Читать книгу: «Моран дивий. Книга вторая. Реноста», страница 3

Мы скользили по мокрому каменеющему снегу, оступаясь порой в просачивающуюся из-под него воду. Неудобно уже и тяжко на лыжах, но всё лучше, чем брести пеше, выдирая мокрые валенки из снеговой каши.

– Отец дубрежей привёз, – пропыхтел сзади Светень. Ему, видать, страсть как хотелось поделиться новостями.

– Вот ещё, – буркнула я, – у самих закрома пусты, по сусекам ветер гуляет, пыль гоняет. Чем кОщей-то кормить?

– А вот и не кОщей! – с удовольствием уел меня братик. – Не пленные то – посольство, во!

Ну посольство и посольство. Истола с ним. Не вижу только, о чём нам с дубрежами посольничать? О чём договариваться? Ни в жисть не поверю, что мира они запросили. На кой он им? Это мы в мире нуждаемся, как в хлебе насущном. Но нам он только блазнится… А им-то что? Сильны, сыты, богаты. Землями сулемскими приросли, рабами разжились. Им наша война – мать родна. Хотя попритихли вроде последние годки наши бодания, всё больше с силью ныне ратимся. А всё же – нет, не за миром они приехали. Не вижу причины им мира искать.

Тогда зачем?

– Чего взыскуют? – бросила через плечо.

– Как чего? – показушно поразился Светень. – Приехали, значится, соскочили с комоней ретивых, сложили мечи булатные к матушкиным ножкам. «Ничего, рекут, не пожалеем мы – ни сребра, ни злата, забирайте назад холмы свои Сторожевые, да и нас всех с потрохами, только дайте хоть одним глазочком взглянуть на диво дивное, красу ненаглядную, коей земля ваша на весь подлунный мир славна»!..

– Во дурак! – вздохнула я, безошибочно чуя подвох. – Како тако диво, хребет те набок?

– Так, бают, уважьте – покажьте руду княжну Рысю, свет Вестимировну, дщерь Мстиславы, большухи славных сулемов…

Ловко увернувшись от заряженного мной ему в лоб снежка, он скинул лыжи и с хохотом принялся удирать по мокрым сугробам, отбиваясь снежками и проваливаясь по колено в снег. Собака носилась вокруг, звонко облаивая сосны и радуясь весёлой забаве. Поставив уши торчком, она замолотила лапами по снегу, откопав прошлогоднюю дохлятину, и принялась валяться по ней, привизгивая от удовольствия.

Им, гадёнышам, было весело…

* * *

Княжий двор был люден и многоголос. Кмети, уставшие от трёхдневного затворничества, толклись на грязном снегу подворья за разными надобностями: кто коня обиходить, кто мечом помахать-размяться, кто семечки полузгать, кто лясы поточить…

Вежица сказывала, будто никто уже, кроме сулемов, не блюдёт обычая выдерживать прибывших из похода воев отдельно от людей в течение трёх дней и ночей. Принимают походники других полянских племён очищение доброй баней и мыслят при том, будто вместе с нечистотой телесной сама собой смылась скверна дороги, скверна пролитой крови. С чего бы? К чему блазнити себе? От глупости, суетности, лености душевной?

Да разве ж это просто – кровь смыть! Да не с рук – с души. Дедушка говорил, не смывается она вообще никогда, так и жжёт под сердцем, пока милостивая Макона не накроет тебя и печали твои покрывалом небытия. Пока не уведёт к тем, чью нить жизни ты оборвал, не спросясь небесных прях.

Поэтому сулемы ныне, а ране и воины всех полянских племен, сразившие врагов и благополучно вернувшиеся домой, затворяются от людей, постятся, винятся перед убитыми, хоронят их в своём сердце, требы им приносят – дабы маятней не плодить. Дабы ушли они на посмертные холмы своих богов, дабы приняли те своих детей без отмщения и растворили в сути своей. Ибо как бы ни был ненавистен враг во время сечи – побеждённый он прощён. А значит, заслуживает помощи в своей непростой последней дороге.

Вот и баню возвратившийся походник должен посетить дважды: по прибытии – смывая пыль чужих земель, да по окончании сидения – очищая душу от горечи совершённого.

Потом воины снова готовы вернуться в свой род, обнять детей и взяться неосквернёнными руками за соху.

