Операция «Цитадель»

Оба они не сразу заметили, что в проеме бесшумно отворенной двери возникла фигура обергруппенфюрера СС Юлиуса Шауба. Да и личный адъютант Гитлера тоже не решался нарушать их молчаливое единоборство, предпочитая, чтобы его случайно заметили.

Прошло не менее двух минут, прежде чем Гитлер, в очередной раз метнув взгляд на часы с амурами и ничем не выдавая того, что видит адъютанта, едва слышно произнес:

– Слушаю вас, Шауб.

– В столице все спокойно, мой фюрер.

Гитлер на мгновение замер, затем резко поднялся и прошелся вдоль окна. От Хорти не ускользнуло, что на благодушное сообщение Шауба фюрер отреагировал так, словно тот сообщил ему о массовом налете на Берлин авиации противника, подобно памятному даже ему, регенту Венгрии, налету на Швайнфурт^[14].

– Вы уверены, Шауб, что там действительно все спокойно? У вас есть точные, надежные сведения?

– Вполне надежные сведения, – не расстался Шауб со своей привычкой отвечать, используя последние слова собеседника. – Ваш личный уполномоченный уже дважды просил связать его с вами. Но поскольку…

– Понятно, Шауб, понятно, – поспешно прервал его фюрер, явно опасаясь, чтобы тот не сболтнул чего-либо лишнего.

– Позаботились о том, чтобы накрыть стол?

– Он накрыт, мой фюрер, – доложил Шауб, вытянувшись так, словно докладывал о только что взятой его войсками вражеской столице. – И фрау Ева уже ждет вас.

Гитлер взглянул на адъютанта, как на городского сумасшедшего, но было уже поздно. Из-за болтливости Шауба регенту Венгрии стало ясно, почему концовка его беседы с фюрером проходила в какой-то странной нервозности и в конце концов была основательно скомкана. Только потому, что у фюрера намечалась встреча с любовницей! Как же это оскорбительно!

– Это не последняя наша встреча, господин регент, – вновь обратился фюрер к контр-адмиралу. – Но я должен быть уверен, что к разговору о ваших союзнических обязательствах возвращаться мы уже не должны. Они святы.

– Видите ли, господин Гитлер, Венгрия – маленькая страна, и наши военные, а также сугубо людские ресурсы… – в очередной раз попытался удариться в дипломатию адмирал, однако фюрер резко прервал его:

– Союзнические обязательства святы, господин регент. И я сумею убедить в этом каждого, кто осмелится усомниться в моем праве и моих возможностях убеждать. Они святы, господин Хорти! Все, я вас больше не задерживаю.

6

Пока Власов доставал из нагрудного кармана свернутый вчетверо листик, руки его предательски дрожали. Заметив это, Скорцени взглянул в лицо генерала-перебежчика с презрительным сочувствием. Не хотел бы он оказаться в его шкуре.

– Это черновик. Здесь мои правки. Поэтому позвольте зачитать.

«Какой же он все-таки жалкий!» – все еще не мог успокоиться Скорцени, вглядываясь в худое, почти изможденное, лишенное всякого аристократизма, свойственного немецким генералам, пролетарское лицо Власова.

– Позволите? – неуверенно уточнил генерал.

Гиммлер как-то недоуменно пожал плечами и, кисловато улыбнувшись, кивнул.

Власов держал листик обеими руками, правая рука его дрожала значительно сильнее, и Скорцени показалось, что перебежчик пытается удерживать ее, сжимая кисть пальцами левой. Получалось, что листик он держал, словно Библию.

– Первое условие…

– Вы начинаете с условий? – поползли вверх брови Гиммлера.

– Я имел в виду условие создания и деятельности самого союза, – нервно уточнил Власов.

– Я просматривал эти записки, – вступился за него Гелен, – там имелось в виду именно то, о чем говорит генерал.

Власов признательно взглянул на руководителя «абвера-2» и продолжил:

– «Общерусский воинский союз», по нашему мнению, должны представлять весьма авторитетные среди русских военных генералы. Хотя бы такие, как Абрамов и Балабин. – Власов приподнял голову, и из-за листа, словно из-за бруствера окопа, посмотрел на Гиммлера.

– Авторитетные среди белогвардейских генералов, – уточнил тот.

– Именно так.

