Аргентина. Крабат

Курит.

Мужчина возле окна, на стуле. Белая рубашка, ворот расстегнут. В руке – сложенная географическая карта.

– Надо сделать все, что он сказал, но наоборот.

– Наоборот – это никуда не ехать. Если меня арестуют, я, может, и выкручусь, убегу. А вот тебя могу не спасти. И Королева не сможет. Отправят в приют, изменят имя. Или хуже – в лагерь, говорят, уже и до этого дошло.

Девочка долго молчит, наконец, не глядя, тушит сигарету в пепельнице.

– Расскажи еще раз.

– У нас есть два дня, чтобы пересечь границу. Границ много, но в Чехословакию нельзя, и в Австрию нельзя. Польша – далеко. А во Францию ехать опасно, французы ввели особый режим на границе, пускают не всех. Мы – германские подданные. Если что-то случится, могут интернировать. Знаешь, что это, или объяснить?

Девочка морщится, качает головой. Пальцы тянутся к сигаретной пачке. Смотрит на мужчину, ловит его взгляд. Пальцы отдергиваются.

– Я знаю это слово, Кай. Королева будет ждать нас в Швейцарии. Но почему мы должны ехать именно туда, куда велел… герр Пейпер? Переедем границу – и свободны.

– Мы должны отвезти в Швейцарию одного человека. Ему тоже грозит арест. В Швейцарии мы не будем свободны. За границей тоже опасно, у нацистов там полно агентов, поэтому большие города, Берн, Женева, Цюрих, отпадают. Гандрий… Герр Пейпер забронировал номера в горном отеле, два километра над уровнем моря, приют для альпинистов. В любом случае этого человека мы должны переправить через границу и доставить в Швейцарию. Я обещал.

Сигаретная пачка в руке, девочка взвешивает ее на ладони, думает. Кладет на столик. Пожимает худыми плечами.

– Если обещал, то и говорить не о чем. Я еще маленькая, меня никто не станет слушать, даже ты, Кай. А мне всё не нравится. Если бы герр Пейпер… Если бы твой брат и в самом деле хотел тебе помочь, то сделал бы так, чтобы никто не знал, где мы. И прежде всего, он сам. Представь, Кай, что все это – не в жизни, не по-настоящему, а в книжке про шпионов. Я бы и читать дальше не стала. Ясно, что ловушка. Мышеловка!

– Мы не в книжке, Герда. В жизни все куда проще. Зачем посылать нас в мышеловку, когда можно арестовать прямо сейчас? И… Не хотел говорить, но если ты права… Нам не позволят нарушить план. Их план! Или мы ему следуем – и уезжаем, как велено и куда велено, или… Или они найдут и отправят в Швейцарию другого человека с маленькой девочкой. Не такой умной – и конечно же некурящей… Вещи сама соберешь – или мне помочь?

Мужчина встает, пытается улыбнуться, затем идет к двери, берется за блестящую медную ручку.

– А тебе – спасибо. За «папу».

Девочка отворачивается, глядит в окно.

– Вещи я соберу сама.

* * *

Кай и Герда познакомились в Шанхае. Ей четыре года, ему – двадцать. На нем – новый черный костюм, пошитый к свадьбе, на ней – синее платье-«матроска», белые полосы на воротнике, белый бант на груди.

Их представили. Марек Шадов протянул руку, улыбнулся. Гертруда Веспер взглянула исподлобья:

– Ты еще один дядя?

«Она очень хорошая, – предупредила жена. – Но… Вообрази, что это я. О’Хара и мистер Мото не договорились, началась война, и мы с тобой случайно встретились».

Марек присел, согнал с лица ненужную улыбку. Поглядел прямо в светлые глаза-ледышки.

– Не «еще один». Ты поверь, а я очень постараюсь, чтобы это стало так.

Гертруда Веспер немного подумала.

– А пожимать руку – обязательно?

– Нет, – усмехнулся он. – Совершенно необязательно!

