После этого он встал, взял в руки свечу и, приподняв ее над головой, внимательно осмотрел потолок. По всей видимости, оставшись неудовлетворенным произведенным осмотром, пан выдвинул прислоненную к торцевой стене деревянную лестницу, расставил ей ноги и, взобравшись на высокую ступеньку, со всей возможной тщательностью исследовал люк, ведущий на чердак.

Убедившись в том, что люком давно не пользовались, он собрал лестницу, поставил ее обратно и покинул тайник.

Приободренный созерцанием принадлежащих ему, хотя бы и не по праву, богатств и окутанный переливающимся звоном маленьких невидимых колокольчиков, Смальтышевский отпер дверь, выглянул в прихожую и крикнул:

– Федор, иди сюда!

Присев к письменному столу, Евгений Осипович взял лис бумаги, коротко черкнул два-три слова и отдал послание Федору:

– Отнесешь в ателье готового платья, что за углом. Передашь, кому следует. Ответа не жди.

Старик кивнул и торопливо прошаркал к выходу.

Глава 4. Гость

Ближе к вечеру тихонько скрипнула дверь черного хода, открываемая изнутри торопливой дрожащей рукою, и осторожно впустила щеголевато одетого молодого человека с черными, смышлеными, бегающими глазами.

Пан встретил гостя прохладно, без суеты, оставшись лениво полулежать на излюбленной кушетке.

Сейчас же всунувшийся в приоткрытую дверь Федор внимательно посмотрел на Евгения Осиповича и, поймав его взгляд, с пониманием кивнул. Прошелестел быстрый ветерок – и в глубине квартиры послышалось звяканье посуды, сопроводившееся двукратным и крайне торопливым бульканьем, льющимся то ли в огромную, страстно распахнутую глотку, то ли в жадно всасывающую воронку водопровода. Наконец, разрумянившийся, молодцевато сверкающий очами Федор внес в кабинет небольшой серебряный подносик, на котором важно расположился пузатенький графин с озорно плещущейся в нем водкой, и две очаровательно пританцовывающие хрустальные рюмки. Тут же, в глубоком голубом блюдечке, дремали, наивно выставив круглые деревенские бока, сдобные бублики. Евгений Осипович поморщился и отослал старика взмахом руки. Голова его все еще болела.

Щеголеватый молодой человек элегантно сел напротив пана, разлил водку по рюмкам и, не дожидаясь Евгения Осиповича, смотревшего неодобрительно и даже как-то брезгливо, выпил, держа рюмку за ножку и далеко оттопырив мизинец.

– Дело есть, – коротко сказал пан. Гость, носивший, кстати сказать, прозвище «Фрукт», имя же его было Евгению Осиповичу неизвестно, – поставил пустую рюмку на стол и, сыграв выпуклым кадыком, манерно промокнул рукавом тонкие, красивые усики. Вальяжно откинув гибкое тело на спинку стула, он выжидающе приподнял широкие, несоразмерно большие дуги варварских, разбойничьих бровей и произнес:

– Итак-с?

– Подробности таковы. Знаком тебе дом купца Кокорина на Васильевском?

Фрукт коротко кивнул, глядя исподлобья, и его черные, блестящие, выпуклые глаза выкатились вперед.

– Во второй половине ноября, числу эдак к 20-му, купец возвращается из Архангельска, где у него большие рыбные промыслы, в Петроград, с большой суммой денег на руках, для совершения давно планируемой и решенной сделки – именно покупки здания Малого Гостиного двора.

Услышав о деньгах, тонкоусый оживился и заерзал на стуле. Рука его проворно поползла к графинчику, но, остановленная строгим взглядом пана, отпрыгнула и спряталась на узком бедре, в кармане брюк.

Смальтышевский невозмутимо продолжил:

– В пути деньги будут охраняться колоссально. Так что обольщаться нечем. Да и к тому же, грабеж на большой дороге – не наш профиль.

Гость Евгения Осиповича вздохнул и, уперев руки с расставленными в стороны локтями в колени, подался навстречу собеседнику.

