Перекрестье земных путей

Домм четвертого вечера
Когда падал снег

Недюжинный ум и отменное чутье нестарого волка, его промысловая сноровка и навык предводителя были сокрушены собственной хворою лапой. До прошлой весны он верховодил красивой стаей, обитающей далеко отсюда. Дерзкое везение сопровождало его до тех пор, пока в набеге на лошадиный косяк дурно хрястнувшая спина не испытала страшный удар судьбоносного копыта. После поврежденный хребет кое-как зажил, но беспрерывное нытье в правой задней лапе болезненно поджало ее, и щадимая конечность отказалась трудиться в беге наравне с другими. Поэтому все, что делало полнокровной и яркой жизнь вожака – удача, охотничья хватка и умение повелевать, – оказалось позади.

Злополучная лапа одним махом выкинула его из владык в изгои. Стая не оставляет подбитых вожаков живыми. Чудом повезло: волки гнали косяк и покамест не стали рвать раненого. Бросили в густоте камышей, куда он улетел от удара, а чуть погодя мимо промчались двуногие на гулко топающих лошадях. Стая не вернулась отдать дань последнего уважения вождю. Он выжил.

Хромой волк зря ушел из родных мест. Он сожалел об успешной и добычливой жизни настолько, насколько позволяла жидковатая звериная память, ибо от былой жажды власти ничего не сохранилось. Кто ведает, откуда оно берется, это нравное чувство, где кроется – в голове или животе?.. Обрывистые мысли бывшего вожака до подобных тонкостей не доходили. Но уж то, что теперь ему не набить порожнее брюхо досыта, он понял сразу, едва лишь напряженные ноздри перестали чуять привычный запах черты, им же некогда помеченной. За этой гранью простирался чуждый, враждебный мир.

С великим усердием и надеждой отверженный караулил зайцев на изгибах кривых троп. Готовился, если что, собраться с силами и взвиться в отчаянном прыжке, оттолкнувшись тремя послушными лапами. Помнил о том, как по весне удалось задавить сукотную, тяжкую в скоке зайчиху. На зубах его с тех пор не хрустело крупнее костей. Тоскующая утроба вынуждена была довольствоваться сусликами и мышами. Летом не гнушалась переваривать лягушек и луговых насекомых, что больше всего угнетало почему-то не голову, а лишенную всякого рассудка недужную лапу. Она неумолчно требовала для излечения настоящего мяса. Не могла понять, привереда, что сама сдерживает добрую охоту. Ведь не догнать хромому волку по черной тропе даже старую больную косулю.

Одинец шел на север. Притянутое увечьем добавочное чутье подсказывало, что там его ждет неведомое спасение. Влекущее место было похоже на громадную дыру, которая колыхалась в воздухе, как поставленное набок озеро. Волк не дивился тому, что оно не проливается, не пытался осмыслить, кто и зачем понуждает его из последних сил тащиться в неизвестную даль. Он слепо и безудержно повиновался могучему зову.

В долине ему не нравилось. Вторгшись в чужие владения, он чувствовал себя неуютно, но голод стал невыносимым, и пришлось задержаться. Волк прилежно запоминал узоры извилистых троп и старался не выдать себя здешним обитателям – каверзным лисам, а главное – сородичам. При нынешней осмотрительности это оказалось не столь уж сложно.

Окаймленная горами долина была обширна, но издавна гнездившаяся в ней стая предпочитала охотиться на ветвисторогих за горным поясом. Семейство из семи разновозрастных волков водила матерая волчица. Тройка прибылых предвкушала торжество первой большой охоты. Недоросли нетерпеливо ждали прощания с логовом и родными угодьями до весны, а может быть, насовсем. Напоследок волки шастали по просторным болотинам и поемным лугам, оттачивая охотничьи приемы на кабаргах. Те изредка опрометчиво спускались со скал лакомиться хвощом, что остается в падях зеленым всю осень и даже под снегом.

Влачить боязливую жизнь одиночки тягостно всякому созданию. Безжалостная правда звериного бытия притупила чувства и обострила ощущения калеки. Умудрила его отказаться от душистых метин, как бы ни ломал соблазн оставить во временном прибежище весть о своем гостевании. Страшась встречи с хозяевами низин, он поневоле приближался к жилью двуногих, откуда смачно и гибельно несло навозом. Так было безопаснее, а скудоумные псы не брехали – одинец быстро разгадал пределы возможностей их обоняния.

