Киммерийский закат

На сей раз цепочка сработала. Уже минут через десять полковник услышал в трубке: «Казахстан. Воротов», и тут же доложил об этом Корягину, хотя знал, что у того все еще находятся министр внутренних дел и министр обороны.

– Ну и что там у вас? – жестко поинтересовался Корягин, как только услышал голос «казаха».

– Ситуация под контролем.

– Конкретнее.

– Без происшествий, – не понял его Воротов.

– С Елагиным что? – спросил генерал армии голосом нервного учителя, потерявшего надежду обнаружить у двоечника хоть какие-то знания. – С его возвращением в Москву?

– Исходя из вашего требования, вылет удастся задержать.

– На сколько?

– На час.

– Мало.

– Да, но…

– Я сказал: «мало»!

Однако жесткость тона председателя Госбезопасности Воротова не остепенила. Он знал реальное положение дел в республике и исходил из нее.

– Но ведь это же не наш, а российский «борт».

– Не понял.

– Это же самолет российский, причем президентский, с российскими пилотами. Им уже доложили об исправности и готовности к полету, и сейчас борт пребывает под усиленной охраной людей Елагина.

Только теперь шеф госбезопасности сообразил, почему Воротов так упрямо цепляется за недоступность «борта». Он, очевидно, решил, что единственная возможность задержать Президента России – это вывести из строя его самолет, или же, «запустив» ложную тревогу, заставить механиков и спецохрану еще раз пройтись по всем бортовым узлам.

– Я ведь не требую, чтобы борт не долетел, – Корягин был уверен в надежности своей спецсвязи, а потому мог говорить открытым текстом. – От вас не это требуется, Воротов.

– По-нят-но… – и голос казаха показался ему еще более озабоченным.

– Существует же, черт возьми, такое понятие, как «восточное гостеприимство»! Пусть проявят это самое свое, хваленое, восточное… Хотя бы на три часа.

– На три?!

Воротов изначально определил, что Кузгумбаев продержит Елагина на своем «восточном гостеприимстве» не менее двух часов, и когда он говорил о часе, – это было подстраховкой. Но этот неожиданный звонок председателя Госбезопасности… Казах уже подумал было что там, в Москве, наверху, что-то очень сильно изменилось, и теперь уже от него потребуют не задержки борта, а наземного устранения Елагина. А что, ситуация явно способствовала такому повороту событий. Ведь погибнуть Елагин должен был бы не в России, а в Казахстане, где покушение на него можно было приписать кому угодно, от казахских национал-исламистов, до афганских моджахедов.

– Но каким образом можно заставить Президента Казахстана три лишних часа продержать в своей столице Президента России, отлет которого жестко определен и согласован и который, в силу известных обстоятельств, буквально рвется в Москву? Под домашний арест взять его, что ли?!

Только потому, что Воротов произнес эти слова уже на удивление спокойно, как бы размышляя вслух, беседуя с самим собой, несдержанность подчиненного Старый Чекист ему простил.

– Мы ведь уже говорили с тобой о прелестях восточного гостеприимства, – неожиданно напомнил Корягин, опять заставив Воротова горько ухмыльнуться. – Словом, решай, генерал, решай; но при этом помни – на карту сейчас поставлено очень многое.

5

…«Пригородный поселок Южный?» Брюнетка что, назвала его остановку? Почувствовав себя так, словно ему нагло плеснули в лицо недопитым кофе, но при этом вежливо извинились, Курбанов мечтательно поиграл желваками: «Откуда ей знать, что выходить мне придется именно на этой станции, маз-зурка при свечах?! До нее еще три-четыре остановки, и после нее будет столько же».

– Не стройте из себя Деву Марию-Провидицу, мэм, – жестко произнес он, опять склоняясь над затылком красавицы. – Моя остановка была известна вам заранее. Из каких, позвольте спросить, источников? Вы не угадывали ее, а назвали наверняка.

