Вернувшись в теплую машину, Джо Патрони, главный механик «ТВА», вызвал по радиотелефону аэропорт. Он сообщил, что все еще находится в пути – на дороге из-за аварии пробка, – но все же надеется скоро прибыть. А как там с самолетом «Аэрео Мехикан», спросил он, все еще не вытащили? Нет, сообщили ему, не вытащили, и он нужен позарез: каждые две-три минуты звонят в «ТВА» и спрашивают, где Патрони и долго ли его еще ждать.

Немного обогревшись, Джо выскочил из машины и, преодолевая буран, увязая в снегу, заспешил по шоссе к месту аварии.

Обстановка вокруг завалившегося грузовика с прицепом выглядела так, точно все это было инсценировано для съемок широкоэкранной картины. Гигантский прицеп по-прежнему лежал на боку, перегораживая четыре полосы шоссе. К этому времени машину уже накрыло толстым слоем снега и она походила на перевернутого мертвого динозавра. Белый снег, яркий свет прожекторов, «мигалки» – все это создавало впечатление, что дело происходит днем. Прожекторы были установлены на трех грузовиках, которые посоветовал вызвать Патрони. Ярко-красные «мигалки» сверкали на крышах полицейских машин, которых за последнее время еще прибавилось, – казалось, полицейские только и были заняты тем, чтобы следить за работой «мигалок». Словом, настоящий фейерверк – как на празднике 4 июля.

Сходство со спектаклем стало еще более разительным, когда прибыла телевизионная группа. Самоуверенные телевизионщики подъезжали по обочине, отчаянно гудя, сверкая вопреки правилам «мигалкой» на крыше своего коричневого фургона. С характерной для людей этой профессии беспардонностью четверо молодчиков принялись командовать, точно эта авария была устроена специально для них и все дальнейшее должно быть подчинено их желаниям. Полицейские не только не обратили внимания на «мигалку», незаконно установленную на крыше телевизионного фургона, но, повинуясь указаниям cъeмoчной группы, уже размахивали руками, передвигая грузовики.

А Патрони, прежде чем отправиться к себе в машину звонить по телефону, тщательно разъяснил, где должны встать грузовики, чтобы объединенными усилиями сдвинуть с места опрокинутый грузовик с прицепом. Уходя, он видел, как шоферы грузовиков и выделенные им в помощь рабочие стали подсоединять к кабине и прицепу тяжелые цепи, которые затем надо будет закрепить, на что потребуется еще несколько минут. Полиция охотно приняла помощь Патрони, и полицейский лейтенант, прибывший к тому времени на место действия, гаркнул, приказывая шоферам грузовиков во всем слушаться Джо. Теперь же цепи были сняты, за исключением одной, с которой, осклабившись нацеленным на него телевизионным камерам, возился в свете прожекторов шофер грузовика.

За камерами и прожекторами толпились пассажиры застрявших машин. Большинство с интересом следили за съемкой, забыв и о своем желании поскорее сдвинуться с мecтa, и о ночном холоде.

Внезапный порыв ветра швырнул мокрым снегом в лицо Патрони. Он схватился за ворот своей парки, но было уже поздно: снег проник внутрь, и рубашка сразу намокла. Неприятно, но ничего не поделаешь. Патрони добрался до лейтенанта полиции и спросил:

– Кто, черт побери, переставил грузовики? Этак они не сдвинут с места и кучу дерьма. Они могут разве что толкать друг друга.

– Да знаю я, мистер. – Лейтенант, высокий, широкоплечий, возвышавшийся как башня над коротконогим, приземистым Патрони, был явно смущен. – Но телевизионщикам хотелось получше все заснять. Они с местной станции, и им это нужно для сегодняшних новостей – про буран. Вы уж меня извините.

Один из телевизионщиков в теплом пальто, застегнутом на все пуговицы, поманил лейтенанта, жестом показывая, что хочет снять его на пленку. Лейтенант вздернул голову, несмотря на валивший снег, и с хозяйским видом направился к грузовику, возле которого шла съемка. Двое полицейских последовали за ним. Став лицом к камере, лейтенант принялся размахивать руками, давая указания шоферу грузовика – указания совершенно бесполезные, но могущие произвести внушительное впечатление с экрана.