– Тогда держи!

И она протянула ладонь.

6

Женщина попыталась заснуть. Выпила лекарство, задернула занавеси. В номере сразу же стало темно, слишком темно, и она впустила внутрь узкую полоску солнечного огня. Разделась, легла на кровать, прикрыла веки. Но свет не исчез, превратившись в большое желтое пятно с рваными краями, словно кто-то плеснул краской прямо в зрачки.

Открыла глаза, наскоро вспомнила, какие лекарства еще есть в сумочке. Телефон на столике, можно поднять трубку и вызвать врача.

На какой-то миг стало страшно. Ей скоро тридцать.

Всего только…

Уже…

Она носит с собой целую пригоршню упаковок с таблетками, каждые полгода ложится в клинику, читает медицинские журналы. Что будет через год? Через три? Стоит ли оно того? Ей все время кажется, что лучшее впереди, но дни сгорают один за другим, и сегодня ничуть не лучше, чем вчера.

Мысли прогнала. Она делает что хочет, идет своей дорогой, добивается всего, чего желает. А это – главное. Иначе… А иначе не было б ничего – как и ее самой. «Проститутка из портового борделя, которая ничего не умела и всего боялась». Она не простила О’Харе этих слов, но босс был прав. Ошибся в другом – нельзя лепить из глины собственное подобие, а после оживлять. Големы злопамятны…

– Война – отец всему, – сказал как-то О’Хара. – Не помню, чья мудрость, но это действительно так.

– Гераклит Эфесский, – не думая, отозвалась она. – Если полностью: «Война – отец всему и царь».

Их последний год в Шанхае. Вместе уже давно не живут, у него в особняке – очередная любовница, девчонка-китаянка, она купила маленькую квартирку во французской концессии. Узкий переулок, выходящий на авеню Жоффр, третий этаж, дверь с двумя замками. С боссом виделись на службе, но иногда, и такое случалось, он просто заходил поболтать. Зашел и сейчас. Поцеловал в щеку, выставил на стол бутылку светло-красного «Dynasty Cabernet Sauvignon», ее любимого.

Присел в кресло – нога за ногу, подбородок вверх.

Закурил.

Пепельницы в квартире не было, и она поставила на табурет обычное фарфоровое блюдце.

– Гераклит Эфесский… – О’Хара прищурился, резким движением стряхнул пепел. – Иногда на тебя страшно смотреть, Лиззи.

Она была Ильзой, но босс называл ее только так.

– Когда мы впервые встретились, ты была голая, с синяком на левом боку, и от тебя скверно пахло. Пришлось отправить тебя под душ. Потом ты училась шлепать на пишущей машинке, затем спросила у меня, что такое двойная бухгалтерия и чем она отличается от тройной… А не так давно я сообразил, что ты танцуешь вальс лучше, чем я.

Она слышала это не в первый раз. Пожала плечами, открыла сервант, чтобы достать рюмки.

– Ты недоволен?

О’Хара захохотал, громко, привычно, но смех на этот раз показался ей каким-то ненастоящим, словно жестяным. Затем стер улыбку с лица.

– Если бы у меня был такой сын, Лиззи, я бы горя не знал. Но мой балбес только и умеет, что гонять на спортивном авто и тратить мои деньги на модные галстуки из магазина на Грин-стрит. В детстве он любил отрывать крылья у бабочек. Думал, поумнеет, увы… Но я пришел не жаловаться. Скоро мне уезжать из Китая, а поэтому… Есть разговор, Лиззи!

Золотисто-зеленое вино, мягкое цветочное послевкусие. Сизый табачный дым, негромкий спокойный голос. В таком тоне босс беседует только с самыми серьезными клиентами. Сделка на миллион…

– Ты каждый день задаешь много вопросов, Лиззи. Не все они мне нравятся, но я отвечаю, куда деваться? Ты теперь незаменимая, сам вырастил, сам воспитал. Но ты ни разу за эти годы не спросила, ради чего, ради какой цели я приехал в Шанхай. Деньги? Само собой, как без них? Война – отец всему. Китайцы воюют, а значит, платят. Но когда я запретил продавать оружие генералу Янгу, ты даже не поинтересовалась причиной. А ведь это очень большие деньги – и они достались не нам.