Днем он отдыхал в расщелине горного кряжа. Ночами же, следуя прихотям ветров, бродил по меже, тщательно выкроенной им в паволоке у прозрачного рябинового перелеска, вне досягаемости слабоватого собачьего и мощного волчьего нюха. Готовый мгновенно раствориться в спасительном сумраке, всеми порами вдыхал морозную тишину. Летучий коровий дух доверчиво носился в воздушных струях над всей долиной и порою сводил с ума, но умноженная страхом осторожность пока что преобладала над безумным желанием забраться в коровник и всласть вкусить горячей живой плоти перед неизбежным концом.

Волку повезло, когда он, мучимый голодной бессонницей, отправился на свое место днем и, как обычно, засел стеречь за кустами на взлобке у заячьей тропы. Вначале до напряженного слуха издалека донесся голос маленького двуногого. Потом верный нос почуял кисловатый аромат человечьей кожи, смешанный с псиным душком. Двуногий детеныш, бесчувственный к каким бы то ни было подозрительным запахам и звукам, храбрый от неведения страха и боли, горланя веселую песенку, бежал по тропе. За ним поспешала худосочная белая собачонка.

Волк пригнул тряские уши к затылку. Проехался на поджатом хвосте по пригорку, покрытому льдистой коркой листвы. Рад был бы с головою нырнуть в стылый дерн сквозь палые листья. Но вдруг, мешкая, приподнялся и уши вновь навострил. Потянулся к следам, благоухающим жарко и густо, как свежая кровь. Походил по ним, чувствуя, как снисходит к нему невозмутимость. Манящая слабость и легкомыслие этих двоих, не приспособленных к суровой жизни в Великом лесу, выветрили из головы остатки страха.

Подобных надо уничтожать до того, как наступит время их любви и продолжения рода. Тогда они не оставят потомства, которое может унаследовать предосудительную немочь, пустую в охоте и бытии, опасную для дальнейшего благополучия родовых колен. Если не чьи-то клыки и когти, то сама жизнь все равно раньше срока раздавит хилые капли Сюров по велению беспощадной звериной правды. О ней ли не ведать хромому волку!

Одинец сглотнул слюну… Он хотел есть. Он жаждал жизни не меньше беспечного детеныша и никчемного пса. Возможно, сильнее, потому что знал ярость борьбы за нее. Для поддержания своего измученного Сюра ему была жизненно необходима целебная плоть кого-то из них.

Увидев волка, детеныш пронзительно закричал, а собака зашлась в истошном лае. Хищник помедлил и ощетинился. Человеческий голос резал слух. Вопли подхлестнули одурманенную голодом память и напомнили о других двуногих, грозных и сильных. Они скакали на топающих лошадях, эти чудовища, чьи верхние конечности заканчивались убийственными жалами и смертоносными палками.

Детеныш помчался как мог быстро, продолжая кричать. Волк сомкнул челюсти на тощей шее поздно опомнившейся собачонки. Он уже забыл о детеныше и угрозе появления его взрослых родичей.

Маломощная добыча недолго сучила лапками. Из разодранного горла хлынула блестящая кровь и разлилась по земле густой лужицей. Багрово-сизые, умопомрачительно сочные внутренности душисто дымились в морозном воздухе рябинового паволока. Урча и повизгивая, одинец торопливо глотал мясо вместе со шкурой. Он купался в вожделенной крови и плоти, вкушая блаженство. Он ощущал себя заново явленным в первый на Земле день охотничьего рождения, который только что открыл бесконечный круг поглощения и воссоздания. Жизнь в хромом волке ликовала как никогда, и не было на свете ничего вкуснее ее.

Но вот уж немилость судьбы и случая! Послышался лай крупной собаки, и, прежде чем волчью голову стеганул жгучий ужас, одинец понял, что счастье кончилось. Явились-таки двуногие. Подобрав непокорную лапу, калека запрыгал прочь. Славное место сулило ему глотки́ потерянного здоровья с каждым куском, и так внезапно, так горько обмануло его кажущимся безлюдьем. Волк еле добрался до потаенного убежища в расщелине кряжа и принялся выкусывать песью кровь с шерсти. Будь он человеком, он бы заплакал.