Патрони же, подумав о том, с каким нетерпением его ждут в аэропорту, почувствовал, что в нем закипает гнев. Он чуть не ринулся на всю эту аппаратуру – так и схватил бы телевизионный аппарат, прожекторы и расколошматил. Мускулы его невольно напряглись, дыхание участилось. Но усилием воли он взял себя в руки.

Патрони отличался буйным, неуемным нравом; по счастью, его нелегко было вывести из равновесия, но если это случалось, то выдержка и благоразумие покидали его. Всю свою сознательную жизнь он старался научиться владеть собой, но это не всегда ему удавалось, хотя сейчас достаточно было вспомнить об одном случае, чтобы он сумел взять себя в руки.

А тогда он этого сделать не сумел. И воспоминание о том, что произошло, всю жизнь преследовало его.

Во время Второй мировой войны Джо служил в авиации и занимался любительским боксом, причем считался опасным противником. Он был боксером среднего веса и в какой-то момент чуть не стал участником чемпионата ВВС на европейском театре военных действий от своей дивизии.

На матче, устроенном в Англии незадолго до вторжения в Нормандию, ему пришлось выступать против командира самолета по имени Терри О’Хейл, разнузданного хулигана из Бостона, известного своей подлостью как на ринге, так и вне его. Джо был тогда рядовым авиационным механиком; он знал О’Хейла и не любил его. Это не имело бы значения, если бы О’Хейл не прибег на ринге к одному тщательно рассчитанному приему – не шептал все время сквозь зубы: «Ах ты, грязный даго, итальяшка… Ты почему не воюешь на другой стороне, сосунок?.. Ты же ревешь от восторга, когда они сбивают наши машины, а, даго?» И так далее все в том же роде. Патрони прекрасно понимал, что это гамбит, попытка вывести его из себя, и пропускал оскорбления мимо ушей, пока О’Хейл вопреки правилам не ударил его дважды в низ живота, судья же, плясавший сзади них, не заметил этих ударов.

Оскорбления, эти два удара в низ живота и невыносимая боль сделали свое дело, и Патрони вскипел, на что его противник и рассчитывал. Но он не рассчитывал, что Патрони так стремительно, так яростно и так безжалостно обрушится на него – О’Хейл рухнул и, когда судья отсчитал десять, был уже мертв.

Патрони не поставили это в вину. Хотя судья не заметил запрещенных ударов, их заметили зрители, стоявшие у ринга. Но даже если бы они и не заметили, все равно Патрони ведь делал лишь то, что положено, – сражался в меру своего умения и сил. Только сам он знал, что на какие-то секунды рассудок ему изменил и он был безумен. Позже, наедине с собой, Джо вынужден был признать: даже понимая, что О’Хейл умирает, он не смог бы совладать с собой.

После этого прискорбного случая он не перестал боксировать и не «повесил свои перчатки на гвоздь», как обычно пишут в романах. Он продолжал драться на ринге во всю силу своих физических возможностей, не стараясь особенно сдерживаться, но тщательно следя за тем, чтобы не пересечь черту между разумом и безумием. Ему это удавалось – он это понимал, ибо стоило ему распалиться, как разум вступал в единоборство со звериным началом и побеждал. Тогда – и только тогда – Патрони ушел из бокса и уже не ступал на ринг до конца своих дней.

Но одно дело – уметь держать себя в руках, а другое – избавиться от подобных вспышек ярости вообще. И когда лейтенант полиции вернулся, вдоволь накрасовавшись перед телевизионным аппаратом, Патрони накинулся на него:

– Вы на целых двадцать минут задержали пробку на дороге. Десять минут ушло у нас на то, чтобы расставить как надо грузовики, и теперь еще десять минут уйдет, чтобы вернуть их на прежнее место.

В этот момент над ними раздался шум пролетавшего самолета – напоминание о том, что Патрони следовало поторапливаться.

– Послушайте, мистер. – Лицо лейтенанта побагровело, хотя оно и так уже было красным от ветра и холода. – Вбейте себе в башку, что командую здесь я. Мы рады любой помощи, включая вашу. Но решения принимаю я.

