Читать книгу: «Моран дивий. Книга вторая. Реноста», страница 2

– Не сердись на дурня, княжна, – обронил Миро и помахал мне рукой.

Конники скрылись за тыном, неожиданным образом разрешив затыку с Белавой. Мне бы радоваться… Но было тошно и горько. И просились на глаза привычные слёзы обиды. Да ни за что не зареву! Не дождётесь, устыри болотные!

– Рыська! – заголосил внезапно Гвидель через всю улицу. – Или не чуешь, навкин выкормыш? Не будет тебе ловитвы ныне – скрипом своим всё зверьё распугаешь!..

А чтоб вас всех!..

* * *

Лес встретил меня тишиной и по-зимнему глубоким, лишь слегка просевшим снегом. Он приласкал меня, утешил, осушил слёзы, развеял тягостные мысли. Я обняла свою сосенку, прижалась мокрой щекой к рыжей сыпучей коре: «Поздорову тебе, сестрица ласковая. Не обижает ли тебя кто? Смотрит ли за тобой лесной дед? Улыбаются ли тебе летеницы?» Сосенка не ответила. Она крепко спала глубоким зимним сном и слышать меня не слышала…

Дедушка говорил, что наш лес – суть язык Морана, далеко заброшенный им к северу, просунутый им в теснину между болотистой поймой и невидимым отсюда Багряногорьем. Его, конечно, слушали с почтением, но потом недоверчиво хмыкали: всем же известно – границы Морана заканчивались далеко до Суломани, отродясь не было на нашей земле его суровой благодати. А я деду верила. Я привыкла ему верить. Поэтому ничуть не удивилась, встретив три лета назад в лесу мору. И не забоялась. А чего её бояться?..

Свернув с заячьей стёжки на широкую просеку, я подняла взгляд горе, навстречу нежданно выглянувшему солнышку и… застыла с открытым ртом посередь дороги.

Брызжа тысячами солнц, отражённых вьющейся по ветру гривой и ярко-гнедой шкурой, встреч мне летел золотой конь. Тонкими ногами он едва касался искристого снега. Но тот шипел, вскипая, вскидываясь дымным паром, застилал просеку белым туманом позади божественного летуна.

Я раскинула руки, подавшись вперёд, и, стараясь не зажмуриваться, приняла столкновение с солнечным жаром и мощным порывом ударившего сквозь меня, сбившего с ног пьяного летнего ветра. Конь же летел дальше, высоко вскидывая ноги, прекрасный и неудержимый как свет.

Я долго лежала на снегу, неловко подвернув ноги в лыжах и уставившись в яркое, очистившиеся от туч, небо. В душе пели весенние птицы и звончатые гусли. Сухой солнечный жар, обметавший ладони, протаивал глубокий снег до самой земли. Почуяв подмокающий кожушок, заставила себя подняться с просевшего подо мной сугроба. Подобрала шапку и рукавицы, отряхнула штаны… Просека напоминала парную. Сквозь белую дымку сияло высокое солнце припозднившегося травня. Оно запускало видимые в тёплом тумане лучи, ощупывая ими чёрно-бурые проталины, оставленные копытами чудесного коня, раздвигало их вширь… Это просыпался и сладко потягивался Варуна – весеннее солнце – ярое, неистовое, долгожданное.

– Варуно! – закричала я в высокое небо, приплясывая на месте от избытка чувств. – Приходи, посмотри, испекли тебе блины – сладкие, румяные, овсянЫе, пряные! Гой, Варуно, ладушко! Посей в землю зёрнышко, чтобы уродился хлебушко, чтобы прибавлялось стадушко, чтобы зачинались чадушки! Гой, Варуно, батюшко! Горобцы чирикают, Весну-Сурожь кликают – кликают-закликАют, гикают-окликАют: ой, посвети-ка ты для пташек, солнышко, ой, на холодную-та водицу; отопри-открой замкнуту накрепко безотрадную темницу – запусти по снегу, жаркое, ярко-рыжу кобылицу!..