… Надвинув шапку поглубже, дабы не светить лишний раз яркой, словно морошка, маковкой, не привлекать внимания зубоскалов, я просочилась через двор, юркнув в боковую дверь поварни. Влетев с разбегу в чад и суету готовящегося пира, споткнулась о костыль рассевшегося у дверей Гвиделя, шарахнулась от проплывшего у носа горячего котла, наступила на вбежавшего вслед за мной братишкиного кабысдоха и побежала по крытому переходу в терем.

Девичью горницу я делила с сёстрами. Ныне здесь не было ни души. Да и кому бы сидеть по лавкам среди бела дня? – все, даже малыши, делом заняты. Одна я, как обычно, в поле обсевок…

Где шибалась все эти дни? – спросит Межамир. На охоту ходила? Где же добыча твоя, зверолов? А на поварне, скажу я, глядя ясными глазами ему в очи. А что? Пир всё спишет. Разве там уследишь да учтёшь – кто, чего да сколько?

А коли Послушу, стряпуху спросит? Межамир – он такой, с него станется. Ох, и вредный. Ох, и достаётся нам от него частенько. Но я не в обиде. Он ведь не по злобе, по долгу старшего нас гоняет. Ни князь, ни княгиня не принадлежат ни себе, ни тем более семье. Они – отец и мать всего народа. А нам уж – что достанется. Вот и достался нам братец Межамир. Он – нам, мы – ему. Вряд ли молодцу ретивому, не обзаведшемуся до сих пор собственными чадами, так уж нравилась роль отца семейства, воспринятая им с малолетства. Но он её нёс безропотно и старательно, потому как это была его ноша. Не единственная, но и не последняя по значению.

Готовилась воспринять свою ношу и Заряна. Ещё совсем недавно хулиганистая и смешливая девка, она изменилась сразу и насовсем, вздев на голову тяжёлый венец невестящейся большухи. Вместо меня. Ох, не согнула бы эта тяжесть её белых плеч…

Мать готовит ей незавидное наследство: немирье, тягостно и беспроторно влачимое сулемами, как влачит вязнущий в грязи неподъёмный воз полудохлая кляча; да рваный лоскут родной земли, зело обкусанный соседушками-стервятниками со всех сторон; да остатки народа, забившегося в болота Ветлуги. Эх, Заряна-сестрица, долюшка твоя… Где выход? Где спасение? Как починить расползающуюся под руками ветошь?

Можно было б залатать, говорила, бывало, бабка Вежица, было бы за что хватать…

Впрочем, каждого из моих братьев и сестёр ждёт своя ноша. И всех вместе – одна общая: сражаться, даже когда нет надежды, вдохновлять, даже когда нет спасения, работать, даже когда нет сил, и держать спину прямо, даже когда сломают хребет.

Мне их было жалко. Так жалко! Все они должны. Должны изначально, беспрекословно. Должны только по праву рождения. Нет у них ни выбора, нет свободы. Потому что в княжьей семье рождаются не для жизни, а для служения. Вот так.

Даже странно подумать о том, что белобрысый Светень, которому мне так часто хочется настучать по темечку, и тот через пять-семь зим должен будет стать взрослым и воспринять это служение. Должен будет вести людей в бой, поднимая на ворога своим примером. И никому не будет интересно, что воинский путь, может, не для него вовсе. Что, может, вышел бы из парня добрый кузнец, как из деда нашего, или стал бы он дюжим усмарем-кожемякой, как Деян, или добрым землепашцем, справляющим каждую весну свадьбу с Землёй-кормилицей. А, может, собрал бы он котомку да отправился в страны чужедальние, написал бы сочинение о своих странствиях ещё и получше Дестимидоса Путепроходца. Да не на перемской вязи, а полянскими ясными рунами. Может быть…

Но о его желаниях и склонностях никто не узнает. Даже он сам может не успеть понять своей склонности до того, как геройски погибнет в жестокой сече с сильскими наёмниками, сражаясь за эти истоловы Воловцы – пропади они пропадом!

…Одной мне, навкину подкидышу, княжья кровь не судила ноши. Проживу на свете сорняком – ни пользы от меня, ни радости. Хорошо то? Плохо ли?..