– А кто вам сказал, что Дева Мария была провидицей? Вы бы хоть в Библию не поленились заглянуть. Понимаю, это сложнее, нежели смотреть на мир сквозь прицел, сквозь мушку пистолета, но все же… – Гортанно взорвавшись изумительным по своей сопранной тональности хохотком, брюнетка поправили небольшую, висевшую на левом плече, сумочку и продвинулась к выходу.

Курбанов подался было вслед за ней, но в это время с сиденья справа поднялся какой-то парень, и «провидица» величественно протиснулась между вздрагивающими от ее прикосновения коленками мужчин, чтобы занять свое место у окна.

«…И еще… почему она решила, что через мушку пистолета?! – взорвалось что-то там, в сознании Курбанова. – У меня что, на роже вытатуировано мое офицерское звание? Я – в гражданском, маз-зурка при свечах, и ничем не отличаюсь… Хотя, стоп, какое-то клеймо все же просматривается, и если женщина обладает наметанным взглядом… Только откуда ему – наметанному взгляду – взяться у нашей тихони-брюнетки?»

Знала бы эта женщина, как унизительно прошлась она сейчас по его профессиональному самолюбию! Так нет же, паршивка, невозмутимо сидит у окна, гордо вскинув окаймленную черным шлемом курчавых волос головку, и плевать она хотела на него и всех остальных в этом чадном автобусе. Кто она, к дьяволам, такая?! Как оказалась рядом с ним на перроне? Почему спровоцировала знакомство?

Курбанов вдруг почувствовал непреодолимое желание вышвырнуть оказавшегося рядом с ней юнца, усесться на его место и потребовать объяснений. Но, представив себе, как глупо все это выглядело бы в реальной жизни, попридержал свой пыл.

Несколько секунд Виктор буквально поедал ее взглядом, надеясь, что женщина хоть каким-то образом напомнит о себе, об их мимолетном знакомстве. Но она сидела, как изваяние. Зато теперь Курбанов заметил то, на что не обращал внимания, когда брюнетка стояла рядом, – ее фигуру пловчихи, мощно скроенную, с накаченными на тренажерах плечами.

Нет, никогда раньше видеть ее Курбанову не приходилось. У них, в отряде специального назначения «Скиф» Главного разведуправления, проходили подготовку две женщины, и обеих Курбанов прекрасно знал. Так, может быть, брюнетка – из какого-то другого отряда, с бойцами которого он не знаком? У них, в ГРУ, в отрядах спецназа, предназначенных для работы в глубоком тылу противника, никакие знакомства, – не говоря уже о близких взаимоотношениях и откровениях, – вообще не поощрялись. Да «черные береты» к этому и не стремились. Особенно в последнее время, когда стало ясно, что работать-то им придется не за бугром, а, скорее всего, здесь, на пространстве бывшего Союза, в бывших братских республиках, против «националов», – что лично у него, майора Курбанова, никакого энтузиазма не вызывало.

Тут приходилось иметь дело с политиками, причем с политиками, отрекшимися от своих вчерашних убеждений и предавших своих партийных боссов, а потому способных теперь предать кого угодно и каким угодно способом. А еще эти политики готовы были бросать спецназовцев на самую грязную работу, чтобы потом самым грязным образом подставлять их. Как это уже случалось со спецкомандой госбезопасности «Альфа» и другими ребятами в Тбилиси, в Средней Азии, во взбунтовавшемся Вильнюсе…

Ясно, что эту смазливую «кадрицу» кто-то подослал. Но кто, какая контора? Милицейский спецназ? Некий конкурирующий клан из подчинения ГРУ? Нет, бойцы «Альфы»?

Схема вырисовывалась довольно примитивная: Седьмое управление Комитета госбезопасности каким-то образом разжилось на агента в их спецотряде разведуправления, и… Не исключено, что этим «вильнюсским евнухам» понадобился еще один «груз-200», как понадобился он в свое время при штурме вильнюсского телецентра. Тогда за этот «груз» сошел труп офицера самой «Альфы», какого-то лейтенантика, по всей вероятности, отказывавшегося участвовать в столь унизительной для профессионального военного провокации.