Я свернула с просеки – на лыжах здесь уже не пройдёшь – и вновь встала на заячьи тропки. Неслась между соснами счастливая, переполненная солнцем. Внутри словно играло, бродило, пенилось хмельное крепкое пиво, щекотало пузырьками живот, грудь, пальцы… Я горланила во весь голос величальные Варуне и матери его государыне Сурожи. Они пересмеивались тихо, переливчато в высоких кронах оживающего леса и нежно целовали меня, глупыху несуразную, в конопатые щёки…

Знакомая истопка вынырнула из-за деревьев внезапно – так скоро я до неё ещё ни разу не добегала – замаячила болотистая прогалина посередь леса. Истаивая, она тоже парила, облизывая кособокий домишко на невысоких свайках. На ходу скидывая лыжи, я ввалилась в скрипнувшую дверь.

– Бабушка! – позвала дрожащим от возбуждения голосом.

В истопке мирно потрескивал очаг, потягиваясь белым дымом к дымогону. Грубо сколоченный стол прятался под неряшливыми завалами горшков, крынок, травяных веников, венчаясь сладко спящей пятнистой кошкой Хытрей, лениво приоткрывшей глаз мне навстречу… Дверь снова скрипнула за моей спиной, впуская укутанную в плат хозяйку с ведром воды.

– Ох и шабутная ты, девка, – забурчала она, раскутываясь. – Носишься как в зад ужаленная, по сторонам не глядя, меня чуть вихрем с кручи не снесло… Гонится за тобой что ли кто? Ни поклона, ни здравия…

Взглянув строго на моё лицо, прицокнула удивлённо:

– Эк Варуна тебя разукрасил-то! Когда только успел? С ним что ли в лесу миловалась, краля?

– Почём ведаешь..? – опешила я и спохватилась: – Поздорову тебе, бабушка Вежица! Всё ли ладно в твоём дому?

* * *

Войско сулемское обычно торопилось вернуться домой до Прощаниц, пока зима не ушла из поймы, пока пути-дороги были ещё проходимы. Но, видно, удача воинская, удача походная судила в этот раз иначе. Время шло, дозорники, посылаемые встреч войску Межамиром, поставленным этой зимой над городской ратью, возвращались ни с чем. Мрачнела княгиня. Над Болонью повисло тягостное беспокойство. И то сказать – почти от каждого рода в дружине князя свой родович: сын, муж, отец, брат… Поэтому прилетевший спустя половину луны от ожидаемого срока прибытия князя вестовой голубь был воспринят не иначе посланником доброй Сурожи.

Подняв очи от крошечного свитка бересты с вычерченными букашками рун, мать объявила нам, а после распорядилась сообщить и всему селищу, что беды не случилось. Князя задержало дело нарочитое. Со дня на день прибудет он сам со дружиною, овеянной пылью походов и славой геройских сражений.

– Отстояли Воловцы, – передавалось из уст в уста, прирастая подробностями и размышлениями на тему: а сдались бы нам эти Воловцы? Провалились бы они пропадом к Истоловой сили в преисподнюю!..

Вялотекущая война в последние годы всё более заключалась со стороны Сили в нападении на Воловцы, а со стороны Суломани – в отбивании этих набегов. Союз с Дубрежем у островных северян что-то разладился, а проблем прибавилось: стали пощипывать буйную силь какие-то странные, пришедшие с захода люди. Бают, несли они будто на концах своих пик и мечей, вместе с запахом смерти, нового бога.

Мне казалось, больше врали. Коли бог хорош, силь и без принуждения поставила бы его кумира на своём капище. Никакой народ не откажется почтить сильного, благого бога соседей. А вдруг не зря? А можа пригодится? Всегда лучше иметь чужеродное могущество в друзьях, нежели в недругах.

Но всезнающие кмети в запале спора начинали брехать уж явную несуразицу: будто люди эти не согласны были на соседство своего бога с другими, считая его единым и истинным, раздавая хулы поносные всем прочим верам. Как гучи, что ли? Пёс их знает…

Говорили, что ради него они отреклись от пращуровой веры. Мой дед считал, что хуже такого предательства быть ничего не может. А в моём скудоумном разуме вообще не укладывалось понимание: а зачем? Зачем его совершать это страшное предательство? Какова нужда? В чём сермяжная суть? Может, этот бог настолько силён и всемогущ и дары его так велики, а подавляющая сила властвовать над миром так необорима, что отказать ему людям не стало ни мочи, ни сил, ни… желания? Хотя зачем богу властвовать над миром? Разве он не есть мир? О государь Сведец! Помоги разобраться…

Впрочем, люди эти с заката, снаряженные в чёрные хламиды, вели себя как обычные набежники. Убивали разве что во славу своего бога, а полоняли и грабили во славу своей мошны. И не было разницы разорённым селищам какие знаки малевали богоносцы на своих хламидах и кому клали требы.