Затолкав под лавки заплечный мешок, наскоро переодевшись в девичью рубаху, подвязавшись клетчатой понёвой и сунув ноги в старые, разношенные поршни, бросилась было вниз по всходу, но – остановилась. Вернулась в горницу. Заглянула в маленькое бронзовое зеркальце, бликующее на бревенчатой стене. Вздохнула над вызолоченными Варуной ланитами, пригладила волосы, изрядно смачивая их медовой водой, дабы лежали как следует, а не топорщились круг лица огненными всполохами. Переплела растрёпанную косицу. Прислонила мокрые валенки к каменному печному дымоходу, проходящему через горницу и согревающую её теплом топящейся внизу, в большом срубе, государыни-печи. Накинула душегрею. Ну, теперь-то уж всё, вроде.

Я притворила дверь и побежала в поварню.

Межамиру, слава богам, недосуг было меня сегодня распекать. Он прислал в поварню старого коща, который передал мне повеление брата: завтра присутствовать на соборе в гридне, а сегодня – на пиру. Всенепременно. Коли забегу куда – кощ засмущался – брат обещал косы повыдергать.

Продолжив невозмутимо чистить репу, я кивнула старику:

– Передай княжичу, я его услышала, – нахмурив брови, усиленно задвигала носом, принюхиваясь. – Послуша! Пироги!

– Ахти его! – перепугалась стряпуха, кидаясь к печи.

Я подхватила покинутый ею нож, быстро отделила им добрый шмат ароматного солёного сала, закинула его тряпицей и догнала Межамирова посла у двери.

– Дедушко Сван, – прошептала я, ловко забросив сало ему в пазуху. – Поищи Держену, голубчик. Скажи ей, пусть заглянет в поварню.

Ещё по дороге из Морана я не удержалась, выспросила у Светеня – вернулась ли подруга? Всё ли с ней благополучно? Весела ли, здорова, не ранена? Мне не терпелось свидеться с ней. Но, и так провинившись долгой отлучкой и бездельничаньем, не рискнула снова отправиться по своим делам. Вот коли она сама наведается, тут уж никто не осудит за радость случайной встречи.

И ведь наведалась. Не минуло и пары вёдер репы, как свет подруженька, ясно солнышко предстала на пороге поварни среди угара и чада подготовки большого пира…

Держена – славная поляница: плечистая, коренастая, крепкая. В жилах – огонь, в ударе меча – ярь и удаль, мощный лук, кой не всяк муж натянет, бьёт без промаха, секира рубит без пощады. Держена – один из лучших кметей в дружине князя. А вот девка…

Девка она не чредима. Не доброзрачна. Глядя на неё трудно поверить, что кто-то из сулемов когда-либо попросится в её род. Не столь забоясь силищи и буйности её, паче смутясь непригожести девичей. Загорелое, обветренное лицо походника, широкий нос и коротко обкромсанные тёмные волосы, рано залегшие у рта складки и туго перетянутая под рубахой грудь – рядом с ней даже я могла показаться жениховским загляденьем. Как истый кметь она груба и остра на язык, скора на расправу, неразборчива в удовлетворении похоти, жестока даже в потешных боях и непримирима в спорах.

Но была ещё одна Держена. Та, что между походами, сменив штаны на понёву, ходила в девичьих хороводах, загрубевшими пальцами, привыкшими к ежедневному воинскому правилу, вышивала на посиделках корявые стежки на приданых рушниках к своей свадьбе. А в Варуновы ночи, нацепив нарядную рубаху и нахлобучив на лохматую круглую голову венок из златоцвета и огнёвки, с таким трепетом выглядывала не суждёного ей суженого, что мне становилось мучительно, до слёз жаль эту несгибаемую воительницу, кованые доспехи которой, оказывается, так хрупки.

Люди посмеивались над ней. За глаза, конечно. Попробовал бы кто потешаться в открытую – костей бы опосля не собрал. Удар у Держены сокрушительный. Материно наследство. Мать-то у неё тоже поляницей была. Как родила её в ту памятную ночь в обозе, оправилась слегка – только её и видели. Покинула ребёнка на род свой, вскочила на коня и унеслась прочь из болот, туда, где дружина князя прикрывала отход народа. В одном из тех сражений она и погибла. И муж её погиб – Вышемир Бешеный.

Говорящее прозваньице у Держениного батюшки, да. Старые вои, знавшие его, бают, дочь многое взяла у родителя своего. Среди кровавого месива боя дух Вышемира будто вселяется в тело её, наливая красным девкины очи, пьяня её запахом смерти, брызжа вокруг свирепой яростью – рычащей, разящей, безумной. Бешеной.