«И кто убедит меня, – подумалось Виктору, – что теперь им не понадобился свежий труп офицера особого отряда спецназа военной разведки»?

Взглянув на брюнетку, Курбанов обнаружил, что, внешне все еще оставаясь невозмутимой, она тем не менее косит на него взглядом, и при этом в глазах поблескивает соблазнительная лукавинка.

«Ну что ж, – подумал он, исподволь умиляясь красотой женщины и шаловливостью ее взгляда. – Если мудрецы из Седьмого управления госбезопасности прибегают теперь к услугам таких вот “киллерш”, это делает им честь, маз-зурка при свечах».

Как только водитель объявил, что следующая остановка – поселок Южный, майор тут же двинулся к выходу, и уже от двери, привстав на цыпочки, отыскал взглядом свою попутчицу. Она поднялась и тоже направилась к выходу, но Курбанов почувствовал, что еще раз лицезреть ее – теперь уже на остановке Южного – не удастся. Скорее всего, она лишь убедится, что подопечный действительно убрался из салона. При этом брюнетка даже не скрывала, что шпионит за ним, – настолько откровенным оставалось ее любопытство. Порой казалось, что она умышленно подставляет себя, чтобы мужчина окончательно рассекретил её.

Ступив в пропитанную дождем и морским туманом фиолетовую темень, майор слегка поежился и с тоской всмотрелся в салон ярко освещенного пригородного автобуса. Брюнетка стояла у предпоследнего окна, повернувшись к нему лицом. Вряд ли она – из света в темноту – видела Курбанова, однако не сомневалась, что уж мужчина-то ее точно видит. Не зря же на лице ее блудливо промелькнула все та же шаловливая женская улыбка.

«То, что она выйдет на следующей остановке, – понятно. Не ясно, почему не решилась выйти вместе со мной. Остановка ведь все равно была названа. Сыщик из нее, естественно, никакой. Но, похоже, что и скрывать своего интереса к нему брюнетка не старалась. Тогда что здесь только что происходит на самом деле, маз-зурка при свечах?!»

6

Принимать «группу товарищей» здесь, в соединенном с его рабочим кабинетом небольшом конференц-зале, на втором этаже виллы, генсек-президенту решительно не хотелось. Он почему-то всячески оберегал этот кабинет, предпочитая встречаться внизу, в официальной приемной, в гостиной или в одной из комнат отдыха. А случалось, что вообще уводил гостя на свою любимую кипарисовую аллею парка.

Вот и сейчас Русаков намеревался встретить «московских товарищей» еще на входе в виллу, однако он явно опоздал. Непрошеные полуофициальные гости уже поднимались к нему на второй этаж.

Растянувшись в цепочку по широкой, слегка «завинченной» лестнице, они шествовали важно и решительно. Как члены военного трибунала, шедшие для того, чтобы объявить свой «суровый, но справедливый»… Строгие, почти окаменевшие лица этих «трибунальщиков» напоминали ритуальные маски индейцев, направлявшихся к ритуальному костру каннибалов.

Причем Президент сразу же обратил внимание, что позади группы, чуть поотстав, степенно поднимается рослый, плечистый полковник Буров. Пока не ясно было – то ли приезжие успели присоединить начальника охраны к своей делегации, то ли он идет по собственной инициативе, но вполне очевидно, что в компании бунтовщиков он вполне мог бы сойти за… палача.

А что, вдруг поймал себя Русаков на этой сумбурной мысли, и в роли палача – тоже. Опыт составления посмертного диагноза у них богатый, да и кто потом, когда к власти придут путчисты, решится по-настоящему расследовать причину твоего «ухода»?! Разве что в виде моральной компенсации, устроят пышные похороны, «в духе Брежнева и Андропова». Что-что, а это у них отработано. Русаков давно смирился с мыслью, что в этой стране в каждом армейском штабе сидит по Пиночету. Но только сейчас он подумал, что точно такие же «пиночеты» восседают в этой стране в каждом республиканском ЦК, и даже в каждом обкоме партии.