– Тогда примите же наконец!

– Я буду делать то, что я…

– Ну нет, вы будете слушать меня. – Патрони горящими глазами смотрел на полицейского, возвышавшегося над ним. Лейтенант, видимо, почувствовав скрытый гнев старшего механика, его привычку командовать, умолк. – В аэропорту очень сложная ситуация. Я говорил вам об этом и говорил, почему я там нужен. – Как бы подчеркивая свои слова, Патрони ткнул в воздух горящей сигарой. – Может, и у других есть причины спешить, но ограничимся пока тем, что я вам сказал. У меня в машине телефон, и я сейчас же позвоню своему начальству. А оно позвонит вашему. И не успеете вы глазом моргнуть, как вас вызовут по вашему радио и спросят, почему вы изображаете из себя телевизионного героя, вместо того чтобы заниматься делом. Так что решение, как вы изволили выразиться, за вами! Звонить мне по телефону или будем пошевеливаться?

Лейтенант смотрел на Джо и, казалось, готов был испепелить его взглядом. Ему очень хотелось дать волю гневу, но он сдержался. И повернулся всем своим большим телом к телевизионщикам:

– Живо убирайте отсюда всю эту бодягу! Слишком долго вы тут, ребята, копаетесь.

Один из телевизионщиков крикнул через плечо:

– Еще несколько минут, шеф!

Лейтенант в два прыжка очутился рядом с ним.

– Вы меня слышали? Убирайтесь сейчас же! – Все еще разгоряченный стычкой с Патрони, лейтенант пригнулся к нему, и телевизионщик съежился.

– О’кей, о’кей! – Он поспешно замахал своей группе, и переносные прожекторы потухли.

– Поставить эти два грузовика как были! – Слова команды пулеметной очередью слетали с губ лейтенанта. Полицейские кинулись выполнять его приказания. А сам он подошел к Патрони и жестом показал на перевернутый прицеп: он явно решил, что полезнее иметь Патрони в качестве союзника, чем противника. – Мистер, вы по-прежнему считаете, что нам надо оттаскивать его на обочину? Вы уверены, что мы не сумеем поставить его на колеса?

– Сумеете, конечно, если хотите забаррикадировать дорогу до рассвета. Вам ведь надо сначала разгрузить прицеп и только потом…

– Знаю, знаю! Забудем об этом. Оттащим его на обочину, а об ущербе будем думать потом. – И, указав на длинную череду застывших в неподвижности машин, лейтенант добавил: – Если хотите рвануть отсюда, как только освободится дорога, выведите машину из своего ряда и подгоните сюда. Дать вам сопровождающего до аэропорта?

Патрони кивнул:

– Спасибо.

Через десять минут последний крюк тяги был укреплен. Тяжелые цепи протянулись от одного из аварийных грузовиков и обмотались вокруг осей перевернутого грузовика; прочные тросы соединяли цепи с лебедкой на аварийном грузовике. Цепи со второго грузовика подсоединили к прицепу, а третий грузовик поставили за прицепом, чтобы толкать его.

Шофер грузовика, пострадавший лишь незначительно, хоть он и перевернулся вместе с машиной, тяжело вздохнул, глядя на происходящее.

– Моим хозяевам это не понравится! Машины-то ведь совсем новенькие. А вы превратите их в лом.

– Только доделаем то, что ты начал, – заметил молодой полицейский.

– Ну еще бы! Вам-то все равно, а я потерял хорошую работу, – угрюмо буркнул шофер. – Может, теперь попробую чего полегче – скурвлюсь и пойду в полицию.

– А почему бы и нет? – осклабился полицейский. – Ты ведь уже и так скурвился.

– Как считаете, можно приступать? – обратился лейтенант к Патрони.

Джо кивнул, пригнулся, проверяя, хорошо ли натянуты цепи и тросы и предупредил:

– Только потихоньку, не спеша.

На первом грузовике заработала лебедка; колеса грузовика заскользили по снегу, шофер прибавил скорости, чтобы натянуть цепь. Передняя часть перевернутого транспорта застонала, сдвинулась фута на два, отчаянно скрежеща металлом, и снова застыла.