Испугалась бы я, узрев свою добрую подругу такой? Смогла бы по-прежнему любить её и жалеть?

Не думаю, что мне хотелось бы узнать это наверняка…

– Рыся! – заорала подруга с порога. – Злата моя! Куда княжну мою дели, вырыпни морожены?!

Я бросилась ей на шею. Расцеловавшись, мы закружились за руки, смеясь и нещадно толкая Гвиделя, поносящего нас последними словами.

– Цела? – спросила я, оглядывая крепкую фигуру в дублёных штанах и короткой, стянутой на поясе куртке.

– Ужо давно почата, рыжик!

Я покраснела:

– Вот уж язык твой поганый! Не об этом я.

– Да ладно, ладно! – смеялась поляница. – Всё со мной ладно. Так, слегка царапнута, да и то заросло всё как на собаке – пропадёшь пока найдёшь.

Я потащила её в свой угол, к бадейкам с репой – дело-то не ждёт. Блестя глазами над очистками, тихонько хихикая и взрываясь громким смехом, мы лихорадочно повестили и сплетничали.

Внезапно Держена осеклась на полуслове, уставилась мне на лоб, словно там звезда воссияла.

– А где твой венец?

Я дёрнула плечом и шмыгнула носом.

– Понятно. Заряне?

Голова моя мотнулась, изобразив натужный кивок, и свесилась уныло над репой. Надо же. Вот уж не чаяла, что затужу вдруг над своим развенчанием. Ведь сама себе говорила и верила – так лучше для всех. И для меня в перву голову. Но подружка спросила сочувственно, помолчала, словно над упокойником, вот и поплыла я. Обидно – аж в груди жжёт. Да не на родных обида, лишь на судьбу свою.

– Не быть тебе, выходит, большухой, – задумчиво произнесла подруга. – Но тогда как же?.. – она уставилась, не мигая, в стену поверх моей головы.

Я недоумённо подняла на неё глаза.

– Видишь ли, – неуверенно протянула она, перехватив мой взгляд, – князь там посольство привёз…

– Дубрежей? – блеснула я познанием.

– Не совсем, – Держена снова замолчала, уставившись на меня. Казалось, в голове её сейчас рождается некая догадка, и догадка эта ей не очень по нраву. – Посольство Угрицкого князя.

– Какого князя? – я рассмеялась. – С того света?

– С этого, – строго осекла Держена.

– Вот уж чудеса! И какого Истолы ему понадобилось в Суломани? Да и откуда он вообще взялся? Их же никого не осталось после нашествия гучей?

– Стало быть, остался. Один. Объявился, бают, три зимы назад в Дубреже, у родичей матушки своей. Род его признал. Теперь он, вроде, Зборуч наново поднимает.

– Неужто? Вот уж чудеса! – повторяла я вновь и вновь.

– Чудеса, – согласилась Держена, швырнув недочищенную репку в бадью. – Не говорят об этом пока. Но я случайно кое-что слышала, – она утёрла руки ветошью, посмотрела на меня мрачно. – Сватов князь прислал в дом твой.

– Кого же сватает князь? – прошептала я после долгого молчания.

– Ну кого же он, интересно, сватает? – раздражённо вопросила Держена, упершись руками в бёдра. – Может, первую из дочерей на выданье, окромя наследной большухи? А?

Ох, Держена, Истола тебе в печёнку…

* * *

Вечером в девичью горницу, наполненную визгом, писком, смехом и вышитыми лентами, заглянула большуха.

Она внимательно и бесстрастно оглядела наши с Заряной наряды, прицепила к моему налобному обручу принесённые с собой колты червлёного серебра, перевязала Заряне поясок. Выдернула из стайки запыхавшейся мелюзги, присмиревшей при виде матери, тринадцатилетнюю Мстишу, велела нам помочь ей одеться.

Княгиня удалилась. Метнулись в проёме двери пёстрые клетки длинной, до пят понёвы, вспыхнула ярким огнём рогатая кика, звякнули поясные обереги… Мы с сестрой переглянулись. Я уже успела поведать ей о цели прибывшего посольства.

– Видно, не надеется, что меня возьмут, – с привычной горечью сказала я. – Мстишей хочет подстраховаться.