– Так что… произошло? – негромко, явно срывающимся голосом спросил генсек-президент, чувствуя, как губы его от волнения деревенеют, а во рту пересыхает.

Задавая свой вопрос, он задержал взгляд на двух, шедших чуть впереди и правее остальных, генералах Госбезопасности – Цеханове и Ротмистрове, интуитивно улавливая, что главная опасность все-таки исходит от них. Причем интуиция эта была порождением почти генетического страха «всяк в Стране Советов сущего» перед властью и вседозволенностью КГБ; страха, террорно сформированного коммунистическим режимом в душах и сознании целых поколений, а потому одинаково довлеющего теперь и над уличным забулдыгой, и над обитателями кремлевских кабинетов.

Лишь в самое последнее мгновение генсек-президент перевел взгляд на руководителя своего аппарата, Дробина. Только обращаясь к нему, своему непосредственному, аппаратному, подчиненному, Русаков способен был сохранить хоть какую-то иллюзию уверенности, и даже делать вид, будто надежно контролирует ситуацию.

– Да вот, как видите, все вот так вот складывается… – невнятно пробормотал Дробин, несколько запоздало отвечая на его вопрос, и, тем самым, давая понять, что впредь вопросы следует задавать кому угодно из прибывших, исключая его. Если только их вообще следует задавать сейчас кому-либо, в его-то, генсек-президента, ситуации.

– Что «вот»? – нахмурился Русаков. – Что «складывается»?

– Товарищи специально прибыли сюда, чтобы обсудить создавшееся положение, – все с той же неопределенностью доложил Дробин.

– Тогда, кто мне внятно объяснит, что же все-таки произошло? – еще мрачнее поинтересовался Президент, опять глядя на остановившихся, чуть правее от него, плечо в плечо, рослых, с почти одинаково безликими, кирпичного загара, лицами кагэбистских генералов. Хотя мысленно уже ответил себе: «А ведь, похоже, что это – арест! Неужели, действительно, арест?!»

– Надо пройти в кабинет, – выделился наконец из «группы товарищей» тот, кто считал себя наиболее приближенным и авторитетным. Поначалу он как бы чуть поотстал от остальных, но теперь, решительно протиснувшись между начальником президентского аппарата и первым замом председателя Госкомитета по обороне, предстал перед своим партийным боссом. Это был секретарь по идеологии Вежинов, за которым в цэкашных коридорах закрепилась кличка «Отпетый Идеолог». – Пройти надо бы, товарищ Президент. Туда, – кивнул в сторону приоткрытой двери кабинета, понимая, что генсек-президент убийственно растерялся и плоховато соображает. – Разговор-то просматривается непростой, но… важный. Для страны, для партии.

Еще несколько мгновений Русаков стоял, загораживая спиной эту самую дверь, как последний ее защитник, затем, взглянув на помощника, ничего не говорящим, растерянным взглядом, попятился к двери; наконец, повернулся спиной ко всем остальным и вошел в кабинет, чуть было, по привычке, не прикрыв за собой дверь.

Вежинов попытался войти вслед за ним, но генерал-лейтенант Цеханов оттиснул «отпетого идеолога ума, чести и совести эпохи», давая понять, кто здесь кто. В свою очередь, генерал-майор Ротмистров решительно оттеснил от двери помощника генсек-президента Веденина, вполголоса, до вульгарности невежливо посоветовав ему:

– Ты, Завхоз, пока прогуляйся…

– Но ведь Президент, возможно…

– Тебе сказано? Понадобишься – позовут. Разговор предстоит нервный, государственный, и явно – не по твоей парафии, – прошел генерал-майор вслед за боссом.

Сразу же стало очевидным, что ни на совещания, ни вообще на такое количество людей кабинет не рассчитан. Поэтому, усевшись в свое рабочее кресло, генсек-президент встревожено проследил, как все остальные располагаются, где кто может.