– Ты бы все равно не ответил. Сам вырастил, сам воспитал. Есть вопросы, которые не стоит задавать, потому что ответ и так ясен. А есть такие, которые просто не надо задавать.

Рюмки еще не опустели, однако он налил вновь, до самых краев, плеснув на скатерть. Поставил на стол блюдце, зажевал мундштук папиросы.

Взглянул – прямо в глаза.

– Когда я был мальчишкой, то часто думал, что значит стать настоящим мужчиной. Вначале, сама понимаешь, дальше кольта в кобуре и одноклассницы на сеновале не мечталось. Потом… Потом я уехал в Европу вместе с парнями генерала Першинга. Добровольно, даже медицинскую справку подделал, чтобы взяли. Солдаты – вот истинные мужчины! Если бы… Нет, Лиззи, солдат – крыса, он огрызается, потому что его загнали в угол.

– И ты решил стать тем, кто загоняет в угол?

Они выпили. Она пару глотков, смакуя, О’Хара – залпом, до дна, явно не чувствуя вкуса. Выдохнул, взял папиросу, затянулся.

– Людей загоняют в угол политики, вся эта выборная сволочь, у которой есть единственный талант – врать в глаза. Такое дерьмо не по мне. Хочешь, расскажу, что такое настоящий мужчина?

Усмехнулся, блеснув крепкими зубами, пододвинулся ближе.

– Ты – настоящий мужчина, если к тебе сбегает чужая жена – прямо из-под венца, из главного столичного собора, чтобы провести брачную ночь не с мужем, а с тобой, в грязном купе второго класса!

Она сделала еще глоток, щелкнула ногтем по стеклу:

– Амен! Это высшее достижение настоящего мужчины?

О’Хара ответил неожиданно серьезно:

– Не достижение, Лиззи. Всего лишь показатель возможностей. Через много лет этот мужчина расстелил на столе карту мира, задумался – и ткнул пальцем в Европу. Зачем? Он решил устроить там большую войну. Ничего личного, просто business. Наметил победителей, побежденных, составил смету…

– А тебя он отправил в Китай?

Мужчина, неспешно встав, потянулся, хрустнув костями, положил на плечо женщине тяжелую ладонь.

– Есть вопросы, которых просто не надо задавать. Другое важно, Лиззи. В Китае мы сделали все, что хотели, – и взяли все, что могли. Скоро сюда придут японцы, и начнется пир трупоедов. А я стал достаточно силен, чтобы самому ткнуть пальцем в карту. Ты можешь остаться здесь, можешь уехать подальше и обо всем забыть… И можешь поехать вместе со мной! Ответ – сейчас, причем только «да» или «нет».

Она не спешила. Допила вино, взяла папиросную коробку, прикусила зубами бумажный мундштук. Зажигалка выстрелила синим огоньком, но с первого раза прикурить не удалось. Она щелкнула еще раз, еще…

7

– Я убедилась, господа, что мужчины – существа, совершенно не приспособленные к жизни, – изрекла баронесса фон Ашберг, закуривая сигарету, вставленную в чуть ли не полуметровый янтарный мундштук. – Не возражайте. Как говорят материалисты, практика – критерий истины.

Подали кофе. Если с обедом как-то обошлось, то с кофейной картой случилась накладка. Ингрид, изучив ее вдоль и поперек, нахмурилась, подозвала официанта, тот сбегал за мэтром…

Хинтерштойсер с опаской взял с блюдца маленькую невесомую чашечку. Принюхался, отхлебнул… Кофе себе и кофе!