Патрони замахал рукой:

– Не останавливайтесь! Сдвигайте с места прицеп!

Цепи и тросы натянулись. Колеса всех трех грузовиков скользили по мокрому, уже плотно утрамбованному снегу. Грузовик и прицеп сдвинулись еще фута на два под нестройное «ура» стоявшей вокруг толпы. Телевизионщики снова заработали; свет их прожекторов создавал дополнительное освещение.

На дороге осталась широкая, глубокая вмятина. Грузовик и прицеп вместе с грузом были уже серьезно повреждены, крыша на прицепе с того боку, который протащили по шоссе, смялась. Цена, которую придется заплатить – страховым компаниям, конечно, – за то, чтоб побыстрее восстановить движение на шоссе, будет немалая.

Два снегоочистителя работали по обе стороны поваленного грузовика с прицепом, расчищая накопившиеся со времени аварии сугробы. К этому времени и машины, и люди уже были в снегу – и Патрони, и лейтенант, и полицейские, – словом, все, кто находился под открытым небом.

Моторы грузовиков снова взревели. Из-под колес, скользивших на мокром, утрамбованном снегу, шел дым. Медленно, величаво перевернутая махина сдвинулась на два-три дюйма, потом на два-три фута и съехала к дальнему краю дороги. Прошло всего несколько секунд, и прицеп перегораживал уже не четыре, а лишь одну полосу на шоссе. Теперь три грузовика без труда сдвинут его на обочину.

Полицейские засигналили фонариками, готовясь рассасывать грандиозную пробку, на что у них уйдет, наверное, не один час. Гул самолета, пронесшегося над головой, снова напомнил Патрони, что главная его забота – впереди.

Лейтенант полиции, к которому он подошел, снял фуражку и стряхнул с нее снег. Потом кивнул Патрони:

– Теперь ваша очередь, мистер, поезжайте.

С обочины на шоссе вырулила патрульная машина. Лейтенант ткнул в нее пальцем:

– Держитесь за машиной. Я сказал им, что вы поедете следом, и велел побыстрее проложить вам дорогу в аэропорт.

Патрони кивнул. Когда он уже садился в свой «бьюик», лейтенант крикнул ему вслед:

– Эй, мистер… Спасибо.

Глава 2

Капитан Вернон Димирест отворил дверцу шкафа, отступил на шаг и протяжно свистнул.

Он стоял на кухне у Гвен Мейген, в «Квартале стюардесс». Гвен все еще не вышла из душа; дожидаясь ее, Димирест решил приготовить чай и в поисках чашек и блюдец открыл шкаф.

Все четыре полки перед ним были плотно уставлены бутылочками. Это были маленькие бутылочки вместимостью в полторы унции, какие авиакомпании выдают пассажирам в полете. Над большинством этикеток была наклеена марка авиакомпании, и все бутылочки были не откупорены. Быстро произведя в уме подсчет, Димирест решил, что их здесь штук триста.

Он и раньше видел казенное вино в квартирах стюардесс. Но никогда не видел в таком количестве.

– У нас есть припасы еще и в спальне, – услышал он за спиной веселый голос Гвен. – Мы собираем для вечеринки. По-моему, достаточно набрали, правда?

Он не слышал, как она вошла, и обернулся. До чего же она хороша и свежа; с тех пор как начался их роман, всякий раз при виде ее он испытывал восхищение. В такие минуты, как ни странно, он, обычно уверенный в своем успехе у женщин, удивлялся, что Гвен принадлежит ему. Она была в узкой форменной юбке и блузке, которые делали ее совсем юной. Ее живое лицо с высокими скулами было слегка запрокинуто, густые черные волосы блестели в электрическом свете. Темные глубокие глаза с улыбкой и нескрываемым одобрением смотрели на него.

– Можешь поцеловать меня, – сказала она. – Я еще не накрасилась.

Он улыбнулся: чистый мелодичный голос с английским акцентом придавал ей еще больше очарования. Подобно многим девушкам, окончившим дорогую английскую частную школу, Гвен усвоила все благозвучие английских интонаций. Порой Вернон Димирест нарочно втягивал Гвен в беседу – с единственной целью насладиться звучанием ее речи.