– Потому что ваши красные генералы, – сделал ударение рейхсфюрер на слове «красные», – никакого особого доверия ни у германского, ни у русского белогвардейского генералитета не вызывают.

Власов что-то хотел ответить, но запнулся, мигом растеряв все известные ему немецкие слова, и лишь взглянув на непроницаемое лицо Гелена, вовремя нашелся:

– Совершенно верно. Вы правы.

– Значит, было бы лучше, если бы на их месте оказались два генерала из тех, что обучаются сейчас немецкому языку в лагерях для пленных.

– Но авторитет названных генералов значителен именно в эмигрантской среде, которая тоже важна для нас. Учитывая изменение государственного строя, которое неминуемо…

– Читайте дальше, – с мягкой бесцеремонностью прервал его толкования Гиммлер.

– «Общерусский воинский союз Балкан» мог бы достойно представить генерал Крейтер, – заторопился Власов. – Европейскую белоэмиграцию – господа Руднев и Лямпе. А также руководитель самой организованной и влиятельной части ее – парижской – господин Жеребков, который в нашем комитете мог бы возглавить отдел пропаганды.

– Уверен, что Геббельс не станет возражать, – заметил Гелен. – Он знает Жеребкова.

Гиммлер поморщился, как бы говоря Гелену: «Нашли авторитет – Геббельса! Будет возражать – не будет…»

– От «Национального союза участников войны» – его руководитель господин Туркин.

– «Участников войны»? – переспросил Гиммлер. – Какой? Я спрашиваю: какой войны?

– Ах, да-да, – закивал головой Власов. – Имеется в виду Первая мировая. Ну и, конечно, наша, Гражданская…

– Тогда это меняет дело. Я уж решил, что вы успели создать союз ветеранов нынешней войны.

– Это было бы преждевременным, – подобострастно улыбнулся Власов, вновь поглядывая на Гелена.

– Однако замечу, генерал, что главный вопрос нашей встречи заключается не в создании вами «Комитета освобождения народов России», а в формировании Русской освободительной армии. Настоящей, боеспособной армии. – Гиммлер выдержал паузу и в очередной раз высветил Власова свинцовыми прожекторами своих очков.

– Русской освободительной?! – взволнованно переспросил Власов, машинально приподнимаясь.

– Вам не нравится название?

– Что вы! Благодарю. Я ждал этого момента, господин рейхсфюрер. Верил в это. Но… вы знаете, что я уже не однажды обращался к господину Гитлеру…

– Я знаком со всеми вашими обращениями по поводу создания РОА к руководству Генерального штаба, германскому правительству и самому фюреру. В том числе и с посланием, содержащим просьбу о встрече, которое вы передали Гитлеру в конце прошлого года через гросс-адмирала Деница. Знаю также, что оно осталось без ответа.

– К величайшему сожалению.

– Мне бы не хотелось ни объяснять, ни комментировать причины и ситуации, которые вынуждают фюрера и некоторых других руководителей Германии с сомнением относиться к идее создания Русской освободительной армии. Да в общем-то они хорошо известны вам, и мы об этом только что говорили. Я попытаюсь согласовать этот вопрос с фюрером.

– Вы правы: в объяснениях нет необходимости. Как я уже говорил в начале нашей встречи, мотивы мне действительно понятны.

– Генерал-полковник Гальдер, как и его преемник на посту начальника Генерального штаба вооруженных сил генерал-полковник Цейтцлер, очень активно поддерживали ваше стремление создать вооруженные части РОА. И кое-что уже было сделано. Основа, я бы сказал, заложена. Но случилось так, что в июне 1943 года, на совещании в ставке фюрера в «Бергхофе»^[15], в котором принимали участие Кейтель и Цейтцлер, фюрер настоял, чтобы все русские соединения были разоружены, а личный состав использовался исключительно на трудовом фронте. Запретив при этом какие-либо конкретные официальные высказывания по поводу будущего устройства России.

– Значит, приказ разоружить русские соединения исходит от… Гитлера?! – удивленно переспросил Власов. – Простите, я этого не знал. Мне казалось…

– Что вам казалось? – резко, предостерегающе спросил теперь уже Гиммлер. Он не знал, что авторство этой злополучной идеи остается для Власова тайной. И засомневался: был ли смысл открывать ее?