– Вы лучшие альпинисты во всей Германии, – чеканила далее баронесса. – Вы собрались брать Норванд. И что я вижу? Двух плохо одетых молодых людей в костюмах из деревенской лавки и в несвежих рубашках. Я уже не говорю об одеколоне, которым вы пользуетесь. Держу пари, что брились вы в вокзальном туалете!

Андреас едва не подавился. Отставив кофе, полез за сигаретами, но в последний момент передумал. Киоск, где они были куплены, находился как раз у входа в мужской туалет на Банхофплац.

– У вас есть тренер? Врач? Пресс-атташе? Вы хотя бы забронировали номера в отеле?

Курц явно хотел возразить, но Ингрид махнула мундштуком, словно фокусник – волшебной палочкой.

– Не надо, Антониус! Я вполне представляю, что сейчас услышу. Вы, господа, чем-то похожи на моего кузена, которого я уже имела честь упоминать. Брутальность, самоуверенность, даже наглость – и плохо сидящий пиджак. Правда, в отличие от него, вы кажетесь куда более воспитанными. Это несколько обнадеживает.

Теперь уже и Хинтерштойсер был готов подать голос. В конце концов, кто здесь лучший альпинист? Открыл рот… И закрыл, заметив, как Тони подносит палец к губам. Ингрид, однако, тоже увидела.

– Говорите, Андреас, говорите! Вам некогда думать обо всей этой суете, вы мыслями уже на склоне, вбиваете крючья в лед… Кстати, господа, если что-то пойдет не так, кто вас будет вытаскивать? Швейцарские спасатели, насколько мне известно, отказываются идти на Эйгер. В газетах пишут, что местные гиды из Гриндельвальда прямо заявили, что подъем на Стену – это самоубийство, а самоубийцы не по их части.

Хинтерштойсер вновь собрался с силами, дабы ответить, но его опередил Курц.

– Мы это знаем, Ингрид. На Северной стене многие уже погибли, среди них и наши друзья. Мы не будем жить в отеле, мы плохо одеты, у нас нет врача, и нас никто не станет спасать. Мы такие, как есть, я и Андреас. И мы пойдем на Стену. Возможно, мы вас разочаровали… Извините!

Их взгляды встретились, и Хинтерштойсеру почудилось, что бледное северное небо в глазах баронессы на какой-то миг затянуло тучами. Как будто эта девушка увидела нечто, им недоступное. Неотвратимое. Страшное…

Почудилось! Ингрид фон Ашберг стряхнула пепел с сигареты, дернула плечами.

– С вами все ясно, господа! Хоть не хочется, а придется. С этой минуты вы оба – под моей опекой!

– Не-е-ет! – в единый голос, единым дыханием.

Баронесса улыбнулась:

– Да!

8

– Крабат!.. Кра-а-абат!..

Серая гладь старого омута, зелень влажной травы, черные трухлявые бревна рухнувшего сруба. Между бревнами – тоже трава, юркий вьюн, острый пырей. Сырость, ветхость, забытье…

– Кра-а-абат!.

– И что дальше? – спросил он у сна. – Идти на мельницу? И куда? В Шварцкольм или Хойерсверд? Так и знал, что приснится! Встретил брата, замутил душу…

– Крабат – не он. Крабат – ты. Крабат!.. Кра-а-абат!..

Он отмахнулся, словно от мухи, но сон не хотел уходить. Зелень загустела, потекла перед глазами, рухнувшие бревна беззвучно взмыли в воздух, складываясь в призрачные стены.

…Потолок, неровный темный пол, на окнах наглухо закрытые деревянные ставни. Бочонок, плошка со свечой, яркий синий огонек.

– Только не говори, что никакой мельницы не было, – Мастер Теофил, отхлебнув из глиняной кружки, вытер бледные губы рукавом камзола. – Даже если и так, Крабат. Ты видишь то, о чем знаешь. Твой предок Иоганн Шадовиц никому не рассказал, что случилось на самом деле и каков был наш с ним поединок. Пусть будет мельница!