Погодя обнаружилось, что жилистое мясо собачонки не в состоянии восстановить силы, траченные на испуг и побег из вероломной межи. Волк опустил морду на передние лапы и попробовал задремать. Но и тут ближняя тропа зазвенела от поступи двуногого. Отзвук шагов дробью раскатился в ущелье. И тотчас с вкрадчивым шорохом, заглушив все шумы, посыпались хлопья пушистого снега.

Одинец взволнованно клацнул зубами, ловя знойной пастью прохладные снежинки. Подразненное собачонкой брюхо сводило мучительной судорогой неудовлетворенной жажды. Брюхо требовало и лишало рассудка. Оно алкало довершить прерванный праздник, чего бы это ни стоило растревоженному хозяину, и превращало его смятение если не в отвагу, то в безрассудство.

Двуногий оказался юной самкой, очень нежной и, наверное, очень сочной. Она не заметила трусящего за спиною хромого волка. Помедлила у дуплистой сосны и скрылась в пещере под невысокой скалой, на которой замысловатые ветра и время вырубили подобие человечьего лица.

Одинец мог захватить добычу прямо там, в естественной западне, что было бы удобнее и вернее всего. Но он знал, что пещера, легко впустившая двуногую, закроется перед ним. Так уже было однажды, когда он сунулся туда из любопытства. Вот и теперь, едва подступил к сторожу-валуну, вход замкнула огненная стена. «Домм-ини-домм!» – грозно гудело призрачное пламя и плевалось шипящими искрами.

Повернув обратно, волк наметил каменный выступ, нависший над нижним поворотом тропы. Должна же двуногая самка когда-нибудь выйти из пещеры! Точнее выверить прыжок, и жертва заверещать не успеет. Лишь бы проклятая лапа не подвела.

* * *

Снег пришел – как стало свежо и чисто! Илинэ вспомнила загадку дружинного мясовара Асчита о снеге: «Говорят, он многочисленнее всего, да не прочнее всех». А еще слова тетушки Ураны о том, что северяне различают в белом цвете четыре двадцатки оттенков. Они разные в каждом отдельном месте Великого леса. Белый цвет снега – цвет правды, торжественной и непорочной. Он чист, как чист плотью и мыслями божественный Дэсегей.

Верхние ярусы творили древний и вечно новый Круг юной небесной воды, который всегда начинается снегом. Пышные кумысные хлопья навевали сон, шурша кротко, сладко, словно нашептывали колыбельную песню. Падали в ладони и превращались в прозрачные росы.

По сосновому стволу проскользнул юркий полосатый зверек. Притворился корявым сучком, поглядел вниз блестящими глазками и бесшумно тронулся дальше, радуясь воздушным перьям. В детстве Илинэ с Атыном ставили под деревьями старые верши, надеясь поймать бурундука и приручить…

Малозаметная тропка, бегущая когда-то мимо Скалы Удаганки, давно заросла. Чужая человечья нога здесь не ступала, не мяла густые кусты. Только сорванная ветка указывала, что прошел какой-то зверь. А Илинэ бурундучок видел часто и не боялся ее, считая своей. Залез в дупло и по-хозяйски выкинул оттуда сухое синичье гнездо или нечаянно задел коготками проворных лапок. Она подняла оброненное. Погладила пальцем свалянную подстилку из косульей шерсти. Весною матушка-синица храбро выдирала клочки шерсти на спине у пасущейся косули, чтобы птенцам было тепло и мягко.

Илинэ подвесила гнездо на заснеженную ветку. Замерла перед входом: здесь ли ты, моя Иллэ? Девушка приходила в пещеру редко, боясь ненароком протоптать тропу, вызвать подозрения жрецов частым следом. Либо, чего доброго, встретить Сандала.

Слава богам, не случилось дурного с волшебной кобылицей. От застигнутой в движении, исполненной полета и ветра красоты ее, как всегда, дух занялся. Лебяжьи крыла, широко раскинутые в размахе, стремились вынести на волю предводительницу табуна небесных удаганок. А может, хотели обнять Илинэ, застывшую в восторге и невнятной печали? Блестел выпуклый глаз, наливаясь, чудилось, небесной росною влагой.