Вот и сулемам не было дела до воинственного бога чёрных людей. Хотя, по справедливости, не мешало бы нам найти место его идолу в Болонской кумирне. Ибо его люди здорово отвлекали силь да дубрежь от окончательного растерзания нашей бедной земли.

Воевать «чёрные» любили по лету. Сулемы в это время могли расслабиться – посеять и убрать урожай, подготовиться к походу. А в полузимник, по первопутку, уходило княжье войско к закатным холмам, стеречь изрядно подвинутые силью границы, да отбивать традиционные поползновения на Воловцы, переходящие из рук в руки. Если бы не «чёрные», силь давно бы закрепилась там. А ведь стоит ей только кусок позволить откусить, рот сам на следующий раззявится. Доколе хищникам этим куски те в пасть кидать – до Болони? Неужели и вправду не понимали того сулемы, возмущающиеся ежегодными сражениями за крошечное селище, давно, кстати, оставленное людьми? А вообще-то, этим досужим баламутам всё едино: не отдаем Воловцы – брюзжат, отдадим – освистают.

Хорошо хоть князю на ворота не укажут. Слава богам, у сулемов, не то что у беззаконных полян, блюдут пращуровы традиции честь по чести. Князья – это вам не посадники: захотел – поставил над делами селища, расхотел – погнал поганой метлой. При таком устройстве только и знай с вечем языкатым заигрывай, а не дела справедливые верши. При таком устройстве Суломани уж давно не стало бы.

Не скажу, что у нас князь к вечу не прислушивается, но всё же поступает так, как долг велит, да как княгиня разумеет. Поелику от века у нас над народом большуха стоит. А дочь её, самая ладная да разумная из нарождённых, делам её, успехам и бедам наследует. И мужа она берёт в род свой, а не наоборот, как у полян беспамятных. Берёт такого, чтоб был защитой народу, ей опорой.

Мой отец – вторым князем при большухе. Первого убили дубрежи в битве у Сторожевых холмов. Из той битвы никто не вернулся, посекли всю дружину. Князя в куски изрубили. И княгине голову его прислали: вот, мол, отдариться желаем за новоприобретённые земли. Присылай, княгиня, своих сыновей, чтобы было из чего нарубить тебе ещё подарочков.

У княгини от мужа осталось два малолетних сына: Межамир и Воин. В тот страшный день стояли они одесную от матери, внимая погибельной вести. Что чувствовали они тогда? Что чувствовала княгиня, держа в руках голову мужа? Ни сулемы, ни враги их не смогли прочитать на её застывшем каменной маской лице ничего.

Бестрепетной рукой она передала голову старшему сыну и велела слам дубрежским отнести князю Свиличу своё покаянное слово:

«Вижу, князь, велик ты и силён и всегда добываешь желаемое. Лишили боги меня разума, когда решила я сражаться с тобой, когда решила противиться славному непобедимому Дубрежу. Вижу ныне – глупа была. Не суди строго. Пожалей народ мой, ибо народ мой ныне – бабы да ребятишки. Некому боле выйти в ратное поле, посекли твои мечи булатные удаль сулемскую. Присылай, князь, людей своих думных, пока Силь не опередила твои притязания – уж не смогу я их боле сдерживать. Об одном буду просить слов твоих – о пощаде. И о цене её торговаться не стану. Не след мне теперь торговаться…»

После княгиня пошла за околицу, к моему деду, кузнецу Добрану, поклонилась в ноги:

«Отдай в мой род, отче, сына своего. Позволишь ли принять ему тяготу служения? Ради Суломани…»

Так мой отец, воевода Крайны – бывшего княжеского стольца, – стал князем. Обвели молодых вокруг ракиты с благословения Сурожи ещё до того, как голову первого князя предали огненному погребению. Ибо погребению его не пришла к тому времени пора.

Не знаю почему, но Дубреж таки прислал посольство. Может, рассудил, что для него выгоднее не пустые земли истреблённого народа, но покорённые сулемы, платящие дань мехами да рабами? А может, сам Истола помогал тогда овдовевшей княгине?