– Рыся! – бледная Заряна беспокойно пыталась заглянуть мне в глаза. – Неужели ты думаешь, мать может извергнуть дочь свою из рода? Неужели ты так думаешь? Как это возможно? Испокон веку сулемы по женщине род вели. Не уподобится же княгиня беспамятным дубрежам, давно позабывшим закон богов и предков?

– Думаю, уподобится, – буркнула я, натягивая на Мстишу праздничную узорочную рубаху.

Заряна стояла посередь горницы поникшая, растерянная, словно пришибленная.

– Сестра, опомнись! – воскликнула я. – Посмотри вокруг – если ничего не изменится, и не изменится очень скоро, сулемам недолго останется чтить свои традиции. Нам нужен мир с Дубрежем. Нам нужна поддержка против сили. Это посольство – дар богов, мать в него сейчас вцепится волчьей хваткой. Надо будет – она с тебя венец снимет и тебя отдаст. Ведь Угрицкий князь – родич дубрежи. Наверняка за невесту мзда причитается в виде союза. Иначе отец не стал бы тащить в Болонь это посольство.

Переплетая Мстишину косу, я нервно дёргала пряди. Сестрёнка шипела и хныкала.

– На кой же полянскому князю сулемская невеста? – прошептала Заряна, опускаясь на лавку. Ох, не сильна будущая большуха… Ну, ничего, закалится со временем, заматереет. – Отродясь такого не бывало.

– Не бывало, а ныне будет, – я добыла из скрыни более или менее целые башмачки, кинула их сердитой на меня малявке. Почесала затылок. – Должно, объявившийся князь – не особо ценный жених. Сама посуди: ни рода, ни племени, ни земли. В одном кармане вошь на аркане, в другом – блоха на цепи. Кто из полянских княжих родов породнится с таким захочет, с сиротой беспортошным? Вот он и нашёл тех, кто захочет. Да ещё и за великое благо почтёт.

В дверь заглянула коща, присланная за нами, потопталась нетерпеливо на пороге.

– Готовы что ль? – вопросила недовольно.

– Ладно, – я оправила рубаху, приложила ладони к горящим щекам. – Пошли уж. Поглядим сватов…

В горячем мареве развешанных по стенам гридни факелов я сразу отыскала незнакомые лица. Их и было-то не боле двух десятков воев. Видать, невесте в сопровождение назначенных. А где ж думный их? А! вот, вижу. Сидит одесную от матушки. Такоже, видать, воин. Рослый, плечистый. Тёмные пряди падают на лоб. Борода с прорыжью. Глаза смеющиеся, незлые. С интересом поглядывает на нас троих, рассаживающихся напротив, ошую от князя.

– Твои дочери, княгиня, прекрасны, словно юная весна, – сказал он. – Но я вижу, одна из них прочена в большухи. А младшая куклами ещё, видать, забавляется? – он отсёк ножом ломоть дымящегося бараньего бока, шлёпнул на расписное блюдо чёрной глины. – Выходит, в невесты моему князю прочится эта солнечная дева? – он улыбнулся мне.

– Это не смотрины, сотник. Они сидят за столом пиршественным, потому как в возраст вошли. Но… – мать помолчала, наполнила гостю чашу. – У меня много дочерей, Сурожь не обидела. Коли тебе приглянётся для князя не старшая, другая, – она кинула быстрый взгляд на обмершую Заряну, – у меня будет, на кого надеть венец большухи вместо неё.

Заряна опустила глаза. Я сжала под столом ободряюще её ледяную руку. А она никак не ответила на пожатие.

Во всяком пире наступает время, когда девкам, не обрезавшим кос, положено удалиться в свои горницы. Ни к чему им наблюдать во всей красе разудалую гульбу перепившихся кметей.

Мы чинно поднялись из-за стола и направились к двери. Я помахала Держене, но она, увлечённая яростным спором со своим однокашником, меня, кажись, даже не заметила.

Во дворе было свежо после дымной душной гридни. Полная луна примораживала весеннюю грязь, подсвечивая её белым колдовским сиянием.

Сёстры засеменили друг за дружкой по утоптанной среди грязи тропке в сторону терема. Я сказала, что догоню.

Запахнув поплотней душегрею и привалившись к срубяной стене гридни, пыталась привести в порядок мысли. Они скакали, словно потревоженные блохи – множественные, неуловимые – и никак невозможно было упорядочить их.