Видел ли Иллэ главный жрец? Наверное, с того времени, как говорил тут с Илинэ, он больше не бывал в пещере. А то непременно бы поинтересовался, кто посмел изобразить небесное создание, имеющее душу. Да и Атын забыл о нарисованной им кобылице. По крайней мере, не ходил сюда, Илинэ бы знала. Вот и хорошо. Где, как не здесь, спрятать Сата?

…Как незнакомо и сумрачно брат смотрел на нее! Неужто не поблазнилось, и взаправду холодная неприязнь скользнула в его усмешке, резанувшей сердце обидой? Должно быть, взвешивал, сестре ли поручить Сата. Отчего не отдал Дьоллоху или Билэру? Чуть голову ей не расплющил, с силой прижав к себе! Не дал сказать о Скале Удаганки. Велел молчать о Сата, даже если сам будет спрашивать…

Илинэ казалась близкой разгадка перемены поведения Атына. Надо только собрать растянутые по времени детские воспоминания одно к одному, как ягоды в туес, и тогда что-то прояснится.

Боковое зрение уловило полыхнувший у входа огонь. Оглянулась удивленно – нет никакого огня. Видно, шаловливый сквозняк взмел снежную горку над валуном. Или все-таки кто-то мимо прошел, затаился вблизи?

Меньше всего хотелось Илинэ, чтобы кто-нибудь ее тут застал. Она украдкой поднималась к Удаганке, делилась с нею нехитрыми радостями и печалями с тех пор, как та позвала. Скала с суровым лицом, которую Илинэ полюбила не меньше, чем матушку Лахсу, знала о ней все. Скала да крылатая Иллэ…

Девушка села у стены под копытами кобылицы. Достала из-за пазухи кошель с волшебным камнем. В мыслях всплыли слова Атына: «Он приносит беду, если попадает в руки недоброму человеку. Или существу… Камень увеличивает чувства, а я… плохой человек! У меня есть враг. Такой же, как я… То есть я – сам себе враг, понимаешь?»

Она не понимала. В чем брат каял себя, о каком существе поминал?

…Приносит беду.

Руки страшились развязать узелок. Но и любопытство снедало: может, Атын пошутил? Может, в кошель всунута обычная речная галька?

Все же чуялось – нет, не простой камень. Легонько попыталась прощупать, какой он, и пальцы сквозь тонко вымятую кожу овеяло щекотливым теплом. Илинэ отдернула руку. Сами по себе, без солнца, камни теплыми не бывают… А Сата затрепетал на коленях: ну же, не бойся, открой!

Не сразу дрожащие пальцы решились потянуть узел-туомтуу в разные стороны, и Сата выкатился в ладонь.

Илинэ тихо засмеялась. Как могла она бояться веселого блескучего гранника размером едва ли не в треть меньше ее кулака? Он оказался почти горячим на ощупь, будто живой… Он и был живым! Подрагивал мелко и нетерпеливо, а когда поднесла к свету, по всей пещере разбросались солнечные лучи с пляшущими серебристыми пылинками. Потом, только ахать успевай, волшебная штучка начала медленно расти и поворачиваться на ладони.

Запорхали радужные блики, точно бабочки замельтешили пестрыми крылышками, или пошел разноцветный снег! Лучезарные углы Сата вспыхивали новорожденным светом, отблески взрывались сполохами, и все вместе переливалось, искрилось, реяло и сверкало в сквозистом воздухе.

Илинэ всмотрелась ближе и вскрикнула, увидев себя в каждой грани. Каким бы боком ни повернулся камень, везде отражалась она! Под темными, вразлет, бровями, смеялись смородиновые глаза. На разрумяненных щеках играли круглые ямочки. От ровных зубов отскакивали снежные искры!

«Знаешь ли о том, какая красивая ты? – прошептал Сата, ластясь к руке. – Каждая твоя грань прекрасна по-своему».

– Не говори так, – смутилась Илинэ вслух. Замешательство не дало ей удивиться тому, что камень умеет вникать в мысли.