– Пусть, – согласился он, присаживаясь на ветхую колченогую скамью. – В сказках, которые уже никто не помнит. Не знаю, что за год в вашей преисподней, но в мире сейчас 1936-й. В Германии правят наци, а все ваши мельницы с колдунами – детские страшилки по сравнению с Дахау.

Мастер отставил кружку, наклонился вперед. Зрачки полыхнули синим огнем.

– Ты сам это сказал, Крабат! Немцы выбрали свою судьбу – и поплатятся за это. А сорбы, наш народ?

Он вовремя вспомнил, что сон – всего лишь разговор с самим собой. Спорить не с кем, да и незачем. Сорбы – малая капля в чужом враждебном море, он, Отомар Шадовиц, – пылинка, подхваченная ураганом. Что он мог сделать? Что могли сделать все они, несколько тысяч, среди миллионов и миллионов?

Старая затертая треуголка дрогнула – Мастер Теофил кивнул, соглашаясь. Прищурился, скривил рот:

 
Bitwu bijachu,
horcu, zeleznu,
nehdy serbscy wotcojo,
wojnske spewy spewajo.
Sto nam pojda wase spewy?
 

Не пропел, проговорил хриплым шепотом. Блеснул синим огнем глаз:

– Когда-то это написал твой двоюродный прадед. Сорбский еще не забыл, Крабат? Или перевести на общепонятный?

– Замолчи! – выдохнул он. – Не смей!..

Хохот, тоже хриплый, словно вороний грай.

– «Битвы жаркие, в огне и железе, поминали вы, предки-сорбы, песнями ратными. Кто теперь споет нам ваши песни?» И вправду, кто? Один человек ничего не изменит, верно? Проще уехать, изменить имя, изменить Судьбу, изменить Судьбе. Ты уехал… А вот Иоганн Шадовиц вернулся домой, не стал жить в цесарской Вене. Всего один человек! Но – совпадение! – уже его дети читали и писали по-сорбски. Книги, первые школы, газеты, сборники народных песен, в храмах – служба на сорбском языке. Наш гимн… Все твои предки, кажется, учителя?

Отомар Шадовиц не удивился. Сон есть сон, это его мысли, его боль.

– Против нацистов нужны были не книги, а пулеметы. Но и они бы не помогли, нас мало, слишком мало. Германия обезумела, даже если бы каждый сорб взял винтовку… Нет, не спасло бы!

Треуголка вновь кивнула, отзываясь дальним хриплым граем.

 
Бога Черного,
Царства древнего
Позабыт алтарь.
Крячут вороны, камень мхом зарос.
Бог ушел от нас.
 

Синева сплелась с зеленью, сырость пахнула холодом, бревенчатые стены надвинулись, нависли тяжелой горой.

Он встал, мотнул головой, прогоняя морок.

– Вспомнил! «Теофил» – имя-оборотень. По-гречески – «Боголюбивый», но если по-немецки…

– Teufel! – шепнул морок. – Teufel! Когда-то ты победил меня, Крабат, но теперь мой час.

Отомар Шадовиц понял, что нужно проснуться, – немедленно, сию же секунду. Крикнул – что есть сил, напрягая горло.

– …Ты оставил свой народ и сам пришел ко мне, Крабат! Кра-а-а-бат!..

Все сгинуло. В краткий миг между сном и явью он увидел желтое пшеничное поле, а за ним – красные черепичные крыши родного городка. Голос – детский, беззаботный, проговорил нараспев, словно читая молитву:

– В незапамятные времена упал с неба камень и раскололся. Из-под осколков выбрался Крабат и зашагал по земле. С тех пор он среди людей и делает то, что велит ему совесть…^[56]

* * *

Документы и ключи Марек Шадов нашел в своем почтовом ящике. Конверт плотной желтоватой бумаги, адрес готическим шрифтом – черная тушь, аккуратные завитки, – серая бечевка. Обратного адреса на конверте не было, но это ничуть не удивило. Оставалось выйти на улицу и взглянуть, но Марек преодолел соблазн и поднялся обратно, на второй этаж.

