исламской цивилизации в мировую культуру. Не считая 11 сентября. Когда мы закончили и вытерли руки одним полотенцем, она сказала, что надо взять с собой спальник, камни по ночам холодные, жди меня за воротами, убежала в БЦ и через пару минут вернулась с фонариком на лбу, рассекая темноту ярким прозрачным лучом.

Мы отправились гулять по деревне, мимо усадьбы художников Голованей, мимо храма Матери Кали, мимо мастерской покойного скульптора Басаргина, который вырубал из берёзовых пней славянские лица, мимо арт-сарая с черепом яка на воротах.

Когда рогатое внезапно появилось в круге света, моя спутница воскликнула “Fuck!” и прижалась ко мне всеми своими татуировками, как бы испуганная. Не поцеловать её было очень трудно, только святой отшельник мог бы удержаться; сам удивляюсь, как у меня получилось. Рассмеявшись, она сказала:

– Пойдём купаться в ванночку?

– И послушаем сирен?

– Воздушной тревоги здесь не бывает.

– Я имел виду…

Она прикрыла мне рот ладонью.

– Я поняла – ты всё знаешь.

– А вот и нет. Я не знаю, как тебя зовут.

Она капризно оттопырила верхнюю губу.

– Fuck. Каждый раз эта заморочка. Сказать правду?

– Как хочешь.

– Могу назваться Катей. Но на самом деле я – Карма.

– Ого!

– Ну да. В БЦ тоже все ржут.

Девочку назвали Кармой в честь покойной бабушки, самой красивой комсомолки города Баку, делегата X съезда ВЛКСМ (апрель 1936 года), на котором бабушка встретила свою любовь – делегата из Симферополя в модном костюме, который он лично спроектировал и построил. Юноша был жгучий караим из семьи портных, но как раз во время съезда сменил профессию. Его взяли в НКВД, и он так наловчился шить дела для врагов народа, что вскоре стал любимым следователем Берии. Под коньячок Лаврентий Павлович любил наблюдать за работой своего подчинённого – как он выдавливает глаза троцкистам или делает отбивную из режиссёра Мейерхольда. Семья была не в курсе этих ужасных подробностей, пока дедушку самого не поставили к стенке, принеся в жертву на алтарь XX съезда КПСС.

При таких обстоятельствах не удивительно, что папа Кармы стал оголтелым диссидентом. Он долго нарывался на неприятности, и в конце концов сел на три года за смелую шутку в самолёте Москва – Одесса, где остановил пилота, вышедшего из кабины размять ноги, и с улыбкой сказал ему: “Я вижу, вы тоже еврей… Полетели в Израиль?”

Советская власть мало того, что без чувства юмора, так ещё постоянно кошмарила папу антисемитизмом. Назло режиму он всегда болел за сборную Чехословакии во время чемпионатов мира по хоккею, читал на ночь Оруэлла и мечтал о самосожжении на Красной площади. Его жизнь была страшной, как атомная война, и безнадёжной, как очередь в ОВИРе. Кто бы мог подумать в 1984 году, что тяжёлый советский кошмар внезапно закончится водевилем, что с Юга придёт Мешиах Горбачёв со своей Перестройкой, и железный занавес попилят на металлолом…

С маленькой Кармой на руках семья перебралась в лучший мир – на оккупированные территории Западного берега реки Иордан. Там, конечно, тоже не всё было цимес мит компот. Папу жутко выбешивало, когда его называли “русским” – как понаехавшего из бывшего СССР. Ему это было противно, он чувствовал себя словно Грегор Замза, проснувшийся тараканом.

– Почему же ты так хорошо говоришь по-русски?

– Это моя другая бабушка – Соня. Она была литературной училкой, и мы каждый день читали русских классиков.

– Папа не возражал?

– Что такое папа против бабушки Сони?

За пределами книжек была тоска. Детство в унылом кибуце, утренняя дойка тучных коров под кошерную музыку, школа с учителями в чёрных шляпах, жёлтая пустыня, откуда иногда прилетали ебучие арабские ракеты. Воздушная тревога была единственным развлечением, в тесноте бомбоубежища подросткам удавалось нащупать много нового.

На своё шестнадцатилетие девочка сделала себе подарок – слиняла в Иерусалим, где повстречала Костю, путешествующего учителя из далёкого сказочного Кемерово. Он ласково научил её медитировать на радужный свет, и она моментально врубилась в Алмазный путь – эту чудесную возможность вечно трахаться с бодхисатвами.