А он сказал:

«Лгать не умею… Красивая!»

Илинэ прикрыла льстеца ладонью, дабы не искушать на похвалу и самой не соблазняться. Ведомо было: люди тоже, кроме матушки Лахсы, полагают ее красивой. Не однажды доводилось слышать подобное. Матушка же ворчала: «Нашли казистую… Худа не в меру, глазищи в пол-лица – где пригожесть-то? Хватает в Элен девиц смазливее!» Плевалась в сторону, отводя возможную порчу. А еще, вздыхая, говорила, что внешняя красота дана человеку мудреным Дилгой, в любое время гораздым отнять подарок либо забрать взамен счастье. Поймешь ли загадки бога, который вертит ытык судеб, как ему заблагорассудится?

Лахса наказывала дочери, чтобы та не больно думала о своей якобы красоте. А Илинэ и не думала. Ну… почти. Свое превращение из длинноногого подростка в статную девушку она случайно заметила весною, когда нагнулась с ведром на мостках к спокойному озеру. Донце ведра тотчас разбило чистое отражение. Пришлось ждать, пока порушенная гладь вновь уляжется. Илинэ поразилась ладности возникшей перед ней незнакомки, хотя знала, конечно, что растет и преображается. С некоторых пор не без тревоги следила за нежданной переменой. Тело ее округлилось в иных местах, а в поясе, напротив, истончилось. Но у озерной девушки силуэт был совсем незнакомый, обтекаемый солнцем в изгибах нежно, как стройный чорон.

Позже выяснилось, что и голос Илинэ сделался глубоким, незаметно избыв девчачью писклявость, поступь стала летучей и волосы шелковистее. Ниже колен спускалась кудрявая коса-морока, предмет скрытого тщеславия матушки Лахсы. Дружинный мясовар Асчит, весельчак и загадчик, однажды на празднике Новой весны дернул Илинэ за косу и проворковал: «Без семян, а лучше травы растет!»

Илинэ вздрогнула, вспомнив Кинтея, его липучий мушиный взгляд. Парень стоял тогда поблизости и слышал слова Асчита. В бесстыжих глазах ясно читалось желание накрутить ее косу на кулак. Вымахал в жердину, пора быть женатым, а никак не выветрится из злого сердца детская неприязнь к «тонготскому подкидышу». Отчего же все-таки Атын похоже смотрел?..

Между пальцами пробился свет. Будто рука повернулась к солнцу, аж косточки насквозь прошибло алым сиянием. За разговором с памятью Илинэ забыла о Сата. Восьмилучистый камень дышал под ладонью мягко, как сонный зверек.

Девушка оглянулась вокруг:

– Куда бы тебя надежнее спрятать?

Со стены послышался вздох не вздох – словно ветерок слабый подул. Илинэ подняла незанятую руку, и ветерок окатил запястье прохладой, обвил воздушным кольцом, маня за собой к круглому окатышу-глазу Иллэ.

Вроде осторожно коснулась нижнего века лошади, а глазок-то возьми и выпади! Обнажилась щербина, которую он прикрывал, отворилась мертвая глазница. И, прежде чем охнуть и сокрушиться, что кобылица ослепла, Илинэ поняла, что та подсказала ей лучший схорон для волшебного камня. А он встрепенулся, обрадовался – чем же и стать ему, как не чистейшим оком предводительницы табуна небесных удаганок! Убавился, сделался меньше, чем был вначале, и вошел ровнехонько, будто в нарочно заказанное дуплецо.

Новый глаз засиял ярче прежнего. Чуткая зеница, окруженная светящейся радужкой, проявилась в хрустальной глубине. Старый окатыш-глазок, четыре весны служивший Иллэ верою-правдой, девушка сунула в кошель вместо Сата – оберегом будет. Долго любовалась чудесным ликом лошади. Впрямь лик, мордою не назовешь…

Вспомнился день давнего засушливого лета, когда Атын с Болотом влезли на скалу. Брат сорвался и, к счастью, попал в орлиное гнездо. Нашел там Сата. За шалость ослушники были крепко наказаны. Болота мать проучила прутом, седмицу сидеть не мог. А брат заболел. Хворь накинулась хищная, лютая. Жизнь и смерть наяву боролись, выкручивали и выжимали Атына каждая в свою сторону…

