Только вчера Ева действительно была в гипнотическом состоянии… Мила была уверена, что это работа Зары, но теперь женщина сидела в стороне, ничего не говорила и даже не дотрагивалась до дочери. Видимо, сегодня Ева просто изображает транс, а не входит в него.

Звучный голос Зары разбил молчание:

– Можете спрашивать, Олеся здесь.

Никто из ребят не решался задать вопрос первым, и Мила вновь взяла на себя эту обязанность:

– Зачем ты это делаешь?

Конечно, ее вопрос был адресован Еве, а никакой не Олесе. Только Ева, слегка тряхнув рассыпавшимися по плечам волосами, ответила каким-то сдавленным, не своим голосом:

– Пока я была жива, вы издевались надо мной. Теперь моя очередь издеваться над вами.

Мила отметила, что у Евы появилась манера комкать слова, а ее бархатный, почти такой же как у матери голос вдруг стал поверхностным и приглушенным. Как будто это Олеся разговаривала ртом Евы… Даже при полной тишине в классе было трудно разобрать, что она говорит – ее речь была не только тихой, но и невнятной, словно она стеснялась звука собственного голоса.

Впрочем, Мила прекрасно знала, что разговаривать разными голосами – это тоже искусство, которому можно научиться. Ведь Ева умеет подделывать и чужой почерк, а это будет посложнее.

– Ты когда-нибудь простишь нас? Мы не хотели, чтобы так получилось… Мы были просто глупыми детьми, – сказал Костя, не решаясь поднять взгляд на жуткую улыбку и стеклянные глаза Евы.

Миле стало неловко за друга: зачем он откровенничает перед этими мошенницами, ведь и так понятно, что они просто разыгрывают их?

Ева зловеще клацнула зубами – Костя аж вжался в спинку стула. Она прошипела:

– Ты – убийца! «Здесь живет убийца»! Ты не дал мне это дописать у тебя на двери. А ведь это ты во всем виноват. Это ты убил меня.

Костя еще ниже повесил голову, а Ева продолжила, теперь уже более громко:

– Не хотели, говоришь? Я тоже не хотела уходить из жизни. Я ждала, когда наконец закончится эта проклятая школа и я стану свободной. Я ненавидела ее. И всех вас тоже. Каждый день терпеть насмешки и ловить презрительные взгляды. Что я вам сделала? За что вы меня так изводили? Интересно, сколько бы выдержал каждый из вас. А я продержалась почти четыре года. – Она замерла и еще сильнее растянула губы в зловещей улыбке. – Но эти фотографии стали последней каплей. После этого я вдруг поняла, что дальше будет все то же самое. До этого мне казалось, что стоит мне закончить школу, и все наладится: у меня появятся друзья, круг общения и, может быть, даже парень. А эти фотографии открыли мне глаза. Я поняла: нет, не наладится. Надежды нет. Меня нигде не примут – ни в институте, ни на работе, – и я всю жизнь останусь «Олесей-плесенью». Странной, убогой и никому не нужной. Поэтому проще было покончить со всем этим раз и навсегда и, наконец, обрести покой. Это было просто: я нашла мамины таблетки, выпила целую упаковку и легла спать. В тот день я в первый и последний раз заснула без мыслей о пережитых издевательствах и без страха, что завтра меня ждут новые.

У Милы побежали мурашки от этого монолога – так проникновенно он был произнесен. В какой-то момент ей показалось, что за столом действительно сидит сама Олеся. Тем более, что манера разговора была ее – Ева бормотала сквозь зубы и комкала слова. Кроме того, в свете свечей и голубого ночника она была как две капли воды на нее похожа.

Вдруг рядом послышалось всхлипывание и дрожащий Машин голос:

– Прости нас, Олеся! Мы так виноваты перед тобой! Но знай, что мы тебя не забываем. Я каждый год в годовщину твоей смерти тайком отношу цветы на кладбище. Даже Дима об этом не знает.

Мила с удивлением посмотрела на подругу: на ее щеках поблескивали дорожки слез. Она перевела взгляд на Диму, ожидая прочитать на его лице осуждение, но он только приобнял Машу и чуть слышно сказал:

– Ты молодец. В следующем году поедем на кладбище вместе.

А потом повернулся к остальным и добавил:

– Я редко об этом говорю, но я Олесю тоже не забываю. Это после ее самоубийства я решил стать следователем, чтобы ловить таких, как мы. Ведь мы тогда совершили преступление. И если бы следователь оказался потолковее, то нас бы обязательно привлекли. А он копаться не стал – провел формальный допрос и все. Нам все сошло с рук, а ведь это мы довели Олесю до этого. Мы виноваты в ее гибели, и нам повезло, что она не написала об этом в своей предсмертной записке.

Мила не могла поверить своим ушам: чтобы Дима так разоткровенничался, да еще при чужих людях! Он всегда был сдержанным и себе на уме – полная противоположность Маши, у которой все было написано на лице. Недаром говорят, что противоположности сходятся…

– Да, не написала! – Прошипела Ева сквозь оскаленные зубы. – Вы думаете, я пожалела вас? Нет, я пожалела маму – не хотела, чтобы она узнала про мой позор. Я вообще им с сестрой ничего не рассказывала все эти четыре года. А зачем? Чтобы они узнали, что их дочь и сестра – главное посмешище школы? Все равно они бы ничем не смогли мне помочь – только пожалели бы. А мне жалости и так было достаточно – вы все смотрели на меня как на убожество. И учителя тоже. Ведь ни один из них не вмешался, хотя все всё прекрасно видели.

Мила почувствовала, как к ее горлу подступает ком. А ведь она сама много раз думала об этом: почему никто из взрослых не помог затравленному ребенку? Ведь учителя знали, что происходит, и ничего не предприняли.

Тут Ева механическим движением, как кукла или робот, повернула голову в сторону Милы и вперила в нее свои невидящие стеклянные глаза. У Милы перехватило дыхание.

– Ты же меня жалела, да? Больше других жалела. Я видела, как ты смотрела на меня в тот день, после того, как фотографии появились в сети. Если тебе было меня жалко, то почему ты не остановила их?

Миле казалось, что к ней обращается голос ее собственной совести. Она много раз задавала себе эти вопросы все эти годы: и про учителей, и про себя саму. Зачем она не остановила ребят да еще и стала участвовать в этом розыгрыше, хотя ей сразу не понравилась эта идея? Именно эти неотвеченные вопросы и чувство вины заставили Милу выбрать профессию психиатра. И теперь, десять лет спустя, она продолжала видеть эту худенькую нескладную девочку в каждом депрессивном подростке, который попадал к ней на прием. И боролась за каждого из них, пробуя экспериментальные методы и принимая некоторых пациентов в частном порядке в свое свободное время, только чтобы не допустить того, что случилось с Олесей. Чтобы искупить свою вину перед ней и спасти других, у которых еще была надежда начать новую жизнь и оправиться от издевок одноклассников, первой несчастной любви и предательства родителей. Оказывается, что чувство вины иногда работает на благо…

Мила потерла похолодевшие от волнения руки. Она как-то забыла про шарлатанство, искусно изображенные судороги и мастерски подделанный голос и обратилась к Еве как к Олесе:

– Да, я виновата, что не остановила ребят и участвовала в этой дурацкой шутке. Я всегда себя корила за это… Я поэтому и стала психиатром – чтобы помогать таким, как ты. И когда у меня получается уберечь очередного затравленного подростка от суицида, я знаю, что я отработала какую-то часть моей вины перед тобой, пусть и маленькую.