Посольство вёл сын Дубрежского князя Витко. В обозе грохотали пустые телеги, должные вернуться домой доверху нагруженными слёзными дарами сломленной Суломани.

Дубрежей приняли. С почётом и уважением. И сама княгиня прислуживала за пиршественным столом. И телеги нагрузили доверху. И дорогих гостей напоили допьяна.

Несколько дней пировали победители, а накануне отъезда праздник был особенно хмелён да весел. Каждому гостю преподнесли по бочонку серебра и каждому обещана была юная дева. Забывшие об осторожности дубрежи в угаре разудалой гульбы упивались крепкими медами, не чувствуя странного привкуса травяной горечи в веселящем напитке. А ночью, здесь же, в гриднице, были перерезаны все, как жертвенные бараны.

Телами их сулемы переложили погребальный костёр погибшего князя. Связанный крепкими верёвками Витко, белый словно снег студенецкий, наблюдал за страшной гибелью своих людей остановившимся взором. Он, видно, только об одном в эти мгновения молил Сведеца – о мужестве принять собственную участь.

Когда костёр, достойный сулемского князя, был сложен, княгиня подошла к пленнику и саморучно отсекла мечом его буйну голову. А вместе с его головой и надежду части своих людей на мирное рабство под пятой корыстного соседа. Ещё тёплое, трепыхающееся тело уложили к княжьей голове на костёр, а голову Витко отправили в Дубреж.

«Я всего лишь взяла недостающее, – передала княгиня дрожащему отроку из дубрежского посольства, нарочно оставленному в живых для этих целей. – Ты забрал у меня всё, а вернул так мало. Ты всё ещё должен мне, князь дубрежей».

Под огнецветной кикой княгини, разменявший на ту пору двадцать пять зим, на коротко остриженных медно-русых волосах никому не видать было раннего снега. Зато народ видел, как споро и деятельно новый князь принялся сколачивать дружину и ополчение. Женщины снимали серебряные колты и червлёные обручья, мастеровые да купцы откапывали кубышки – всё ссыпали в княжий котёл на закуп наёмников.

Кузницы гудели печами день и ночь, переплавляя на оружие свозимую в Крайну железную утварь. Благо кузнецам в их ремесле не требуется пригляд прадеда небесного, его Солнечного Ока – у кузнецов особый закон и особые уговорённости с богами…

Сулемы готовились к неизбежному. А когда оно грянуло – всё равно оказались не готовы. Не готовы к гибели своих лучших сынов и дочерей, не готовы к силе и жестокости удара объединённых сил Дубрежа и Сили. Не готовы к жизни в болотах, куда вынуждены были бежать. Не готовы к судьбе вымирающего, униженного племени. Сознание этого язвило и разъедало душу почище лихоманки, терзающей тело в гнилых топях устья Ветлуги…

* * *

– Скоро отец твой возвращается, – подхватив котёл с кипящей водой, Вежица ошпарила куропаток, выпутанных поутру из силков.

Я подсела к парящему чану и принялась щипать птицу. Руки делали привычную работу, но мысли мои витали далеко – я всё ещё переживала встречу с солнечным конём Варуны, посланным за загостившейся в Суломани зимой. После отдаренного Маконе жреца, не возмогшего приманить благую зиму, не сумевшего полюбиться белокосой богине, – Макона решила задержаться. Сулемы уж и Прощаницы позже справили, чтобы обиды ей не чинить, уж и травень-березозол должон расцветать первоцветами, но тянулся бесконечный полузимник, и, казалось, не будет ему конца…

– Да, возвращается, – сказала рассеянно, погружённая в воспоминания о ласковых поцелуях вешнего солнца.

Теперь, правда, в зеркало на себя будет глянуть страшно: налились медным золотом с приходом Варуны мои конопушки, уж и лица под ними, небось, не разглядишь. То-то даже старая мора отметила.

– Кое-что везёт для тебя, – донеслось как будто издалека.

Припаливая птичьи тушки над огнём, споро потроша их и закидывая в закипающий на очаге котёл, я осторожно ощупывала тлеющий в душе солнечный Варунов жар.

– Рыська! Вот уж блажная девка! Слышишь ты меня, хвороба?