Илинэ вздохнула. В то время она была брату близка. Это Дьоллох только-только начал взрослеть. Стеснялся, что приходится с младшими водиться, вести над ними, как важно говаривал, неусыпный надзор… После чванливости поубавилось. Должно быть, впрямь повзрослел. И все бы хорошо, да на девушек совсем не смотрит, хотя большинство ровесников женаты уже и детны. Лишь Лахса подступится к сыну с намеком о сватовстве, тот рукою досадливо машет – отстань, мол. Вечерами усталая матушка тужит о новой работящей хозяйке. Сменила бы ее в заботах, дом справно повела и за старыми родителями мужа доглядела. Ведь еще год, от силы два, и в чужую семью уйдет Илинэ…

Пусть бы Болот присватался к ней, чем чужой человек издалека. Страшно Элен покидать, не видеть больше своих и Атына. Недолго ждать невестку и тетушке Уране. Сынок, к материнской радости, привезет хозяюшку из дальних мест, как завещано предками. Родовая кровь должна обновляться чаще, течь ровно, чисто, не застаиваясь недужной ржавью в потомстве. За наследного кузнеца девятого колена, к тому же пригожего и богатого, отдаст любимую дочь любая семья в Великом лесу-тайге.

Как-то примется невестка ухаживать за тетушкой? Уживется ли Олджуна с новой хозяйкой в доме? Поди, чуть что, браниться начнет, вечно всем недовольная…

Илинэ опять вздохнула. Не дело ей голову о сторонней жизни трудить, коли скоро станут они с Атыном друг другу вовсе никем.

А ведь она сегодня сразу сообразила – не зря догнал, причина важная есть. Давно не подходил потолковать просто так. Завидев сестру, обычно делает вид, что занят работой, и новостей не спрашивает. Обидно было Илинэ, что брат с Дьоллохом по-прежнему дружен, а ее избегает. Ну, не родной брат, а все равно близкий человек… Вместе же росли! Не будь этих неловкостей, Илинэ посещала бы Урану каждый день. Холила бы, обихаживала болезную, ведь не трудно, и обеим приятно. Всей душою жалела тетушку, видя, что никто во всем свете не любит ее… Даже Атын, кровный сынок.

Не раз хотелось его в том упрекнуть. Да не приманишь приязнь к сердцу, как синицу к конопляным семечкам на снегу. Крепкими узами привязано сердце к той, что грудью выкормила, вырастила с любовью и негой. Это ж только недобрые люди думают, будто стоит приемышу отлучиться от кормилицыной семьи, как он уже о ней не вспомнит. И нянька-де рада-радешенька от него избавиться, благодарствуя на щедром отдарке. На самом-то деле некровные ближники порою так спаяны, что хоть ножом, хоть огнем разделяй – не разделишь.

Атын все пять весен, как ушел от приемных родителей, помочь им старается. То дров наколет, то льда привезет тишком, опасаясь лишний раз Тимира озлить. Нечасто приходит, чтобы матушку Лахсу не смущать понапрасну. А она, бедная, редким гостем счастливая, не знает, куда посадить желанного, чем угостить…

Сердце Илинэ горячей кровью обливалось, обоих жалеючи.

За входом ветер взъюлил, взмел кучку сухих листьев со снегом. Белые хлопья кружились празднично, вихрились живым столбом, словно сама юность взялась вытянуть Илинэ наружу. Спеша проторить неизгладимую тропку в ее будущую память, юность торопилась жить и радоваться лучшим дням, какими они потом вспомнятся со светлой грустью. Весело и настойчиво влекла за собою, в нетерпении танцуя у валуна.

Девушка поднялась на цыпочки, заглянула в таинственно мерцающее око Иллэ. Снова высмотрела себя – красивую…

Надо идти. Дома, верно, заждались. И сама соскучилась по старшему брату. Семь дней разъезжал далеко в горах по поручению малого схода. В пояс поклонилась крылатой кобылице:

– Храни волшебный камень, великая матерь небесного табуна!