Коридор, дверь налево.

Тук! Тук!..

Курит? Курит!

– Туши сигарету, одевайся и причешись. На все – три минуты. Время пошло!

Хотел поглядеть на часы. Не стал – успеет, проверено опытом. Поглядел вперед, на дверь в большую комнату. Именно над нею можно повесить оленьи рога, о которых говорил брат. Что ни говори, а единственная память о «барском доме», в котором жил отставной полковник Шадовиц. Все прочее вместе с самим домом давным-давно в чужих руках. Прикинул – нет, не подойдут, придется через весь коридор идти, чтобы шляпу пристроить. Жаль! Входишь в дом – и представляешь, что на острых рогах красуется старая полковничья треуголка с выцветшим от времени кантом…

– Две минуты сорок секунд, Кай!

– На выход! Встречаемся у подъезда. И не вздумай прыгать через ступени.

Он замешкался у дверей, закрывая замок, и только вздохнул, услыхав звонкое «шлеп!». Не отучишь! Прямо на середине лестничного пролета взяться руками за перила – и в полет с полуоборотом вправо…

– Герда, у меня когда-нибудь инфаркт случится!

– Только четыре ступеньки, Кай! Это же пустяки, – уже снизу, у будки привратника (не консьержа!): – Доброе утро, герр Гримм!

Стук! Входная дверь.

Когда Марек и сам оказался внизу, привратник, седой жилистый старик со сказочной фамилией, еще не успел стереть с лица улыбку. Увидев жильца, посуровел, кивнул ответственно:

– Доброе утро, герр Кай!.. О, простите, герр Шадов! Но утро все равно доброе.

Шутка была одна и та же, причем не первый год, но всем троим, включая Герду, нравилась.

Дверь первая, дверь вторая… Вот она! Светлое платьице, светлые волосы, босоножки, наивный взгляд.

– На место встречи прибыла. А мы куда?

Марек поглядел по сторонам. Асфальтовая дорожка, справа – цветущая клумба, слева обвитый молодым плющом забор. Летом здесь красиво, и осенью красиво. И весной. Даже зимой неплохо.

Он вдруг понял, что сегодня видит ставший таким привычным двор в последний раз.

– А мы с тобой налево.

Девочка, словно почувствовав что-то, взглянула неуверенно. Не побежала, пошла рядом. Калитка, медная ручка…

– Мы на улицу? А зачем?

Отвечать Марек не стал – за калиткой все сразу прояснилось. Тротуар, липы-хворостинки, улица, пустая в этот ранний час.

– Ой! А это что такое?

Не хотел, а улыбнулся. Приятно дарить детям игрушки. Куклы Герде никогда не нравились, и Мареку приходилось каждый раз находить что-нибудь новое, неожиданное.

– Это, Герда, называется «автомобиль».

И сам поглядел. Есть на что! Квадратный кузов с черным верхом, длинный нос-мотор, увенчанный крылатой серебряной статуэткой, двойной бампер – серебряные губы, фары-глаза чуть навыкате. Пять колес – четыре где положено, пятое, запасное, на правом боку. А вот цвет сразу и не определить, то ли темный песок, то ли светлое дерево.

Девочка, внимательно оглядев игрушку, наморщила нос. Взглянула – снизу вверх.

– Кай! Я и сама вижу, что это «Lorraine Dietrich 20 CV», модель 1932 года. Но разве на таком можно ехать? Нас же каждый шуцман проверять будет!

Машина и в самом деле смотрелась вызывающе. Соседям целой недели на пересуды не хватит.

– Может, и не будет, – усмехнулся Марек Шадов. – Мы, Герда, к вопросу подойдем творчески.

Еще год назад она бы переспросила, но сейчас только кивнула. Опыт имелся. Поглядела на игрушку еще раз и подвела итог:

– Это не машина, Кай. Это целый броненосец.