– Главное –не упустить момент. Кокорин дел в долгий ящик не откладывает и, возможно, на следующий же после приезда день осуществит сделку. Поэтому… – голос Смальтышевского затвердел, а Фрукт придвинулся к нему еще ближе, – …начиная с 15 числа, выставляй слежку у дома. Как только купец появится – мигом ко мне. Я буду наготове. Ясно?

Гость медленно и задумчиво улыбнулся, глядя сквозь Смальтышевского, и кивнул.

– Предупреждаю! – жестко хлестнул голосом пан, и глаза Фрукта немедленно вернулись в фокус. – Деньги Кокорин спрячет в таком месте, о котором не знает никто, даже его жена. – Евгений Осипович слегка слукавил, ибо жена как раз и знала. – Мне же удалось узнать о нем благодаря счастливой случайности… – «Если только можно назвать случайностью, тем более счастливой, связь с пожилой пышнотелой купчихой…» – мрачно додумал пан. При воспоминании об огромных, душных телесах купчихи пана передернуло, что не укрылось от смышленого взгляда тонкоусого, двусмысленно сверкнувшего золотой фиксой.

– В этот раз на дело я пойду с вами.

Нагловатое, развязное выражение слетело с лица щеголеватого, словно сдернутый ветром осенний лист, и он холодно, сквозь зубы, проговорил:

– Как скажешь, пан, как скажешь…

– И вот еще что, – Евгений Осипович достал из нагрудного кармана горсть золотых безделушек и, положив на стол, придвинул их к Фрукту. – Отнесешь к Фролу, да поторгуйся.

Фрукт снова потянулся к графинчику; на этот раз Смальтышевский не возражал, и налил себе водки. Евгений Осипович не пил, и его рюмка по-прежнему стояла нетронутой. Гость произвел руками неуловимое движенье, и не успел пан глазом моргнуть – как ни водки, ни золота на столе не оказалось.

– И последнее. – Пан со значением посмотрел на тонкоусого. – В ближайшее время нам потребуются новые документы.

– Кому? – быстро переспросил гость.

– Нам.

– Нам? – Снова переспросил он.

– Поедем в Париж. – Евгений Осипович импровизировал на ходу. – Дело, которое я наметил, будет последним и самым крупным. Слышал про бриллиант Кохинора?

Фрукт мелко покивал, не сводя с пана выпуклых блестящих глаз.

– Обеспечим себя до конца дней. Поедем сразу после дела с Кокориным. Документы к тому времени должны быть готовы. Одному мне не справиться, нужен помощник. Мы давно работаем вместе, доверять друг другу можем вполне. – Евгений Осипович опять откровенно врал: он не доверял никому. – Согласен?

Фрукт снова затрясся, выражая пану полнейшее и безоговорочное согласие.

– Ну, что ж. Тогда решено.

Смальтышевский, наконец, взял рюмку, выпил и встал, давая понять, что разговор окончен.

Глава 5. Delirium tremens

За плотным оконным занавесом, отгородившем от мира жильца дома № 25 по улице Дворянской, темнело. К городу медленно подплывала ночь.

Нахохлившийся от холода и ноябрьской беспросветности Смальтышевский сидел на диване и, не зажигая света, оцепенело наблюдал, как комнату пожирает мрак.

Приходивший не более двух часов назад Фрукт поведал, поглядывая на пана искоса и задумчиво, что, не полагаясь на добросовестность исполнителей, регулярно ходил проверять пост, выставленный у дома Кокорина, благодаря чему свел удачное знакомство с кухонной девкой купца. Та под большим секретом шепнула, что Кокорина ждут к завтрашнему ужину, и что барыня – старая грымза, сурового мужа не любящая, стала еще злее, чем обычно, и жалит прислугу как турецкий скорпион. При этих словах Фрукт развязно подмигнул, и пан едва удержался от того, чтобы не шлепнуть его по хамской физиономии. Вместо этого он холодно отвернулся и спросил:

– Есть еще что?

– Да нет, пан.

– Значит, идем завтра ночью. Ты пришлешь ко мне человека сразу по приезду купца.

– Слушаю-с.

– Что насчет документов? Гляди, если не поспеешь… Наутро после дела нас с тобой здесь быть не должно.

– Завтра вечером, пан. На этот раз надежно, – убедительно сказал Фрукт, и в глубине его черных, выпуклых глаз сверкнула хитрая желтоватая искра.