– Везёт? – я покопалась в плетёном коробе, выуживая оттуда пару луковиц, добыла из своего мешка немного драгоценной ржи, почерпнутой из скудных остатков княжьих закромов – будет ужо чем сдобрить юшку. – Отродясь гостинцами мы не балованы. С чего бы?

– Так не гостинец то, – мора прибираясь на столе, шугнула оттуда вальяжную Хытрю.

Кошка мекнула недовольно и прошествовала ко мне, бухнувшись под ноги, подставляя под ласку шею и меховой живот. Я присела над ней, почесала мурке за ушами, запустила пальцы в мягкий плотный мех, приподняв, приблизила к лицу животинкину мордочку:

– Что же это, Хытря? Коли не гостинец, а? Что же везёт мне батюшка? Шелом кметя да комоня ретивого? Пускай-де никудышний вой из никудышней девки сложит геройски руду голову свою в первом же бою, а не бесчестит род существом своим? – Хытря обнюхала моё лицо, лизнула шершавым языком щёку и забила заячими ногами, требуя спустить на пол.

Мора промолчала.

А я поникла внутренне. Остыл как-то внезапно греющий жар Варуны, отхлынуло волной радостное ликование от встречи с чудесным явлением божественной сути. Поблекли краски. Засерели за окном надвигающиеся сумерки. Ох, Сурожь, помоги мне, бессчастной…

После сытной вечери, прикрыв устье дымогона и оставив рдеть в очаге угли, мы полегли по лавкам, плотно укутавшись в мохнатые шкуры – холодно жить без печки-государыни, дом без неё – не дом. А мора – ничего, живёт, не жалуется.

Сон не шёл никак. Я смотрела на перемигивающиеся дивными проблесками угли очага и думала о Миро. Думала, как он красив, и ловок, и силён. Как улыбается мне, когда сталкиваемся внезапно во дворе, или у поварни, или в гриднице…

Пришёл бы он проситься в род, будь я хотя бы вполовину так пригожа как Белава? Нет, пусть даже не так: хотя бы просто бела лицом. Хотя бы вместо ярко-рыжего пуха, который я стягивала в жалкую косицу, голову мою красили блестящим шёлком русые волны. Хотя бы так…

Пришёл бы он тогда? Увлёк бы за собой в Варуновы ночи? Ах, Сурожь… Так легко представить, как подошёл бы ко мне, как подняла бы я на него голубые, будто весенний лёд, или нет – синие, как у Белавы, словно грозовая туча, глаза, а не невнятно-серо-зелёные… Какие навки плеснули этого несуразного цвета в мои бедные очи?!..

Хытря, посунувшаяся было ко мне под бок, замерла, навострив уши и напряжённо вглядываясь в тёмный паутинный угол. Перепрыгнула на стол и уселась там, обернув лапы пушистым хвостом и не сводя расширенных зрачков с чего-то для меня невидимого.

– Что там, Хытря? – прошептала я, приподнимаясь на локте.

– Меу, – ответила кошка, бросив на меня быстрый взгляд, затырчала громко и решительно.

– Бабушка, – позвала я, чувствуя как окутывает меня паутина жути, косматая и липкая, такая же, как в страшном углу затерянной посреди Морана одинокой истопки. – Бабушка Вежица!

– Ну чего тебе, морока? – груда шкур у противоположной стены зашевелилась, явив встрёпанные седые космы и крючковатый нос. Чёрные зрачки моры посвёркивали в неверном свете тлеющего очага праведным негодованием.

– Кошка беспокоится. Она что-то видит там, в углу…

Вежица сердито уставилась на кошку, потом на колышащуюся паутину в углу.

– И что? Кошки часто «что-то» видят. Разве ты не знаешь? Посмотри: она спокойна – уши не прижимает, не шипит, наоборот – мурчит. Значит, нет для нас опасности от того, кого она видит. Спи спокойно.

– От того, кого..? – в ужасе повторила я.

Вежица снова завозилась под шкурами, отворачиваясь к стене. Я уставилась на Хытрю. Та мурчала и смотрела в угол. А угол смотрел на нас. Тяжёлым холодным мраком ИНОГО.

– Бабушка Вежица! – голос мой дрогнул.

Старуха ругнулась и тяжко вздохнула:

– Вот же бесово семя…

– Кто там в углу?

– Маятень, кто ж ещё…

Я резко села, сжавшись на своей лавке и подтянув шкуру до самого носа.