– Ну, так я слушаю, – вновь попытался он овладеть ситуацией.

Заговорщики переглянулись и остановили свои взгляды на Вежинове. Но, как показалось Русакову, вовсе не потому, что считали его здесь главным. Идя сюда, они, похоже, в отношении «главного», в этой своей путчистской спешке, так и не определились.

– Владимир Андреевич, мы знаем, что, по существу, вы уже приняли решение о введении в стране чрезвычайного положения. На Политбюро мы об этом говорили и пришли к общему мнению…

– Когда это мы говорили об этом, чтобы так, всерьез, по повестке дня, на Политбюро? – угрюмо встрепенулся генсек-президент. – Что-то не припоминаю.

– Да нет, Владимир Андреевич… вы не так поняли. Это наше, членов Политбюро, общее мнение о положении в стране. О чем, как помните, речь шла даже на Пленуме.

– Среди прочего – да, на Пленуме шла речь и об этом. Но вы же понимаете, товарищи, что это было в закрытой части, в порядке, так сказать, общего обмена мнениями; руководствуясь теми демократическими веяниями, которые наблюдаются в нашей стране в ходе перестройки и которые мы с вами, исходя из плюрализма мнений, допускаем сейчас во время всякой партийной дискуссии.

Вежинов беспомощно оглянулся на Цеханова. Генерал поиграл желваками и попытался встретиться взглядом с главкомом Сухопутных войск Банниковым. Тот исподлобья взглянул, вначале на генсек-президента, а затем на Цеханова. «Этот заболтает все, что угодно, – явственно прочитывалось во взгляде главкома. – Если только вовремя не прервать его словесный поток и не поставить перестроечного говоруна на место. Причем сейчас же, и самым решительным образом».

Тем не менее генерал армии пока что считал, что его время не настало, хотя все члены группы знали: Банников не просто недолюбливает, а откровенно презирает Президента, не называя его в разговоре ни президентом, ни по фамилии, а только «Этот… из Кремля».

– Вопрос был даже вынесен на Верховный Совет, – понял главный идеолог партии, что помощи от генералов ожидать пока что не приходится. – Если помните, там всерьез рассматривалось предложение…

– Вот на Верховном Совете и надо решать, – ухватился за эту подсказку Президент, по привычке усиленно и бессистемно жестикулируя. – Партийные органы, конечно, скажут свое веское слово, но вы же понимаете, что мы не можем недооценивать мнение депутатов Верховного Совета, его руководства. А когда такое решение законодательным органом будет принято, и процесс пойдет в рамках закона… А понятно, что проходить он должен только в законодательном русле, поскольку, вы же понимаете, что иначе это все чревато… Тем более что процесс уже пошел, он коснулся всех союзных республик…

Не решаясь прервать генсек-президента, Вежинов беспомощно взглянул на главнокомандующего Сухопутными войсками. Однако тот не обратил внимания на цековского идеолога, которого терпеть не мог точно так же, как и словоохотливого Русакова. В эти мгновения он смотрел на Президента с таким снисходительным презрением, словно уже решил для себя: «Пора браться за оружие! По-иному этот “прораб-перестройщик” не понимает». Однако же и генерал тоже промолчал, приберегая слова, как последние патроны.

7

…Услышав из уст шефа госбезопасности сакраментальное: «Так существует же еще и восточное гостеприимство», Воротов лишь угрюмо ухмыльнулся. А на чем они еще пытались оттянуть время отлета российского Президента из Казахстана, если не на восточном гостеприимстве? Но дело в том, что гостеприимство это должны демонстрировать не он, Воротов, и его люди, а Президент Кузгумбаев, который никакого сочувствия действиям путчистов не проявляет. И уговорить которого еще труднее, чем заставить действовать по указке главного заговорщика.