«Итак, завтра, завтра… Последнее дело – и прощай… – вяло тек мыслью Евгений Осипович, зарываясь в норковый воротник пальто по самые уши. – Если не околею».

Ноябрьский холод саваном облепил Смальтышевского, сковав мысль, волю к жизни и самый ток крови, дрожащими иглами не тоньше волоса мучительно пробирался до костей, и не было ему никаких преград: ни стен, ни мехов, ни веселья, ни вина; только живой огонь мог победить его.

– Федор! – воспаленным голосом позвал пан, стараясь не шевелиться, чтобы не растерять крошек тепла, еще удерживаемых им. – Сходи в трактир, обед принеси! Да дров бы достал!

При слове «обед» воображение замерзшего Евгения Осиповича породило соблазнительную картину: раскрасневшийся от кухонного жара, толстый повар в белоснежном колпаке – повелитель раскаленных плит, булькающих кастрюль и весело шипящих сковород огромным черпаком разливает дымящуюся, подернутую янтарным жирком стерляжью уху.

Поманившее виденье было сколь явственно, столь мучительно: рот пана мгновенно наполнился слюной, и от невозможности сейчас же, сию секунду насладиться изысканнейшим вкусом и ароматом Смальтышевский тоскливо застонал; однако Федор не откликался.

– Федор! – возвысил голос пан. – Да слышишь ли?

Вместо внятных человеческих слов до слуха Евгения Осиповича загадочным и необъяснимым феноменом донесся вдруг чудовищный, грозный рык, по-видимому, огромного, свирепого тигра, раздирающего добычу, а может быть, это был раскатистый, богатырский храп со смачными трелями и бойким молодецким посвистом? – нет, не поймешь. Впрочем, принять эти звуки за ответ было никак невозможно.

– Неужто опять пьян?! Федор! – раздражаясь, хрипло прокричал Смыльтышевский и скосил глаза в сторону приоткрытой двери, ведущей в прихожую.

Ворчание усилилось, дополнившись глухим стуком рухнувшего наземь тела.

Горячая волна гнева поднялась в груди пана, бросила кровь к лицу и в момент снесла оцепенение.

Евгений Осипович выскочил в длинный коридор и в конце его, действительно, увидал пьяного – даже более, чем обычно – Федора, громко рычащего и плавно качающегося на растопыренных четвереньках.

– Сволочь! – в бешенстве выдавил пан, искривившись ртом, быстро прошел в конец коридора и, не сдерживая себя, с жестоким удовольствием пнул старика в бок, присовокупив к удару непечатное ругательство.

Федор мощно всхрапнул и, перевернувшись в соответствии с направлением удара, повалился на спину. Широко, с привольностью раскинулся он посреди коридора, точно необъятная русская степь, счастливо улыбнулся и запел:

Как стемнет, приди, душенька,

Ко мне, парню молоденьку!

Пирожок мой с пылу, с жару,

Горячее самовару! Эх!

Лежа на полу, Федор энергично произвел несколько задорных плясовых движений, повернулся на бок, по-младенчески почмокал губами и, окутанный густонасыщенными, ядовитыми клубами перегара, безмятежно уснул.

Побледневший пан стоял не двигаясь. Мерзкая сцена, изображенная стариком, выбила его из колеи совершенно. В неприличную, вульгарную фигуру, заскорузло сложенную из трех пальцев, обратились трепетно лелеемые Евгением Осиповичем надежды провести нынешний вечер в нежно обнимающем жаре потрескивающего камина, с трактирным обедом под неторопливо, вдумчиво смакуемое доброе красное вино, среди проплывающих мимо далеких, пестрых, неаполитанских пейзажей на неизменно синем фоне. Ах, о какой же малости мечтала его уставшая, издергавшаяся душа!

Евгений Осипович вздохнул и, в величайшем неудовольствии, пробормотал: «Придется идти самому…» Он перешагнул через старика и, оказавшись возле гардероба, потянулся было за шляпой и перчатками, но, сраженный внезапным приступом малодушия, остановился. Рука его безвольно упала, и сам Евгений Осипович, резко ослабев, опустился на широкую кожаную банкетку – последний оплот безопасности перед выходом в преисполненный враждебности, оскалившийся Петроград.