На душе отчего-то стало нехорошо. Пышно ляпнула, точно возомнила высоко об умении слагать песенные слова, которым вовсе не обладала. Тушуясь, погладила белый бок лошади. Захотелось шепнуть просто: «Матушка»… И самой себе изумилась, замешкалась. С чего бы еще подобные нежности?

Звон колокольчиков послышался где-то. Наверное, на горе у жрецов. Ветер призывно шуршал снегом и палыми листьями. Илинэ вняла зову, пошла задумчиво к выходу. Постояла у валуна, верного стража кобылицы, молясь Дэсегею. Попросила божественного жеребца поберечь Иллэ, замкнуть пещеру от посторонних с темными мыслями.

Взывать к Белому Творцу стеснялась. Да и вряд ли долетел бы ее ничтожный голос до девятого яруса неба, где живет Величайший из богов.

* * *

Остроглазый Болот издали приметил рыжее пятнышко, когда объезжал предгорье. Пятнышко быстро двигалось по крутой тропе, что вела на гору с Каменным Пальцем. Очевидно, в долине кто-то захворал, и человек спешил призвать лекаря к больному.

Так подумал парень за мгновенье до того, как понял, что это Илинэ. Значит, кто-то занедужил в ее доме. Мысли наслоились одна на другую: женщинам заказано ходить к жрецам. Что же побудило девушку нарушить запрет?

Пока серый меринок приближался к горе, пошел первый в этом году снег. Вначале рухнула белая лохматая лавина, затем снег замедлился. Перистая стена стала крапчатой, как мелкоячеистый невод в синих водах Большой Реки, полный серебристой рыбешки-тугуна. А вскоре глаза, попривыкнув к снегопаду, снова стали зрячими.

Снег был пушист и спокоен. Конь не оскальзывался, забираясь вверх. В горах Болот быстро прокружил по тропам. Заглянул в расщелины, развернулся около Каменного Пальца и жреческих юрт, из которых никто не вышел. То ли в долину отправились озаренные, то ли наступило время молитв.

Илинэ как в воду канула. В тревожную голову закралось нехорошее подозрение. Не Отосут ли, а и того хуже, Абрыр, могут дать ответ, куда она запропастилась?

От дрянной мысли Болоту стало так гадко, словно он наступил на огненную сардану, расцветшую посреди тропинки вопреки зимнему холоду. Наступил, да еще втоптал в снег нежные лепестки, и они погибли под грубой пятой, как язычки живого пламени… Обветренные щеки парня загорелись от стыда сардановым цветом. Подставил лицо ветру и поскакал, сам не зная куда.

Кто дал ему право выслеживать Илинэ? Покамест Болот ей даже не жених. Неизвестно, удачным ли окажется обещанное матушкой сватовство на другой год после Посвящения. Если повезет сейчас найти девушку, как отвертеться от встречного вопроса, что он-то потерял в этих горах? Сказать: вот, дескать, прогуливаюсь здесь иногда от безделья, коню моему по скалам нравится лазить? Изворачиваться скользкой змеею, лгать, улыбаясь криво растянутым ртом… Тьфу! Болот аж сплюнул в досаде. А что, если молвить, как есть: «Не могу без тебя?..»

Потянув поводья, парень уныло вперился в Каменный Палец, уставленный в небо несокрушимой твердыней. Подобным должен быть настоящий ботур – решительным и неколебимым… Ну почему, почему он, отпрыск двух славных воинских родов, такой всегда неуверенный?

Сколько матушка сил израсходовала, чтобы вырастить его мстящим воином! И ведь никто не скажет, что Болот не закален и не вынослив. Он, до сих пор не прошедший Посвящения, считается одним из лучших борцов заставы. Драться на кулаках с ним никто не выходит даже в праздничных состязаниях. Не потому, что большой и сильный. Есть в Великом лесу повыше ростом и могучее…

Весну назад на дружеской встрече с воинским кочевьем южных тонготов, пока старшие рассиживались в Двенадцатистолбовой за кумысной беседой, молодежь затеяла кулачные бои. И все не было перевеса у поединщиков – то тонготский сонинг победит, то эленец.