Нет, пока что это кое-как удается. Расчет на то, что Кузгумбаев давно симпатизирует Елагину и не прочь задержать его на часик у себя, расширив программу пребывания. Ведь о чем пишет сейчас вся пресса, в том числе и оппозиционная, Казахстана? Да о том значении, которое придается главой российского государства дружбе с Казахстаном. Ведь не в Украину же Елагин подался, не в братскую Беларусь, и даже не в США, а именно в Казахстан. Чтобы продемонстрировать… Чтобы получить моральную и политическую поддержку… Наконец, нейтрализовать Казахстан, исключая его из сферы влияния гэкачепистов.

А о чем пишет вся зарубежная пресса, которую местные газетчики в националистическом раже так щедро цитируют? Да все о том же, из всех стран на полупостсоветском пространстве Елагин избрал Казахстан, из всех лидеров суверенных государств – Кузгумбаева. И как же хлестко это звучит, как укрепляет авторитет Отца Казахов в глазах местного бомонда!

– Гостеприимство – да, это понятно, оно способно отвлечь и захватить, – молвил тем временем Воротов, – но не настолько же…

– Делайте, что хотите, однако на три часа вылет должен быть задержан.

– И что потом? – механически как-то поинтересовался Казах. Он и не собирался задавать этот явно неприличный в их среде, не подобающий кагэбисту, вопрос. Тот вырвался как-то сам по себе.

– А что… «потом»? – резко отреагировал Корягин. Однако резкость эта была понятной и вполне объяснимой. – Не ваше это дело, что будет потом, когда он прибудет сюда. Ваше дело – выполнить то, что вам приказано.

– Так точно, – явно струсил Воротов. Ситуация была накалена до предела, судьба «спасителей Отечества» висела на волоске. И Воротов понимал, что не одна голова слетит сейчас под занавес, да под горячую руку. Щадить в такой ситуации никто никого не будет. Поскольку знает, что и его тоже не пощадят.

– Ваше дело выполнять то, что вам приказано выполнить в Алма-Ате, – для чего-то повторился Корягин.

– Так точно, товарищ генерал армии. – «Казах» прекрасно знал, что в отличие от множества хамоватых армейских генералов Корягин никогда не срывается на крик, на служебную истерику. И если уж сейчас он взбеленился, значит, его действительно достали. – Я всего лишь хотел спросить, как эту задержку объяснять самому Елагину, – все же слегка задело Воротова.

– Да как хотите.

– И не только Елагину, но и, прежде всего, Кузгумбаеву, который пока еще считается со мной.

– Так придумайте что-нибудь.

– И сразу же занервничает пресса. В газетах и на телевидении может появиться сообщение, что гэкачеписты, – неосторожно употребил он термин, от которого Корягина просто-таки воротило, – не впускают лидера России в столицу. А это уже на грани гражданской войны.

– Пресса – да, – вдруг спокойно-деловито признал Корягин. – Этот факт следует учитывать.

– Понимаю, чем позже Елагин появится в Москве, тем лучше, но всему должно быть какое-то правдоподобное объяснение.

– Сообщите Кузгумбаеву, причем совершенно секретно, что это – в интересах самого Елагина. В целях его безопасности, ибо существует некая версия покушения на него – как вам только что стало известно по вашим каналам.

– Это – да, это – уже версия, – признал Воротов.

– …И что не в интересах Кузгумбаева, чтобы самолет руководителя России потерпел катастрофу после взлета с аэродрома Алма-Аты. В конце концов могут возмутиться живущие в Казахстане русские казаки, все Поуралье.

– А что, аргументация вполне правдоподобная.

Воротов помнил, что, как только в Казахстане начинали поднимать голову местные патриоты, кагэбисты сразу же бросали свою агентуру на области, которые прилегают к реке Урал и Каспию. То есть на регионы, где все еще жило много потомственных казаков, из тех, которых в свое время коммунисты не успели перестрелять как «врагов трудового народа».