Но сейчас они стояли, крепко прижавшись друг к другу, и губы ее жадно отвечали на его поцелуи.

– Нет! – решительно заявила Гвен, внезапно отстраняясь от него. – Нет, Вернон, не надо. Не сейчас.

– Почему? У нас достаточно времени. – Голос Димиреста звучал глухо, в нем слышалось нетерпение.

– Я же сказала, что мне надо с тобой поговорить, а на то и на другое у нас нет времени. – Гвен заправила блузку, выбившуюся из юбки.

– А, черт! – буркнул он. – Доводишь меня черт-те до чего, а потом… Ну ладно, подожду до Неаполя. – Он легонько поцеловал ее. – Пока будем лететь в Европу, думай о том, что я сижу в кабине и тихо плавлюсь.

– Ничего, я снова доведу тебя до кондиции. Можешь на меня положиться. – Она рассмеялась и, прильнув к нему, провела длинными тонкими пальцами по его лицу, взъерошила волосы.

– О господи, – вздохнул он, – вот сейчас ты ведешь себя как надо.

– Хорошенького понемножку. – И Гвен сняла его руки со своей талии. Потом повернулась и подошла к шкафу, который он открыл.

– Постой, постой. Ты так и не объяснила мне, что это значит. – И Димирест указал на миниатюрные бутылочки с наклейками авиакомпании.

– Это? – Гвен, подняв брови, окинула взглядом четыре уставленные бутылочками полки и придала своему лицу выражение оскорбленной невинности. – Скромные отходы, то, что не потребовалось пассажирам. Неужели, капитан, вы намерены донести на меня и сообщить об отходах?

– Отходы в таком количестве? – иронически проронил он.

– А почему бы и нет? – Гвен взяла бутылочку джина «Бифитер», снова поставила ее и взяла другую – виски «Канадиан клаб». – А все-таки одно можно сказать в пользу авиакомпании: алкоголь они покупают самого высокого качества. Хочешь выпить?

Он отрицательно покачал головой:

– Ты могла бы предложить мне кое-что получше.

– Могла бы, если бы ты не изображал из себя строгого судью.

– Я просто не хочу, чтобы ты попалась.

– Никто не попадается, хотя все это делают. Посуди сам: каждому пассажиру первого класса положено две бутылочки; но есть такие, которые выпивают только одну, и всегда есть такие, которые вообще не пьют.

– В правилах сказано, что вы обязаны возвратить неоткупоренные бутылки.

– О господи! Так мы и делаем: возвращаем две-три для вида, а остальные девочки делят между собой. Так же поступаем мы и с вином. – Гвен хихикнула. – Мы очень любим пассажиров, которые просят вина перед самой посадкой. Тогда можно на законных основаниях откупорить бутылку, налить пассажиру бокал, а остальное…

– Ясно. А остальное унести домой?

– Хочешь взглянуть? – Гвен открыла другую дверцу шкафа. На полках стояло около дюжины бутылок вина.

Димирест усмехнулся:

– Ну и ну!

– Это не только мои. Моя напарница и одна из девчонок, что живет рядом, дали мне свою долю на сохранение – для вечеринки. – Она взяла его под руку. – Ты ведь тоже придешь, конечно?

– Если пригласят, наверное, приду.

Гвен закрыла дверцы шкафа.

– Можешь не сомневаться: пригласят.

Они прошли на кухню, и она налила в чашки приготовленный им чай. Он любовался каждым ее движением. У Гвен был какой-то удивительный дар даже вот такое чаепитие на ходу обставлять со всей торжественностью.

Теперь, когда она достала из другого шкафа чашки и Димирест увидел, что они тоже с маркой «Транс-Америки», он только усмехнулся. Не следовало ему проявлять такую щепетильность при виде бутылочек с ярлыками авиакомпании, подумал он: в конце концов, уловки стюардесс ни для кого не секрет. Просто его изумило количество бутылочек.