– Видите ли, я верил, что…

И хотя он не договорил, Скорцени прекрасно понял, чему русский генерал верил вплоть до последних дней, – что стоит ему пробиться на прием к Гитлеру, и проблема сразу же будет устранена, все решится как нельзя лучше. Он-то считал, что все беды РОА – результат козней гестапо и СД.

Конечно, гестапо и СД имели свой интерес к особе перебежчика. Скорцени мог бы многое рассказать этому мечущемуся между фронтами и концлагерями генералу по поводу того, как СД, с благословения того же Гиммлера, усиленно просвечивало его самого и его кадры, выискивая среди них агентов русской разведки. Как именно они мешали ему пробиваться в кабинеты Кейтеля, Геринга и того же Цейтцлера. Тем не менее Гиммлер прав: главным препятствием на пути к созданию полноценной освободительной армии с самого начала являлся не кто иной, как фюрер, не желавший даже слышать ни о какой русской армии, ни о каком освободительном движении, ни о каком воссоздании русской империи.

Мало того, Скорцени мог бы оголить перед генералом и некоторые другие тайные пружины незримого конфликта между СС, СД, гестапо и «Русским комитетом» Власова.

Именно в то время, когда Власов зарождал идею РОА, Гиммлер усиленно создавал иностранные соединения эсэсовских войск. Храбрость норвежских и датских легионеров, сражавшихся в дивизии СС «Викинг», упорство югославских коммандос из дивизии «Принц Евгений», действия других национальных подразделений давали рейхсфюреру повод ставить вопрос о формировании множества новых частей СС из украинцев, венгров, хорватов, а возможно, из русских. Но с условием, что они будут находиться в его личном подчинении, а не в подчинении Власова, а, следовательно, – в подчинении Генерального штаба сухопутных войск. Кроме всего прочего, появление на фронтах дивизий Русской освободительной армии мешало бы пропаганде создания «славянской колониальной империи», доминиона Великой Германии.

– Да, таковой была воля фюрера, – произнес Гиммлер, несколько поколебавшись. – Теперь я могу сказать вам об этом. Точно так же, как могу сообщить, что в последнее время Гитлер пересмотрел свои взгляды на эту проблему. По крайней мере, начал придавать ей значительно больше внимания, чем раньше.

«Раскрыв позицию фюрера, Гиммлер, таким образом, пытается укрепить доверие русского генерала к себе, а главное, к генерал-полковнику Цейтцлеру, – понял Скорцени. – По мере того как скудеют мобилизационные ресурсы вермахта, акции русских добровольческих соединений все возрастают и возрастают. Может кончиться тем, что Восточный фронт будет состоять исключительно из русских. А что, русские против русских! – мрачно улыбнулся про себя первый диверсант рейха. – Варварство против варварства. И пусть истребляют друг друга! Пусть самым жесточайшим образом истребляют!»

– Могу сказать вам больше, господин генерал, – выкладывал Гиммлер оставшиеся козыри доверия. – Нам тогда стоило немалых усилий, чтобы помешать разоружению русских батальонов и, сохранив их, как воинские соединения, направить на западные рубежи рейха, в частности, на партизанские фронты Сербии и Хорватии. Именно эти батальоны, уже проверенные и испытанные в боях против врагов рейха, и станут основой будущих дивизий РОА.

– Мы всегда будем признательны вам за это, – слишком холодно для такого случая поблагодарил Власов. – Как, по-вашему, на какое количество дивизий мы могли бы рассчитывать, создавая Русскую освободительную армию?

– А сколько бывших советских войск сражается в рядах вермахта в наши дни?

– Мне это неизвестно, – сказал Власов.

– Исходя из доклада генерал-полковника Курта Цейтцлера во время совещания в «Бергхофе», – полистал бумаги в своей папке генерал Гелен, – к августу 1943-го на стороне вермахта сражались один полк, семьдесят восемь отдельных батальонов и сто двадцать две отдельные роты, полностью укомплектованные из русских. В более крупные соединения их до сих пор не сводили, поскольку таковы были принципы. Также известно, что на сегодняшний день около двухсот двадцати тысяч бывших советских солдат числятся добровольцами-помощниками при германских артиллерийских частях, из расчета четыре-пять помощников на одного германского артиллериста, и еще порядка шестидесяти тысяч русских служат в различных охранных ротах и командах.