Еще вчера местные казачьи организации действовали полулегально, а сегодня у них вдруг появились бравые усатые атаманы из бывших афганцев да воздушных десантников, а вслед за ними у казачьих организаций откуда-то, сами собой, начинали появляться деньги, офисы, газетенки и листовки…

Причем в Алма-Ате сразу же уловили, что поставлены перед выбором: если они не пригасят свои националистические амбиции, страну сразу же постигнет великий раскол. И в самом деле, казаки тут же начали угрожать автономией, референдумом и конечно же обращением за помощью к Москве, в связи с притеснениями «русскоязычных». Мало того, в казаки стали подаваться сотни и сотни вчерашних целинников и шахтеров. Так вот и зарождалось политическое пугало, которым кагэбисты нагоняли теперь страх на казахов всякий раз, когда это «соответствовало национальным интересам России». Немудрено поэтому, что лидера Новой России принимали теперь в столице суверенного Казахстана с таким радушием.

– И запомните, генерал Воротов: не менее трех часов, – вновь угрожающе напомнил Корягин. – Пусть пресса взахлеб пишет о том, насколько теплым и сердечным был прием, оказанный высокому российскому гостю. Поите его, подсовывайте секретарш, понуждайте наслаждаться жизнью под аккомпанемент «один палка два струна».

– Теперь уже основательно прояснилось, товарищ генерал армии. Сделаем все возможное.

8

Частник, вызвавшийся доставить Курбанова к пансионату с бывшим компартийным названием «Интернациональ», а нынче именуемому «Лазурным берегом», был до угрюмости мрачен и величественно несокрушим. Необычайно тучный, неуклюже гороподобный, он вел свой «москвич», обхватив руль, как соседку по даче – за талию, наваливаясь на него всей своей женоподобной грудью, и при каждом качке – упираясь кожаной кепкой в крышу салона.

– Только учти: до первого поста, – пропыхтел он, узнав, что клиенту понадобился этот затерянный посреди предгорного леса «цековский обалдуйчик».

– Как друг – до первого милиционера, – резюмировал майор.

– Тут не до шуточек, тут все по статье «уголовного». В случае чего, ты – мой знакомый, денег я с тебя не требовал, и требовать не мог. И зовут меня Лехой, Алексеем то есть. Можешь сразу же признать во мне племянника.

– Уже признал. А что, разве дорога туда намертво перекрыта постами?

– Теперь здесь все перекрыто: и «цековский обалдуйчик», и цековские дачи, не говоря уже о водной станции для цековских барыг, на которой «слуги народа» рыбалкой забавлялись. Ты, конечно, тоже забавлялся, но мне наплевать.

– Время такое: всем на все наплевать, маз-зурка при свечах. Давно они там появились, посты эти?

– Дня три назад.

– И как народ объясняет их появление?

– Впервые они обнаружились в конце января. После Вильнюса. Даже БТРы подогнали, не поленились. Слух тогда пошел, что скоро начнут хватать людей, как в тридцать седьмом. Но тогда все обошлось: дня четыре постояли заслонами и исчезли. Теперь покруче взялись. Неподалеку даже квартирует некий охранный батальон. Как думаешь, хватит коммунякам батальона, чтобы удержаться здесь, не дав при этом возможность политэмигрантам почувствовать тоску по советской власти?

– Скорее они дадут им возможность почувствовать себя политзаключенными. На десять лет без права переписки.

– А ты смышленый, – признал водитель.

Курбанов знал, что официально «Интернациональ» числился пансионатом, предназначенным для отдыха и лечения политэмигрантов и членов их семей. На самом же деле, хорошо охраняемая территория этого заведения давно превратилась в своеобразный политический отстойник, в котором пережидали самые неприятные дни своей жизни многие из тех, кто когда-то «раздувал пламя мировой революции» в странах, раздуть в которых его попросту невозможно. Или же насаждал террор в тех странах Центральной и Южной Америк, Африки, Юго-Восточной Азии, где сотворить народно-освободительные движения и левацкие террористические организации вообще-то особого труда не составляло.