Он знал, что все стюардессы довольно быстро обнаруживают, что экономное расходование припасов в самолетных подсобках может существенно облегчить им жизнь дома. Они приходят в самолет с полупустыми чемоданчиками, которые затем набивают оставшейся едой, причем первоклассной, поскольку авиакомпании покупают только самое лучшее. Пустой термос отбывает из самолета полным – со сливками, а порой и с шампанским. Кто-то даже уверял Димиреста, что предприимчивая стюардесса может наполовину сократить свой счет у бакалейщика. Только на международных рейсах девушки ведут себя осторожнее, так как по правилам все оставшиеся продукты сразу после посадки должны быть уничтожены.

Все это, разумеется, строго запрещено всеми авиакомпаниями, и тем не менее все идет своим чередом.

Стюардессы знают, что по окончании полета никакой инвентаризации не производится. Во-первых, на это просто нет времени, и, во‑вторых, авиакомпаниям дешевле возместить убытки, чем поднимать вокруг этого шум. В результате многие стюардессы сумели за счет авиакомпании обзавестись одеялами, подушками, полотенцами, льняными салфетками, рюмками и столовыми приборами в поистине ошеломляющем количестве: Вернону Димиресту доводилось посещать «гнездышки», где почти все предметы повседневного обихода явно прибыли из кладовых авиакомпаний.

В размышления его вторгся голос Гвен:

– Я вот что хотела сказать тебе, Вернон: я беременна.

Она произнесла это столь небрежно, что смысл ее слов не сразу дошел до его сознания. И потому он ошарашенно переспросил:

– Ты что?

– Беременна: бе-ре-ме…

– Можешь не произносить по слогам, – раздраженно оборвал он ее. Но мозг его все еще не желал воспринимать услышанное. – Ты в этом уверена?

Гвен рассмеялась своим приятным серебристым смехом и глотнула чаю. Димирест видел, что она забавляется его растерянностью. Но до чего же она была сейчас желанна и хороша.

– Дорогой мой, – заметила она, – какой банальный вопрос! Во всех книгах, какие я читала, мужчина в таких случаях задает вопрос: «А ты уверена?»

– Черт побери, Гвен! – взорвался Димирест. – Ты все-таки уверена или нет?

– Конечно. Иначе я бы тебе этого не сказала. – Она протянула руку к стоявшей перед ним чашке. – Еще чаю?

– Нет!

– Все очень просто, – спокойно сказала Гвен. – Это произошло во время «пересыпа» в Сан-Франциско… Помнишь, мы еще ночевали в этом роскошном отеле на Ноб-Хилле, где открывается такой вид из окон… Как он назывался, этот отель?

– «Фейрмонт». Да, помню. Продолжай.

– Ну вот: боюсь, я там была неосторожна. Я перестала принимать пилюли, потому что начала от них полнеть, и, кроме того, я считала, что в тот день могу не беспокоиться, но, видно, ошиблась. Словом, из-за моей небрежности теперь во мне сидит крошечный Вернон Димирест, который с каждым днем будет все расти.

Наступило молчание. Потом он, запинаясь, сказал:

– Вероятно, я не должен об этом спрашивать…

Она прервала его:

– Нет, должен. Ты имеешь право спросить. – Темные глаза Гвен открыто и прямо смотрели на него. – Ты хочешь знать, был ли кто-то еще и уверена ли я, что это твой ребенок. Так?

– Послушай, Гвен…

Она дотронулась до его руки.

– Не надо деликатничать. Всякий на твоем месте задал бы такой вопрос.

Он с несчастным видом махнул рукой.

– Забудь об этом и извини меня.

– Но я готова тебе ответить. – Она заговорила быстрее и более сбивчиво: – Никого другого не было. И быть не могло. Видишь ли… дело в том, что я люблю тебя. – Впервые она не смотрела на него. И, помедлив, продолжала: – По-моему, я любила тебя… я даже уверена, что любила… еще до той нашей поездки в Сан-Франциско. Сейчас, когда я думаю об этом, я рада, что это так, потому что надо любить человека, от которого у тебя ребенок, правда?

– Послушай меня, Гвен. – Он накрыл ее руки своими. Пальцы у Вернона Димиреста были сильные, тонкие, привыкшие управлять и подчинять себе, но умевшие и ласкать. И сейчас они ласково гладили ее руки. Обычно грубый и резкий с мужчинами, Вернон Димирест был неизменно нежен с женщинами, которые ему нравились. – Нам надо серьезно поговорить и все обдумать. – Теперь, придя в себя от неожиданности, он привел свои мысли в порядок. Ему стало ясно, что делать дальше.