– Ну? Чего подскочила? Лежи, не бойся. Говорю тебе, нет от неё опасности. Частенько сюда приходит, уж свыклась я с ней.

– Она была женщиной?

– Она была морой. Жила здесь, в этой истопке. И умерла неподалёку. Сунежей звали.

– Откуда знаешь?

– Да уж знаю, – буркнула недовольно Вежица.

– Отчего мается душа её?

Мора вздохнула. Кряхтя, снова развернулась лицом ко мне, вытащила нос из шкур. Помолчала немного. Потом села на лавке так же, как я, поджав ноги.

– Честного погребения хочет. Мести хочет. Только ни того, ни другого не получит. Никто из смертных сделать для неё этого не сможет.

– Расскажи, прошу тебя!

Мора фыркнула.

– Нашла сказочницу.

Она по-стариковски пожевала губами, погладила ладонью облезлый волчий мех:

– Да рассказывать тут особо нечего. Просто: жила-была мора, молоденькая совсем, ясноглазая. И была она ни хороша, ни плоха, ничем не особенна, но удостоилась высокой и страшной чести – полюбил её Моран. Окружил заботой, засыпал подарками – всё, что хочешь, бери, Сунежа, за ласку твою. Желаешь бессмертную юность? Желаешь ведать языками птиц и зверей? Желаешь постигнуть непознанное самыми мудрыми ведунами? Но мора желала только свободы – того, чего Моран дать ей не мог. Он построил для неё крепь, заточил её там, укутав в шелка и любовь. И, скажу тебе, не было на земле любви несчастней.

А на лукоморье Студенца, за Суломанью на полночь, там, где не растёт лес, жил-был великий кудесник, ведун и бывший жрец Морана, давно оставивший своё служение. Ни до, ни после не рождала земля более великого ведуна, скопившего, подобно жадному Истоле, все знания мира. Все тайны земные и небесные покорились ему, и не было мудрости той, что переполнила бы бездонную чашу его разума, той, что утолила бы неутоляемую жажду познания, той, что сломала бы ему спину, превысив ношу знания, положенного человеку сущему. Казалось, никогда для него не наступит время прийти на Мораново капище, стереть мох со старых рун и влить свою мощь, накопленные сокровища ведения в живой источник нашего мира. Напротив.

Возжелал ведун сам сравняться с Мораном, страшно сказать, – стать новым источником для нового мира. Устраивать его и повелевать им так, как сочтёт нужным, создавая божественное и земное.

Мора замолчала, задумавшись. Я ошалело хлопала глазами в темноту, способная внимать её словам, но не способная постичь огромность, бесконечность сути произнесённого. Как маленькая веретеница, поймавшая сдури слишком крупную для себя добычу, я была не в силах её заглотить, переварить и насытиться.

– Звали его Тэш, – продолжила мора. Паутина в углу плеснула, как от порыва ветра. Хытря чихнула и юркнула ко мне под бок, торопливо прокапывая в шкурах норку. Я запустила её в тепло, погладила успокаивающе по голове.

– Великий Тэш смог обмануть Морана, смог освободить Сунежу и увести её на Студенец.

Мора стала говорить медленно, с продолжительными паузами, как будто через силу. Она снова замолчала.

– Они полюбились друг другу, жили долго и благостно? – подтолкнула я её робко.

– Ну, да, – мора снова стала укладываться. – Он отрубил ей крылья, которые подарил для побега, и зачал ей дитя. Потом отправил в эту истопку на болотах, где она жила, пока не разрешилась от бремени. После чего забрал сына, а её убил, утопив в трясине.

– Боги, зачем? – потрясённо прошептала я.

– Должно, были у него для этого причины, – мора зевнула. – Зачем-то ему нужен был ребёнок и нужен именно от Сунежи. Зачем – не знаю. И зачем эту несчастную убил – тоже не знаю.

– Моран не смог бы ей помочь?

– Он пытался, он спешил… Как может спешить лес. Прорастал рукой в эту теснину и смог добраться до наших болот только спустя годы после гибели своей глупой моры.

– Что стало с Тэшем?

– Тронулся умом великий кудесник, одичал. Бегает, бедный безумец, по Угрицкому Морану, добрых людей пугает. Настигло-таки его возмездие за жадность – не выдюжил хребет груза познания, сломался с громким хрустом. А уж какова судьбина чада его и для чего оно было создано – этого уж никто не знает.