Просверкивали угли костров, поджаривающих туши кабанов, коз, гусей. Переговаривались и пересмеивались костровые. Кто-то наигрывал на волынке, кто-то нестройно и пьяно выводил скабрезную песню на мотив сильской героической «Пхъёвалы». БУхала дверь гридни.

– Государыня пресветлая, – шевелились мои губы на запрокинутом к небу лице, – ясное око Маконы, хтяще назирати персть юдольную, тужную, болящую. Протяни десницу крепку внуце своея. Дай мудрости, дай ясности, рамени, смелости – не для себя, государыня, для земли своей прошу. Мабуть, то не слы дубрежски, мабуть то ныне мое проуставание с захода пришло? Або хубава моя блазнит?..

Тёмный силуэт, загородивший око Маконы, заставил меня вздрогнуть. Железные руки упёрлись в сруб по обе стороны от лица.

– Что, Рыжуха, побалУемся в стожке? – от Миро плеснуло тяжёлым духом сивухи, лука и перебродившего в желудке жареного мяса.

Я упёрлась ему в грудь ладонями.

– Поди себе, – прошипела, дрожа от страха и отвращения, – поди по-хорошему…

Клещи МИровой шуйцы сомкнулись на запястьях привычным движением, пока другая рука, царапая мне ноги трофейным обручьем, задирала подол. Кметь дышал тяжело, взгляд его поплыл, рот приоткрылся… – боги! Да что же это! Я забилась, рыча от злости на собственное бессилие. Брыкнулась, выпростав ногу, прижатую коленом Миро к стене. Он только ругнулся и больно ущипнул за бедро. Я вскрикнула и зарыдала в голос.

Парня от меня отшвырнули.

– Али не видишь, что не люб девке? – мрачно вопросил Межамир. – Али объяснить?

Он взял меня за шиворот и тряхнул. Голова мотнулась как у тряпичной куклы.

– Хорош голосить, люди невесть что подумают…

Подавив рыдание, вдохнула поглубже. Задержала дыхание. Незачем злить брата. А то как бы сама не полетела вслед за кметем кочки по двору считать. Слёзы продолжали течь по лицу, щипля невесть откуда взявшуюся свежую царапину. Сквозь них, притихнув, я смотрела как пытается Миро подняться с четверенек, как шатает его и ведёт. Здорово же упился, вырыпень болотный. Чтоб провалиться тебе трижды, Истолово отродье. Чтоб ни одной девки тебе боле не щупать. Чтоб…

– Всё кочевряжишься? – Межамир тоже наблюдал за бесплодными потугами своего побратима. Он не смотрел на меня. – Чего ждёшь? Ведуса Плешивого в женихи? Али мнишь, глупая девка, Угрицкому князю повезут тебя? – он зло зыркнул в мою сторону. – Заряну они сейчас сговаривают! Слышишь? Заряну!

Он досадливо поддел носком сапога разбитую кем-то крынку.

– Хоть кто-то по пьяни польстился на конопатую. Мужика бы узнала, может, боги смилостивились, и понесла бы. Или так и собираешься впусте век вековать? Седину отца с матерью позорить?

Я сжалась у стены, ожидая увесистого подзатыльника и… мучительно икнула. Межамир уставился на меня ошалело, потом плюнул и ушёл.

* * *

Проснулась среди ночи, да и не смогла боле сомкнуть глаз – таращилась в темноту, ожидая, когда же начнёт сереть рыбий паюс в оконцах. Дождавшись, отбросила стёганое шерстью, тёплое и лёгкое одеяло, принялась торопливо одеваться в зябком сумраке остывшей за ночь горницы.

Заряна тоже зашебуршилась на своей лавке, поднялась, подвязывая понёву и просовывая голову в меховую запону. Обув поршни, подхватила венец со скрыни.

– Не надевай, – бросила я от двери. – Межамир баял, сговорили тебя давеча. Не быть тебе большухой, сестрица.

– А тебе? – сипло осведомилась она. – Тебе кем быть, навка рыжая? Тебе-то что светит в жизни?

– Заряна, ты чего?

– Глаза бы мои на тебя не глядели, мамонь криворылая! Всему, всему безлепию – ты причина! Зря не удавили тебя, истолово отродье в младенчестве! Сама выродок и другим от тебя бессчастье одно. Почто мне за тебя расплачиваться? Сначала судьбу бульшухи от тебя воспринять, потом – судьбу извергнутой из рода? А с тебя – как с гуся вода. Гадина подколодная!