Таким образом, за мощной оградой «Интернационаля» время от времени оказывались опальные принцы, изгнанные президенты, скрывающиеся от правосудия своих стран завербованные агенты советской разведки и всякие прочие… Одни из них жили в «гостинках», другие – в пансионных корпусах или в пансионном «гостевом отеле»; третьи, тоже под вымышленными именами и по фальшивым документам, – в разбросанных по лесной территории коттеджах. Вот и все сведения, которыми Виктор Курбанов пока что способен был похвастаться.

– Похоже, что ты тоже из «наших»? – прервал Леха недолгий мысленный экскурс майора в лесное зазеркалье.

– Из «тех еще» – так будет точнее, маз-зурка при свечах. Если я верно понял, «Интернациональ» расположен где-то между поселком Южным и следующей остановкой, как ее там?..

– Озерная, – проворчал Леха. – Считай, что обалдуйчик этот цековский расположен почти посредине между Южным и Озерной, ко второй – даже на километр ближе. Правда, чтобы добраться от Озерной до въездных ворот, приходится обкуролесивать почти всю территорию, а дорога лесная.

– То есть обитатели «Интернационаля» и персонал обычно выходят из автобуса здесь, на Южном?

– Делать лишние километры и платить лишние деньги? Они что, кретины?

«Ну, называть эту красавицу кретинкой не стоит, – по справедливости решил для себя Виктор, – тем более что все становится на свои места: решив проехать лишнюю станцию, она избавилась от меня, как от попутчика. Хотя, казалось бы… приятный собеседник, и вообще неплохая пара. Получилась бы… возможно».

Проехав еще километра два по тряской дороге, словно бы умышленно петляющей по перелескам, дабы отбить охоту у всяк случайного проезжего добираться до ворот «Интернационаля», Леха вдруг резко затормозил, будто оказался над пропастью.

– А вот и они, обалдуи постовые, – выключил зажигание.

Курбанов пристально всмотрелся в лобовое стекло, однако ничего, свидетельствующего о наличии «обалдуев», почему-то не обнаружил.

– Огонек сигареты заметил, – объяснил Леха. – Сейчас появятся.

– Не в разведке, часом, служил?

– Еще и служить им, барыгам цековским?! Нет, я все больше по контрабандному делу проходил.

– И так смело говоришь об этом?

– Потому что отбоялся.

«Вот оно: когда верхи уже ни хрена не могут, а низы уже ни хрена не желают! Даже язык попридержать. Что и говорить: действительно, страна обалдуев!».

– Ладно, заболтались мы тут с тобой, Леха. Сколько от поста до ворот?

– Метров пятьсот. Уж не грабануть ли решил пансионатик этот?

– В долю просишься?

– Презираю надомников. – Они молча проследили, как по поднебесью, перерезая высотные здания, пополз луч мощного армейского прожектора и, полуослепленные, переглянулись.

– Это с вышки. Их там две. Одна – слева от ворот, другая – у ручья, по ту сторону территории. Но прожектора там нет.

– Неплохо знаешь объект. А говоришь, что презираешь надомников, маз-зурка при свечах.

– Обалдуйчиков-коммуняк презираю не меньше. Мы тут с народом шебуршимся по поводу того, что если они слишком уж Президента России прижмут и снова погонят в Сибирь эшелоны с «врагами народа», придется их слегка попридержать. Так, сотню-другую перевешать. Хватит терпеть эту гаркавую марксистско-ленинскую падаль. Как ты относительно «сотни-другой»?

– Главное, начать. Потом и в тысячи не вложишься.

– Не разделяешь вроде бы?

– Пока нет. Хотя в принципе…

– А народ шебуршит, что недавно эти сволочи, коммунисты, несколько сотен тысяч наручников на заводах уральских заказали.

– Ну да?! Не может быть? Скорее всего, провокация «врагов народа».

– Никакая не провокация. Теперь секреты не очень-то держат. Мужик тут один приезжал. Заказ этот был размещен на его заводе. Более ста тысяч наручников. И предполагает, что подобные заказы были размещены не только на их заводе.

– Кто же их заказывал?

– Кто-кто? Все те же! В Вильнюсе у них не получилось, так они теперь к Москве подтягиваются, суки шелудивые.