Одному чужому молодцу вовсе не нашлось равного среди молниеносных. Расхаживал меж своими, коренастыми, гора горой, огромный и долгорукий. Устрашающе поигрывал катучими шарами мускулов, хвастливо на всех посматривая. То ли отец его происходил из племени шаялов, что славятся великанским ростом, то ли мать… Ну, то не важно. Да только был, пожалуй, еще и покрупнее шаяльских родичей.

Кучка уязвленных ботуров вытиснула в ристальный круг упирающегося Болота. Кто-то крикнул: «Эй, непосвященного-то куда?» Слушать не стали, раззадоренные. Сонинги одобрительно загомонили: достойный противник человеку-горе!

Верзила оказался на полторы головы выше Болота, но кивнул, оглядев. Подойдет, мол, не бойтесь, не заставлю мальчишку долго страдать.

Почти треть времени варки мяса колошматил сонинг парня. Уже и Модун, выйдя из Двенадцатистолбовой, собралась бойню прекратить. К кругу прорывалась, расталкивая народ. А Болот, ослепленный болью, кровью и потом, не видел вокруг ничего и ни о чем не помнил. Знал только одно: стоять! Собирался избитым в сплошной синяк телом, складывался непокорной тальниковой ветвью, выпрямляясь с хрустом: стоять! Стоять, ты, рохля, именем Меч!

Только когда голова загудела глухим чугуном и плоть перестала ощущать боль, выбеленные беспамятством глаза вдруг ясно узрели мишень, которую Болот привык видеть перед собой на поляне двух кедров. Мишень – черное, издырявленное стрелами сердце… И он достал его кулаком! Бесчувственный к чужим ударам, вбивал в ненавистную цель оба кулака до тех пор, пока она не рухнула под рев толпы. Ошеломленный сонинг сдался, не веря тому, что малец его поборол.

А Болот выстоял. Перенес увесистые шлепки по плечам – так воины с обеих сторон выражали свое восхищение. Вытерпел уважительное, отнюдь не слабое объятие поколоченного сонинга, сумевшего кое-как подняться. Лишь волчком крутанулся после честной матушкиной оплеухи, отпущенной от всей души… Стоять, Меч, стоять!

Крепко досталось младой чади от обоих багалыков. Хорсун совестил: без дозволения устроили чреватый обидами бой! В трусости ботуров обличал. «Что, удальцы, юнца на потраву выкинуть не постыдились? Почему ты, ты или ты – с презрением тыкал железным пальцем – супротив тонготского дружника не вышли? Здоровенным вырос мальчишка, быков на плечах таскает играючи, так и в схватку его? Бесправильной дракой неломанного, Посвящением неиспытанного?! На миг вас оставить нельзя, норовите седины мои позором покрыть!»

Парни вздыхали тяжко, с ноги на ногу переминаясь. На Болота багалык и мельком не глянул…

Чужой коротыш-воевода щелкнул своего незадачливого сонинга в пузо. До лба не то что не дотянулся, а не смог бы и допрыгнуть. Рявкнул столь оглушительно – эхо пугливым зайцем заскакало в горах! Головы воинов враз пригнулись, будто все макушки срезало копьем. А старый тонгот повернулся к Хорсуну, хлопнул его по спине и захохотал. Брови нахмуренного багалыка разгладились – тоже рассмеялся. Кивнули друг другу, чем-то довольные. Может, каким-то соглашением в Двенадцатистолбовой…

К Болоту вернулось сознание. Поздновато, конечно, дошло, что не отлупили бы его, как набитый оленьей шерстью мешок для кулачного изощрения, решись он показать матушкину выучку. А он не сразу насмелился причинить настоящую боль человеку, который не сделал ему ничего плохого. Ведь ристалище было всего лишь игрой. Это здравый рассудок, не стерпев односторонних побоев, разозлился и бросил хозяина. Оставил в мозгу одну цель, не покидающую никогда.

Болот содрогнулся. Не начни ребята восторженно мутузить его по плечам, он бы, безумный, наверное, убил человека.

Вот так кончился первый, покуда невсамделишный бой. Но стычка дала Болоту понять, что, перейдя за грань нерешительности, он теряет управление собой. Сонинги сели на оленей и уехали. Человек-гора, единственный среди них, возвышался на могучей коняге, а ноги все равно едва ль по земле не волоклись. Оглянувшись, дружелюбно помахал рукой на прощание.