– Эти сведения взяты из доклада начальника Генштаба? – недоверчиво уточнил Гиммлер.

– Так точно, господин рейхсфюрер.

– Тогда можно считать, что костяк армии у нас уже есть.

– К этому следует добавить сорок семь тысяч добровольцев, которые без охраны трудятся на железной дороге^[16], – добавил Гелен. – Пока это все.

В кабинете воцарилось какое-то приподнятое молчание. Папка Гелена оказала неоценимую услугу всем присутствующим.

– По-моему, самое время вернуться к нашему вопросу о возможной численности дивизий Русской освободительной армии, – нарушил это молчание Власов. – Все те сотни рот и батальонов, о которых начальник Генштаба докладывал фюреру, убеждают нас в достаточной эффективности использования русских солдат. Можно представить себе, насколько увеличится численность моих войск, когда будет объявлено о создании полноценной Русской освободительной армии.

Узнав о столь огромной численности бывших советских военнослужащих, пребывающих сейчас в составе вермахта, охранных отрядов и команд добровольцев, бывший любимец Сталина явно воспрял духом. Теперь он вел себя так, словно это он сам привел за собой сотни тысяч русских на помощь вермахту, словно это его идеи привели всех этих пленных, перебежчиков и добровольцев с оккупированных территорий в стан вчерашних врагов.

– Думаю, что речь должна идти о не менее чем десяти полнокровных, по военным дивизионным штатам укомплектованных русских освободительных дивизиях.

– Десять дивизий?! – Власов сорвал с переносицы очки, нервно протер их грубоватыми, почерневшими за время пребывания в концлагерях пальцами и, снова водрузив на их нос, победно осмотрел Гелена и Скорцени. Как будто до сих пор они выступали против формирования этих частей.

– Поздравляю, – кротко засвидетельствовал свое почтение Гелен. – Десять полнокровных дивизий – это уже действительно армия.

– Но из этого не следует, что мы должны оголить многие части вермахта, изымая из их штатов всех русских добровольцев. В этом смысле вы можете рассчитывать лишь на определенную часть военнослужащих, причем в основном на офицеров. Пополняться придется за счет лагерей военнопленных, новых перебежчиков и так далее.

Однако никакого внимания его предостережению Власов не придал. Он все еще пребывал в состоянии эйфории.

– Признаться… – благоговейно остановил он свой взгляд на Гиммлере. – Русская армия такой численностью! В боевом содружестве с частями вермахта…

– Но ее еще нужно создать, – заметил теперь уже Гелен. – А это не так просто. Во всяком случае, значительно труднее, чем в сорок втором году, когда наша пропаганда на Восточном фронте могла быть значительно убедительнее.

– Да, это будет непросто, – резко отреагировал Гиммлер, недовольно покосившись на Гелена.

Тот не должен был развеивать эйфорию русского генерала по поводу очередной щедрости рейхсфюрера, и уж тем более – вспоминать о сорок втором, который стал годом сдачи Власова в плен.

– Конечно же, создавать РОА в те времена было бы значительно легче, – согласился будущий командующий РОА с доводами Гелена. – Ведь тогда большевики терпели поражение за поражением.

– Но и теперь еще не все потеряно, – заверил его Гиммлер. – Именно поэтому мы будем содействовать вашим встречам, генерал, с Герингом, Геббельсом, Риббентропом. И особенно – с министром по делам восточных территорий господином Розенбергом.

– С господином Розенбергом отношения у меня складываются не совсем удачно, – признал Власов.

Гиммлер удивленно взглянул сначала на него, затем на Гелена. Для него это было новостью. Во всяком случае, стало ясно, что с нюансами этого конфликта он не ознакомлен.

– Прежде всего вы, господин Власов, имеете в виду то обстоятельство, – вновь пришел на помощь рейхсфюреру генерал Гелен, – что господин министр не дал вам возможности обратиться к военнопленным и русскому населению по обе стороны фронта с призывом вашего так называемого Смоленского освободительного комитета?

– В том числе – и это.