– Скажи, бабушка, разве Сунежа не отмщена? Разве то, во что превратился Тэш, не лучшее воздаяние ему за совершённое?

– Месть, девонька моя, за погубленную душу – не есть простое воздаяние погубителю. Чтобы душа моры успокоилась и растворилась в создателе своём, месть должна разгладить скомканную совершённым злом ткань бытия.

– Чего?

– Того! – раздражённо отмахнулась старуха. – И вообще, с чего ты решила, что отомстить требуется Тэшу?

– А кому же? – вот уж неожиданный вопрос.

– Может, Морану?

Я долго сидела с широко распахнутыми в ночь глазами, обдумывая услышанное. Паутина в углу больше не шевелилась, кошка мирно похрюкивала, пригревшись у моего тела…

– Бабушка! – позвала я.

В ответ раздался преувеличенно раскатистый храп.

* * *

Домой я думала вернуться поутру. Но пока жевала холодную куропатку с сухарём, пока готовила горячий взвар из сушёных трав и ягод, упал ненароком взгляд на пугавшую меня ввечеру паутину. Добыв в сенях тощий прутяной веник, скрутила её со стропил, оглянулась вокруг и… принялась за уборку. Отдраив избушку, почистила снежком шкуры, помогла Вежице устроить помойню, натаскав воды и жарко натопив лачугу, нарубила дров впрок, сбегала обобрать ближайшие силки… Потом, уже ввечеру, уселась чинить скрипучую лыжу.

А и не хотелось мне в Болонь. Здесь было уютнее. Теплее. Безмятежнее. Проще. Да и старухе надо помочь. На охоту что ли завтра сходить?

В общем, задержалась я в Моране. Не впервой, чай. Никто не хватится. Кому я нужна-то? Кто по мне затужит, хоть и вовсе я не возвращайся?..

Встретив меня с добытым зайцем у ступенек истопки, мора забрала тушку и принялась неторопливо разделывать её здесь же, на дровяном колуне.

– Поди в дом, – сказала она, сосредоточенно снимая шкурку. – Я наготовила тебе почитать.

На чисто выскобленном мною столе желтела стопка собранных в книгу страниц: «Сказ о полянах степных – дубрежах, уграх да поморанах, а тако же о полянах полуночных – сулемах, а тако же о горцах кочевых – полянах латыгорских Дестимидосом-путепроходцем составленный».

Дедушка научил меня ещё в детстве читать на полянском, Вежица – разбирать руны сили и витиеватую вязь просвещённого перемского народа, живущего далече на полдень и рождающего множество сочинений. Бывало, весьма полезных сочинений. Но чаще – предвзятых и недостоверных. Хотя Вежица считала, такие я тоже обязана знать. Их польза, говорила она, в обнажении сущности человеческой и нравов народов, населяющих мир за пределами безбрежных полей Суломани. Я с ней спорила: на что мне это знание? Пусть Заряна изучает те нравы и сущности. Ей быть большухой, ей дела править. А моё-то дело телячье. Но с морой спорить бесполезно. И я читала всё, что она мне подсовывала, внимала всему, что она по прочитанному растолковывала мне, глупыхе. Не скажу, что её настойчивость, её учение были мне в тягость – не ведала я наслаждения большего, чем, оставляя неласковую непогожесть судьбины своей, погружаться в сказания мудрецов и книгочеев под тихое потрескивание лучины, среди глухо ворочающегося за тонкими стенами холодной лачуги Морана…

Пустив в дымную истопку волну весенней свежести, мора протиснулась в двери и принялась устанавливать над очагом котёл с зайчатиной.

– Поперву просмотри то, что касается Угрицкого рода.

– Почто? – удивилась я, в предвкушении переворачивая плотные листы. – Почто торопиться? Мёртвые подождут, им спешить некуда…

Мора сердито уставилась на меня:

– Уж больно ты, девка, как я погляжу, спорить горазда, – и продолжила, насупившись, возиться у очага.

– Так почто, бабушка? – я чмокнула её в морщинистую щёку, потёрлась виском о тёплую, пахнущую свежей дичиной, руку.