– А тебе ничего не нужно предпринимать. – Гвен вскинула голову, голос ее был спокоен. – И пожалуйста, не волнуйся: я не стану устраивать сцен и осложнять тебе жизнь. Я этого не сделаю. Я ведь знала, на что шла, знала, что это может произойти. Я, правда, этого не ожидала, но так получилось. И я решила сказать тебе об этом сегодня только потому, что ребенок твой: это часть тебя, и ты должен знать. А теперь, когда ты знаешь, я говорю тебе: можешь не волноваться. Я сама со всем справлюсь.

– Не горячись, я тебе, конечно, помогу. Не воображаешь же ты, что я отвернусь от тебя и сделаю вид, будто это меня не касается. – А про себя он думал: «Главное – не тянуть: чем быстрее избавимся от маленького негодника, тем лучше. Надо бы еще выяснить, насколько она религиозна; есть ли у нее предубеждения против аборта?» В разговорах с ним Гвен никогда не касалась вопросов веры, но бывает, что люди, от которых меньше всего можно этого ожидать, оказываются вдруг верующими. И он спросил:

– Ты католичка?

– Нет.

Ну, это уже лучше, подумал он. В таком случае ей, пожалуй, надо побыстрее слетать в Швецию – на это понадобится всего несколько дней. «Транс-Америка» тут, конечно, поможет – авиакомпании всегда помогают в таких случаях, при условии, что официально им ничего не известно: нужно лишь намекнуть на аборт, но не произносить этого слова. Тогда Гвен сможет полететь на самолете «Транс-Америки» в Париж, а оттуда «Эйр Франс» доставит ее в Стокгольм – по служебному билету, на основе взаимных услуг. Конечно, хоть она и бесплатно полетит в Швецию, все равно за операцию придется выложить немалую сумму: среди авиационных служащих даже ходила шутка, что шведы чистят не только внутренности, но и карманы своих пациенток. Все это, конечно, обошлось бы много дешевле в Японии. Многие стюардессы летят в Токио и делают там аборт за пятьдесят долларов. И даже как будто в клиниках. Но Димиресту почему-то Швеция или Швейцария представлялась более надежным местом. Если он когда-нибудь сделает стюардессе ребенка, заявил однажды Димирест, то избавляться от него она будет по первому классу.

Но то, что с Гвен это произошло именно сейчас, было чертовски некстати и нарушало все его планы: он задумал расширять свой дом и уже вышел за рамки бюджета. Ничего не поделаешь, мрачно решил он, придется продать кое-что из акций – пожалуй, «Дженерал дайнэмикс»: он уже неплохо на них заработал, и пора воспользоваться барышом. Надо будет позвонить маклеру, как только они вернутся из Рима… и из Неаполя.

И он спросил:

– Но ты все же поедешь со мной в Неаполь?

– Конечно. Я так давно мечтала об этом. К тому же я купила новую ночную рубашку. Ты ее увидишь завтра вечером.

Он встал из-за стола и ухмыльнулся:

– Бесстыжая девка.

– Бесстыжая беременная девка, которая бесстыдно любит тебя. А ты меня любишь?

Она подошла к нему, и он начал ее целовать – в губы, в щеки, в ухо, чувствуя, как напрягаются ее руки, обвившие его шею. И он шепнул:

– Я люблю тебя. – В эту минуту Димирест не сомневался, что говорит правду.

– Вернон, дорогой…

– Да?

Щека, прильнувшая к его щеке, была такая мягкая. Голос звучал глухо – она говорила, уткнувшись ему в плечо:

– Как я тебе сказала, так и будет. Тебе не придется мне помогать. Только если ты в самом деле захочешь.

– А я и хочу. – Он решил, что прозондирует почву насчет аборта по пути в аэропорт.

Гвен высвободилась из его объятий и посмотрела на свои часики: восемь двадцать.

– Пора, капитан. Поехали.