Тогда она сделала свою первую татуировку на животе – весёлого тигрёнка, играющего под водопадом. Тигрёнок появлялся каждый раз, когда она ложилась в постель с учителем. Мощной лапой он разбивал голубую упругую стену воды, в которую она превращалась во время секса. Её первый оргазм был похож на ограбление ювелирного магазина – стон сигнализации, разбитая витрина и преступный блеск бриллиантов чистой воды. Падая с когтей тигрёнка, они повисали в воздухе отражениями её прошлых жизней. Карма умирала тысячу раз и опять появлялась на свет в какой-нибудь вселенной, для которой её рождение ничего не значило. Татуха стоила бешеных шекелей – как настоящее произведение искусства. Это было у Красного моря, в Эйлате, где многие делают татуировки просто от счастья, которое никогда не повторяется.

Но Карма по глупости захотела остановить мгновение и увязалась за Костей в Россию. Папа бесился и горевал, когда она сообщила ему об отъезде, он запугивал дочь рассказами о стране грязных туалетов без горячей воды, где двери не закрываются, потому что КГБ в любой момент может войти куда угодно. Папа говорил, что Россия – это страна стукачей и трусов, где все предают друг друга, родители отказываются от детей, дети ненавидят родителей, и никто не говорит правды, потому что за неё убивают. Русская женщина, кричал папа, – это несчастная наложница вечно пьяного хама.

Карма не верила в эти страшилки. Но действительность оказалась ещё хуже. Бодхисатва из Кемерово был женат, имел детей, и не собирался с ней жить. Узнав такую новость, она чуть не сгорела от стыда и гнева, начала курить по две пачки в день, дымила сигаретами, как труба крематория, и медитировала на огонь. В местном салоне ей сделали татуировку между грудей – два хохочущих скелета раздвигают ноги. Картинка оказалась пророческой. Летом Карма поехала в Калугу, на тренинг перерождения, и встретила Машу, которая затащила её в свой мир несколькими поцелуями. Ночью они купались в реке, Маша сказала: умри, не бойся, толкнула Карму под воду и сделала своей собственностью, подстилкой и покрывалом. Они поселились на Васильевском острове, в коммуналке, похожей на лабиринт; Маша приходила с работы, брала Карму за руку и не отпускала всю ночь; однажды на рассвете они выбежали на набережную Лейтенанта Шмидта потанцевать и так расколбасились, что скинули одежду. Какой-то случайный припозднившийся иностранец восторженно фотографировал их пляски, и объектив у него становился всё длиннее; под конец они с хохотом иностранца трахнули, отобрали камеру и бросили в Неву. А вскоре у Маши был день рождения, и Карма пошла в салон набивать на лобке любящие глаза – в подарок любовнице, но так вышло, что сама внезапно влюбилась в татуировщика, очень высокого, выше двух метров, молодого красавца с длинными тонкими пальцами, который во время работы склонялся над ней, словно гинеколог. Он был такой худой, что Карма, предвкушая, как будет с ним обниматься, представляла себя пандой, залезающей на бамбук. Но вот незадача, маленькое препятствие: этот Миша (бамбук-гинеколог) встречался с мальчиками. Нежные питерские геи, озабоченные классовой борьбой. Собираясь вместе, они бесконечно трындели о социализме и левом движении. Карма не понимала ни слова. Пришлось читать “Капитал”, смотреть фильмы Годара и продавать марксистские газеты у Казанского собора. От Маши она ушла; та устраивала дикие сцены. Но для неё, если что-то закончилось, то его больше нет, никаких камбэков. Только вперёд. Правда, Миша оставался к ней нежно-прохладен, часами говорил про май 1968 года и общество спектакля, прячась в чужом прошлом, как под водой. И тогда она придумала новую картинку на коже – окей, не сама придумала: была в кино, смотрела американскую “Девушку с татуировкой дракона”, одна, Миша отрицал “голливудскую пропаганду”, – и, глядя на экран, поняла, что ей срочно нужен дракон на спине, обвивающий хвостом шею и ныряющий вдоль позвоночника за жемчужиной на заднице. Вернувшись из кино, она попросила Мишу набить дракона. Он вдохновился этой идеей, и, когда дошёл до жемчужины, у них всё получилось. В тот раз ограбление ювелирного было таким реалистичным, что настоящая полиция явилась узнать: почему девушка кричит в татуировочном салоне? Однако это странное счастье продолжалось недолго. Миша часто хандрил из-за грехопадения в буржуазную гетеросексуальность – и через месяц надоел Карме. Она уехала в Москву, настоящий Вавилон секса: каждый следующий круче прежнего, бесконечная лестница в небо. Вот она, на левой ноге, идёт от подъёма ступни до бедра…