– Тогда надо будет его как-то назвать, – рассудил Марек. – Имя сама придумаешь?

9

Держаться решили твердо – один за всех, все за одного. Андреас за Тони, тот за Андреаса. Говорить выпало Курцу, как самому красноречивому. Хинтерштойсер, политесам не ученый, был назначен в резерв. Задача простая: молчать и обозначать моральную поддержку.

Андреас отнесся к делу серьезно. Принял соответствующий вид, нахмурился, поднял подбородок повыше. Пока все шло по плану. Девять утра, площадь Бубенбергплац, долгие ряды авто, паровозные свистки, запах горящего угля. Совсем рядом иная «плац» – Банхоф, где мужской туалет, за нею вокзал.

Баронесса!

Платье уже иное, светло-желтое, покороче и попроще. И сумочка другая, платью в цвет. Шапочка исчезла, зато в волосах появилась нитка-диадема, белые камни на белом металле.

Мундштук тот же, полуметровый. Как и выражение лица.

– У вас странный вид, господа! – Тонкие брови еле заметно дрогнули. – Надеюсь, ничего критического? Нет? Тогда могу я попросить список вчерашних и сегодняшних покупок?

Хинтерштойсер напрягся. Давай, Тони, давай! Просто и ясно: «Нет!» Если надо, то «Нет, нет и нет!» А там и он подключится.

– Ингрид! Вы нас, конечно, извините…

Андреас чуть не застонал. Тони, Тони, не время для дипломатии! Ты же не фон Нейрат!..^[57]

– Вы – хорошая девушка. Замечательная и очень красивая! Но…

– Ясно! – Баронесса поджала губы, взглянула брезгливо. – Мужской шовинистический бунт. Стоило оставить вас одних, и вы тут же сговорились. Что там на повестке дня? Не умываться, не бриться и не менять носки? А «замечательную» и особенно «очень красивую», Антониус, я вам еще припомню, обещаю.

Еще не поздно было дать отпор зарвавшейся гордячке, но секунды текли, Курц почему-то молчал, северное небо в глазах баронессы затягивалось тяжелым льдом. Андреас вдохнул, выдохнул…

Гори они огнем, все планы!

– Послушайте, Ингрид! Не знаю, хорошая вы или нет, мы с вами на танцы не ходили. Но вы – человек. Настоящий! Никто нам не помог, вы помогли! И с деньгами, и что сюда приехали. И каски эти… Вдруг и в самом деле сгодятся? Спасибо! А сейчас помогите нам еще раз…

– …Перестаньте мешать и убирайтесь отсюда к дьяволу!

Девушка отвернулась, провела кулачком по глазам и внезапно всхлипнула. Негромкий стук – мундштук ударился об асфальт. Курц рванулся вперед, но Андреас схватил его за руку.

– Ингрид, не надо! – выдохнул. – После Эйгера, если живы будем, делайте с нами, чего захотите, хоть манной кашей кормите три раза в день. Я согласен! Но сейчас… Понимаете, мы вроде пуль, которые из ствола уже вылетели…

Баронесса, не оборачиваясь, кивнула, нащупала сумочку. Негромко щелкнул замок.

– Перешли на военный язык, Андреас? Что ж, значит, настало время для тяжелой артиллерии.

Бумаги, вчетверо сложенные. Одна, другая, третья. Ингрид взвесила их на ладони, ударила сухим тяжелым взглядом.

– Наверно, следовало с этого начать, господа. Но мне, человеку наивному, казалось, что я ничего особенного не прошу. Только одно – дать возможность вам помогать…

Курц попытался что-то сказать, но девушка мотнула головой.

– Молчите, Антониус. Я на вас очень зла. Нельзя лгать в глаза! Сказали бы просто: «сопливая девчонка». Но дело сейчас не во мне… Деньги, которые я вам прислала, собраны в трех странах – в США, во Франции и у нас, в Германии. Там не триста марок, гораздо больше. В воинскую часть об этом писать было нельзя. Сами видите, какое сейчас время! Поэтому попросили меня, ничем не замечательную сопливую девчонку. Да что я рассказываю, читайте!.. Это списки тех, кто внес деньги, и в каждом, обратите внимание, упомянуты мои полномочия, как полноправного представителя ваших друзей. Берите!..