– Я думаю, ты понимаешь, что тревожиться тебе не о чем, – говорил Вернон Димирест, ведя машину. – Авиакомпании привыкли к тому, что их незамужние стюардессы беременеют. Это случается на каждом шагу. Согласно последнему отчету, десять процентов стюардесс ежегодно оказываются беременными.

Вот теперь, не без удовольствия отметил он про себя, они уже подходят к сути дела. Прекрасно! Важно отвлечь Гвен от всяких сентиментальных глупостей, связанных с этим будущим ребенком. Димирест знал: если она расчувствуется, тут вопреки здравому смыслу могут произойти самые нелепые вещи.

Он осторожно вел машину, твердо, но бережно держа руль, – он всегда бережно обращался с любым механизмом, будь то автомобиль или самолет. На окраине города улицы были покрыты толстым слоем снега, хотя их только что расчищали, когда он ехал из аэропорта к Гвен. Снег продолжал валить, и в местах, открытых ветру, особенно там, где не было зданий, громоздились высокие сугробы. Капитан Димирест осторожно огибал их. Ему вовсе не улыбалось застрять где-нибудь по дороге или вылезти хотя бы на минуту из машины, пока они не доберутся до гаража «Транс-Америки».

Гвен, уютно пристроившаяся рядом с ним на кожаных подушках сиденья, недоверчиво спросила:

– Неужели… неужели правда, что ежегодно десять стюардесс из ста оказываются беременными?

– Год на год, конечно, не приходится, но обычно это более или менее так, – подтвердил он. – Таблетки, несомненно, изменили это соотношение, но, насколько мне известно, ненамного. Как один из руководителей нашей ассоциации, я имею доступ к такого рода данным. – Он сделал паузу, дожидаясь реакции Гвен. Но она молчала, и он продолжал: – Нельзя забывать, что стюардессами работают главным образом девушки из фермерского сословия, а если и городские, то из скромных семей. Они росли в глуши, жили более чем заурядно. И вдруг перед ними открывается совсем другая жизнь: новые города, номера в дорогих отелях, встречи с интересными людьми. Словом, они начинают приобщаться к la dolce vita^[2]. – Он усмехнулся. – Ну и в итоге на донышке бокала иной раз остается осадок.

– Какое свинство! – Гвен вспылила впервые за все время их знакомства. – Какое высокомерие! – возмущенно продолжала она. – Одно слово: мужчина. Так вот, если в моем бокале или во мне кое-что и осталось, то позволь тебе напомнить, что это твое, и хотя мы вовсе не собирались ничего оставлять, я бы подыскала для этого иное выражение. И еще: меня, черт возьми, отнюдь не устраивает то, что ты сваливаешь меня в одну кучу со всеми этими девочками «из фермерского сословия» и «из скромных семей».

Щеки Гвен горели, глаза сверкали от возмущения.

– Эй! – сказал он. – А мне нравится твое настроение.

– Что ж, если будешь продолжать в том же духе, тебе не придется жаловаться на то, что оно у меня изменилось.

– Неужели я говорил такие уж гадости?

– Ты просто невыносим.

– Не сердись, пожалуйста. – Димирест сбавил скорость и остановился у светофора, искрившегося мириадами красных точек сквозь падающий снег. Они молча подождали, пока свет не стал зеленым, ярким, как на рождественской открытке. Когда они двинулись дальше, он мягко сказал: – Ни в какую кучу сваливать тебя я не собирался, потому что ты – исключение. Ты же умница и только по неосторожности попала в беду. Ты сама так сказала. Просто мы, наверно, оба были неосторожны.

– Ладно, хватит об этом. – Вспышка гнева у Гвен уже прошла. – Но никогда не суди обо мне по другим. Я – это я, и никто другой.

Некоторое время они молчали. Затем Гвен задумчиво произнесла:

– Пожалуй, так мы его и назовем.

– Кого и как?

– Я вспомнила о том, что сказала тебе – насчет того, что во мне сидит маленький Вернон Димирест. Если родится мальчик, мы назовем его Вернон Димирест-младший, как принято у американцев.

Его имя ему не слишком нравилось, и он только хотел было сказать: «Я вовсе не хочу, чтобы мой сын…», но сдержался. Это было бы уже опасно.

2. Сладкой жизни (ит.).