Заряна нахлобучила венец на встрёпанную голову и выскочила за дверь.

Пробудившаяся Мстиша, приподнявшись на локте, недоумённо хлопала сонными глазками.

– Буди малявок, – велела я ей, дрожащими руками подпоясывая запону.

На улице подмораживало. Серый рассвет вызывал неудержимую зевоту у снующих по двору обитателей княжей хоромины. Но чистое небо обещало солнышко днесь. А солнышко обещало быть тёплым – всё же весна давно перевалила серединку-маковку, давно должна бы хозяйничать окрест – придётся ей теперь навёрстывать упущенное…

Всё у меня сегодня не ладилось. Сперва опрокинула полный подойник, потом, споткнувшись с вилами, сыпанула добрую охапку сена в грязь. Коща, приставленная к скоту, обругала меня и велела убираться. Сена было жаль. Его оставалось совсем мало – только для растелившихся коров, да и тем не вдосталь. Ежели травка не проклюнется в ближайшие дни, придётся скотинку на голую солому переводить…

Я присела у просыпанного, стала вылавливать из лужи травинки.

Что же делать? Неужели ничего не изменить? Бедная Заряна. Ведь и в самом деле она в который раз вынуждена брать на себя мою ношу, а я и в самом деле живу в родительском доме, будто меня ничего не касается. А ведь и впрямь не касается – ни лётом, ни скоком, ни задом, ни боком – всё стороной обходит. Будто заколдованная я княжна в заколдованном тереме, не видима я ни для бед, ни для радости…

Я сбросила собранное обратно в лужу, стряхнула с красных, негнущихся от холода пальцев прилипшие травинки, выпрямилась во весь рост, зажмурилась и сжала кулаки. Ой, щур, помоги мне, непутёхе…

Площадка за гридней, отведённая под воинское правило, уже почти просохла. И солнце уж вынырнуло из Нави – яркое, нарядное, будто праздничное. Но упражняющихся кметей было не видать – не мудрено после вчерашней-то попойки.

Единственным воином околачивался здесь сотник Угрицкого князя. Да и то – не мечом махал, а сидел на широкой завалинке, устроив оружие на коленях и подставив лицо солнцу. Рыжие нити в его бороде горели густой медью.

– Не велика дружина твоего князя, коли он сотника во главе посольства отряжает, – сказала я ему, останавливаясь неподалёку.

Он лениво перекатился затылком по стене, посмотрел на меня прищурясь и улыбнулся.

– Чай не велико дело – невесту привезти, – отповедал он, ничуть не обидевшись. – С таким делом и десятник справится.

– Справится, говоришь… А коли матушка раздумывать бы начала? Сомневаться? Вот тут и понадобился бы думный муж, мудростью и опытом житейским наделённый, дабы сговориться к обоюдному согласию.

– Раздумывать? – усмехнулся он. – Вот уж вряд ли. Ваша княгиня в этом сговоре нуждается боле моего князя.

Мы помолчали.

– Твоя правда, сотник. Нуждается. Да только, как видно, и ваша нужда не меньше.

– Отчего же это видно? – фыркнул мой собеседник.

– Оттого, что князь ваш – сирота. Один в роду. Все смотрят сейчас на него и думают – даст ли он новую жизнь угасшему роду? Иначе зачем тогда огород городил: добивался признания, собирал дружину, отстраивал Зборуч? Ожениться ему ныне край надо для упрочения своего положения. А с невестами, видать, туговато приходится, раз в Суломань вас занесло. Вы ведь знаете наши обычаи?

Сотник хмыкнул.

– Наверняка знаете. Поэтому о сулемской невесте думные твоего князя должны были в последнюю очередь вспомнить. Видимо, в последнюю очередь и вспомнили. Когда остальные-то нос отворотили. Так, сотник?

Отлепив, наконец, голову от стены, он с интересом посмотрел на меня.

– Откуда же ты взялась такая грамотная?

– Отсель не видать.

Мы молча взирали друг на друга, пока глаза мои не заслезились от напряжения. Опустив их долу, я шагнула к завалинке и присела рядом с сотником.

– Ты ведь не поболтать пришла? Я верно понял?

Я повертела в пальцах кисточки опояски, вдохнула поглубже…

– Пришла просить.