– Вот в чем дело! – оживился Гиммлер. – Да-да, вспоминаю. Розенберг был решительным противником такого обращения. Хотя теперь мы с вами понимаем, что своевременное появление такого призыва, пропагандистская шумиха вокруг него могли бы оказать достаточно сильное влияние на умонастроения ваших земляков. Но ведь мы поняли это только теперь, – впервые улыбнулся рейхсфюрер. – Можно лишь сожалеть, что ваш прибалтийский земляк Альфред, по-вашему, если не ошибаюсь, Альфред Вольдемарович Розенберг, оказался в данном вопросе слишком недальновидным. Хотя кое-кто склонен считать его одним из весьма дальновидных теоретиков национал-социализма. Особенно глубокими кажутся им – да и мне тоже – выводы о еврейской сущности большевизма.

– Ну, что уж было, то было, – примирительно молвил Власов. – Думаю, теперь господин министр изменит свое отношение к русскому движению.

– Пообещайте господину Розенбергу, – неожиданно вмешался в их разговор Отто Скорцени, – что после захвата, то есть я имел в виду освобождения, Москвы, вы позволите ему построить в самом ее центре, рядом с Кремлем, огромный крематорий, проект которого у него уже создан. Розенберг будет счастлив.

Все понимающе заулыбались. Даже Власов уже знал, что во времена революции в России студент Рижского университета, несостоявшийся архитектор Альфред Розенберг, переехавший в годы Первой мировой в Москву, трудился там над проектом грандиозного крематория^[17].

Когда Власову стало известно об этих стараниях «латышско-германского полуеврея» Розенберга, он был потрясен философской заумью судьбы этого человека. Он живо представил себе, как в холодной и голодной, разоренной революцией и Гражданской войной Москве сидит себе некий, люто ненавидящий все славянское, человечек и корпит над диковинным по тем временам сооружением – крематорием. Как, читая сообщения в газетах о колоссальных потерях на фронтах Гражданской войны, а также о гибели от голода, тифа, туберкулеза и прочих болезней в Москве и на ее окраинах, Розенберг возбужденно потирал руки, все больше убеждаясь в полезности его «гросс-крематория для русских». Ведь с каждым днем «крематорного материала» становилось все больше и больше. И как, спустя много лет, этот же человек пытался превратить в сплошной крематорий всю Славянию.

– Кстати, на наш взгляд, – сменил тем временем направленность разговора Гиммлер, – следует уже сейчас уравнять в правах русских пленных и восточных рабочих с пленными и рабочими из других стран. Надеюсь, это облегчит участь ваших вербовщиков. Не так ли, господин командующий Русской освободительной армией?

7

На изгибе горной дороги, ведущей из ставки фюрера к аэродрому, Миклош Хорти приказал водителю остановить машину и, не спеша, старчески покряхтывая, вышел из нее.

– Секретаря, – вполголоса молвил он адъютанту и телохранителю в одном лице капитану Вентару, гренадерского роста офицеру из личной охраны регента.

Однако звать графа Кароля фон Анташа не пришлось. Личный секретарь и так уже вышел из машины сопровождения и направился к адмиралу. Он всегда каким-то чутьем угадывал, когда именно адмирал молитвенно желает видеть его и когда так же молитвенно желает… не видеть.

Адмирал знал об этой его способности, как знал и о том, что воспитанный в венских аристократических кругах Анташ со снобистским снисхождением воспринимает и его самого, и его регентство, и «всю эту убогую, цыганствующую» Венгрию, которую в частной переписке и дневниковых записях так и называл «Цыганией». Тем не менее, изумляя истинных сторонников, считал Анташа одним из самых преданных своих людей, который и в самом деле ни разу не предал его, – что оставалось загадкой для всего регентского двора.

Тем временем слабеющим взором Хорти осматривал суровые в своем величии вершины Альп, открывающихся по ту сторону широкой горной долины. Семидесятишестилетний правитель Венгрии прекрасно знал, что его называют то «сухопутным адмиралом», «то адмиралом без флота» или «регентом без короля и королевства».

Однако все это Хорти воспринимал с неизменно холодным высокомерием на почти неподвижном худощавом лице с отвисшими щеками и «индюшиным» подбородком. Высокомерие – вот что он по-настоящему сумел приобрести на посту регента, и вот, что давно роднило его с австро-внгерским аристократом Анташем, единственным человеком, который знал, что самая большая слабость сухопутного адмирала – это горы, в которые он, обитатель равнинной Венгрии, был влюблен очень давно, и с каждым годом все безнадежнее.