Андреас промешкал – и бумагу ему сунули в руку.

…Сверху заголовок – большие черные буквы, в самом низу – синие печати, между ними – фамилии и цифры. Английский язык Хинтерштойсер знал с пятого на десятое, но имена разобрать конечно же смог. И сразу же стало жарко. Дэвид Росс Брауэр, герой Высокой Сьерры, Вильям Бланшард, покоритель скал в Йосемити, Лестер Герман, физик-альпинист… Джон Гилл оказался пятым. Всего же – двенадцать фамилий. Андреас хотел уже отдать документ, но не удержался – посмотрел на последний абзац. Вчитался. Когда же смог оторвать взгляд, то из жара его кинуло в холод.

Он и она, Ингрид и Курц. Рядом, считай, нос к носу. Он что-то говорит – негромко, чуть ли не шепотом, она слушает, кусает губы.

…Тяжелая каменная кромка карниза беззвучно оторвалась от стены, неровные острые обломки врезались в податливый теплый воздух…

Андреас кашлянул. Не помогло. Кашлянул погромче.

– Вы там еще долго? Список правильный, и ребята правильные. Одного я не понял. Вы, Ингрид, сказали, будто вы представитель. А здесь написано, что глава какого-то международного комитета и председатель фонда. Это у меня английский неправильный?

Подумал – и поднял с асфальта мундштук, раз Тони не догадался.

– Не важно!

Баронесса отстранилась, поправила диадему. В глазах вновь – холодное северное небо.

– Вас не переделать, господа. Меня тоже. Но договориться мы все-таки должны.

10

Воду он перекрыл, фикус из большой комнаты отнес к соседям по лестничной клетке. Объяснил, как поливать, пожаловался на начальство, загонявшее по командировкам. Проверил свет, лишний раз просмотрел ящики стола.

…Лишние бумаги разорвал в мелкие клочья еще ночью, а утром сжег в мусорном баке.

На пороге остановился, вдохнул поглубже. Попытался запомнить запах…

Тщательно запер дверь, отдал ключи герру Гримму, не забыв и ему пожаловаться на начальство. Улыбка прилипла к лицу, словно маска на клею.

Назад оглядываться не стал. Надвинул шляпу поглубже, втянул голову в плечи. Шел тяжело, с трудом отрывая ноги от асфальтовой дорожки. Уже возле самой калитки остановился, перевел дух. Выпрямился – и улыбнулся уже по-настоящему.

Герда ждала возле машины, у передней дверцы. Улыбнулась в ответ, наморщила нос.

– Чемоданы в багажнике, завтрак в корзине на заднем сиденье. Полный порядок, можно ехать!

Марек молча кивнул и открыл переднюю дверцу. Хотел позвать девочку, но не успел. Ее пальцы с неожиданной силой впились в руку.

– Мне не страшно, Кай! Понял? Мне совсем не страшно! Правильно?

– Правильно!

Когда мотор загудел, низко и уверенно, словно майский шмель, Марек Шадов не удержался – взглянул на оставляемый навсегда дом. На миг прикрыл глаза…

– Мы вернемся сюда, Кай, – твердо, по-взрослому проговорила Герда. – Пусть даже через десять лет. Или через двадцать.

Он открыл глаза, сдвинул шляпу на затылок.

– Пора!.. Стой, а имя для броненосца? Придумала? Хорошо бы что-нибудь скоростное. «Иноходец», «Газель»…

Девочка фыркнула:

– Это не газель. Это антилопа.

Немного подумав, уточнила:

– Толстая и коричневая. Значит, антилопа Канна.

Марек Шадов взялся за руль «Антилопы Канны» и нажал на газ.