Кровь прилила к лицу, застучала в ушах глухо, горло стиснули непроизносимые слова:

– Я пришла просить оставить Заряну в роду. Пришла просить не лишать Суломань наследной большухи. Быть матерью народа ведь нелегкая задача. А сёстры малы. Пока вызреют, да оженятся, да науку материнскую переймут…. Мало ли что может за то время случиться, – облизнула сухие губы, нервно потёрла локоть. – По родовому закону с вами должна поехать я.

Сотник молчал, рассматривая меня без всякого выражения. Дрожащими руками я обмахнула с коленей ломкие сенные травинки, собралась с духом, подняла глаза.

– Я понимаю, почему ты выбрал для князя Заряну. Не меня. Не ту, кого должен бы. Княгиня поспешила заверить тебя, что готова на любые условия ради мира с Дубрежью. Готова развенчать будущую большуху… Не скажи она ту фразу на пиру, ты ведь и не задумался бы над выбором, сотник? Взял бы меня?

Сотник задумчиво погладил лежащий на коленях, упакованный в кожаные вытертые ножны двуруч.

– Возьми меня для князя, – я насильно вытолкала застревающие в горле слова. Казалось, испытываемый мною ныне стыд при любом исходе в будущем я буду стараться запрятать в самые дальние уголки тёмных клетей памяти, дабы реже натыкаться на неприятные воспоминания этих минут. А коли нечаянно наткнусь на колючки их, шаря в темноте ночных дум, немедля затолкаю ещё дальше. Поможет ли только? – Возьми, сотник. Не для себя берёшь жену, а государю свому нужду. Пожалей Правду сулемскую. Не топчи её сапогом кованым.

Мой собеседник опёрся локтями на колени, пристально рассматривая землю под ногами.

– Прости, княжна. Не убедила ты меня. О невесте всё уж решено. Перетолмачивать не вижу нужды. А до Правды сулемской мне дела нет. Это вы её блюсти должны – вы же её сами и попираете. При чём здесь я? Моё дело чужеземное – я всего лишь озвучил предложение своего князя, от которого сулемы вольны отказаться, коли с Законом вашим предложение сие в разладе…

Неожиданно вскинув глаза, он недоумённо уставился мимо меня. Я повернула голову. В нашу сторону, оскальзываясь на грязи, ковыляла мора, опираясь на длинный посох. Виданное ли дело – мора на княжьем дворе! Я, открыв рот, следила за её приближением.

– Вот так встреча! – изумился сотник. – Бабка Вежица – ты ли?

– И тебе здравствовать, паря, – ответствовала та, приблизившись. – Совсем одичал, гляжу, по эту сторону Морана. Уж и не вспомнить тебе, дубинушке, как стариков уважить при встрече – а и поклонитися, зад поднямши, а и поздоровати, о делах, о внуцах повыведывати…

Воин рассмеялся, обнял старуху, приподнявшись, похлопал ладонью по её согбенной спине.

– И как же внуки твои, бабка, поживают?

– Неважно, – отрезала та сурово. – Разумом их боги обошли. Чудят, спиногрызы, да дурью маятся. Приехали, стал быть, невесту сватать давеча – и давай перебирать да носами воротить: то масть им не та, то сваха скупа.

Сотник покосился на меня.

– Поди, дева, – бросила мне мора. – Мы тут с воем славным покалякаем о том, о сём. О холодце с поросём…

* * *

День отъезда выдался погожим и солнечным. Вся Болонь толпилась на княжьем дворе, да за оградой, да вдоль Большой улицы – сулемы провожали свою княжну в чужие земли. В чужой род.

Народ переговаривался негромко, настороженно поглядывая на красное крыльцо княжеского терема. Как отнестись к небывалому сговору, нарушившему сулемскую Правду? Как проводить княжну – с надеждой на скорый мир или со страхом отступничества от Закона пращуров, не давших запрошенного у них большухой благословения на совершаемое? Промолчали. Не одобрили. И оттого людям было не по себе. Ибо впервые они задумали деяние, не освящённое ладом предков. Топтались ныне на ласковом Варуновом припёке и чувствовали себя татями, чинящими непотребство, и обмирала душа в ожидании неминуемого воздаяния. Но никто не роптал. Знали все почему большуха поступает так. Разве не выражает она волю народа? Разве волей народа не является его выживание? Разве непременным условием выживания ныне не является мир с Дубрежью и союз против Сили?..