– Изыди, конопатая! – отмахнулась старуха, изо всех сил стараясь сохранять сердитость. Потом вздохнула, погладила меня по голове: – Им-то оно, конечно, торопиться некуда. А тебе не мешает поспешить, Рысюшка.

– Рыська! – истошный ор во дворе заставил подпрыгнуть меня на лавке, невольно смахнув локтем со стола несколько прочитанных листов. – Рыська!

–Вя-вя-вя-вя! – оглушительно заливалась откуда-то взявшаяся псина.

Что за невидаль? Какого рожна этот спиногрыз здесь делает?

– Чего блажишь, вырыпень окаянный? – осведомилась Вежица. – Устырей болотных поднимешь раньше срока!

– Мне Рыську надоть, – буркнул Светень.

Двери, и входные, и сенные, по случаю разожжённого поутру и всё ещё не продымившегося очага, были открыты настежь. Беседа мне была слышна очень хорошо.

– Ишь ты! – удивилась мора. – А ведаешь ли, невежа, к кому пришёл сестру искать? Ежели и скажу тебе, где она – уж не за здорово живёшь. Готов, возгря, с морой договорничать?

– Нее, – засмеялся нерешительно малой. – Что тут договорничать? Я и так знаю, что она к тебе пошла.

Я вышла в сенцы, прислонилась к косяку в тенёчке. Небо было пасмурно и слезливо, над болотами гудел мокрый весенний ветер, раскачивая по окоёму сосны Моранова ожерелья.

Братец стоял на лыжах поодаль, сдвинув на затылок войлочную шапку. Мокрые белые вихры облепили лоб. Щёки горели жаром – хоть трут возжигай. Голубые глаза с восторгом озирали обиталище моры. Позади него, путаясь в ногах и лыжах, крутился пегий кривоногий кабысдох, прицепившийся с мальчишкой от Болони. Он храбро облаивал небо, прячась за спутника, потому что облаивать непосредственно и целенаправленно мору было боязно – вдруг обидится да огреет палкой. А так он вроде и лает, а вроде и ни при чём.

– Аже человецы у тебя, бабка мора? – во все гляделки таращась на черепа, красующиеся по верхам местами ещё не завалившегося тына, выдохнул мальчишка.

– Человецы, паря, – Вежица постучала палкой по жёлтой кости. – Таки же кровопивцы, аки молод княжич с Болони. Кои шлялись по Морану дозволения без…

– Кои заплутали и достались зверью дивому на растерзание?

– Кои заплутали и достались бабушке море на поживу.

– Ты их съела??

Я решила, что пора выходить, пока братца не разорвало от восторженной жути.

– Съела, съела, – подтвердила я, появляясь в проёме дверей, – и на косточках покаталась. Тебе чего здесь надобно?

Мальчишка сразу поскучнел.

– Межамир за тобою послал. Баял, Рыська вовсе совесть потеряла. Вовсе одичала по лесам бегаючи, дом ей, видать, отхожим местом пахнет. Бает, не чредима девка, своенравна и …

– Чего я Межамиру понадобилась?

– Так дружина вернулась, – ухмыльнулся вырыпень малолетний. – Уж три дня как. И сидение гридницкое уж отсидели. Пир ныне.

– Ну и славно, – я пожала плечами. – Передай Межамиру, другий день буду, – и повернулась спиной, собираясь нырнуть под низкую притолоку.

– Э! Рыська! – запаниковал болонский посланец. – Мать велела привести тебя непременно сегодня! Нужна ты зачем-то…

Вежица перехватила поудобнее палку-ледорубку с крепким железным наконечником и продолжила долбить канавку во льду для стока талости.

– Поди, девка, – молвила она под мерное потюкивание, – поди-поди, не напрасно зовут ныне.

Зима уходила неохотно. Темнела льдом на болотах, мокла и куксилась, прячась в лесу от яростных весенних ветров. Не скажу, что я так уж жаждала её проводить – послезимье в Болони то ещё удовольствие. Время ветряное, промозглое, половодное. Даже редкие и сладкие Варуновы поцелуи его не скрашивают. Но… Но мир держится на хрупком равновесии небесных качелей. Нельзя его нарушать. Нельзя накренять качели без опасения разрушить складность сущего. Поэтому – всё в меру, в силу, сообразно сроку – по закону божественного лада. Уходи, Макона, я буду скучать…