Граф и в самом деле был единственным, кто давно обратил внимание, что стены покоев адмирал-регента увешаны не морскими пейзажами и романтическими видениями парусов, а суровыми в большинстве своем заснеженными вершинами гор.

– Это были не переговоры, Анташ, – мрачно проговорил адмирал, подступая к самому обрыву, словно собирался метнуться с него в бурные воды грохотавшей где-то внизу, в глубине каньона горной речушки.

– Считаете это обычной встречей?

– Я – в том смысле, что так переговоры не проходят. На высшем уровне так международные встречи не организовывают, и на переговорах так себя не ведут.

– А ведь Гитлер и не приглашал вас для переговоров, господин адмирал. – О чем бы этот отпрыск древнего дворянского рода Анташей ни говорил, на лице его всегда вырисовывалась улыбка, преисполненная презрения ко всему, что он видел и что слышал; ко всему, что пытались доказывать ему, и даже к тому, что утверждал он сам. – Он не для разговоров с вами заманивал вас в Германию.

Кароль Анташ сам считал себя наследником трона, чья родословная якобы восходила к роду первого венгерского короля Иштвана Святого и даже какой-то там ветвью – к самому князю Арпаду^[18]. Однако сорокалетний Анташ прекрасно знал, что официальным преемником Миклоша Хорти парламент уже назначил его сына, и тоже Миклоша. И что в обозримом будущем страна его вряд ли сумеет вернуться к облику полноценной европейской монархии и взлелеять в стане своей аристократии новую королевскую династию.

Но даже если это произойдет, шансов оказаться в короне у него, графа Кароля Анташа, практически нет. Причем сразу по нескольким очевидным причинам. Одна из них – твердое убеждение венгерской элиты в том, что Анташ специально оставил Вену и втесался в доверие Хорти, чтобы пробиться к трону. А допустить этого нельзя, поскольку он вновь загонит несчастную Венгрию под австро-венгерскую, или – что еще хуже – под австро-венгро-баварскую корону.

Именно это обстоятельство заставляло Анташа, с одной стороны, с чувством претендента на трон иронично относиться к регентскому правлению адмирала Хорти, а с другой – всячески поддерживать его реноме правителя, дабы никогда не увидеть на этом посту, не говоря уже о пустующем троне, одного из своих врагов и завистников.

К тому же Анташ помнил, что до войны, почти в течение трех лет, вел переговоры с Муссолини и с представителями осевшей в Италии Савойской королевской династии об избрании на венгерский трон одного из ее представителей. Это раздражало Гитлера, который очень опасался, что Венгрия, к тому времени самый надежный союзник рейха, полностью окажется в сфере влияния дуче Муссолини. И такие настроения в придворных кругах регента действительно преобладали: отдаленная от границ Венгрии, слабая в военном отношении Италия казалась венграм предпочтительнее нависающей над страной Германии, которая после аншлюса Австрии вполне могла возжелать и другую часть бывшей Австро-Венгерской империи.

Но только приближенный к регенту граф Анташ знал, что на самом деле Хорти лишь создавал видимость «поисков монарха», умело играя при этом на имперских амбициях Рима и Берлина. Потому что в душе регент-адмирал и его сторонники были убеждены: никакого монарха на стороне искать не надо, он уже есть, в самом Будапеште; и уже проявил себя на службе Венгрии. Только политический слепец или враг венгерского возрождения не в состоянии разглядеть его на будапештском олимпе.

Возрадовавшись тому, что, согласно положениям Трианонского и Версальского мирных договоров, представителям династии Габсбургов запрещено было занимать венгерский трон, регент его, венгерский аристократ Миклош Хорти де Нагибанья, надеялся то ли окончательно завладеть короной, то ли сделать наследственным временный пост регента, к приему которого уже готовил своего сына, что-то вроде регент-принца. К чему он стремился на самом деле – этого не знал никто.

Но даже раздвоение столь убогой альтернативы коронации на венгерский трон представителя одной из европейских династий вызывало в лагере хортистов опасную смуту, поскольку одна часть его понуждала регента решиться на основание собственной династии, а другая, настроенная прореспубликански, призывала вообще покончить с монархическим прошлым Венгрии.

Что же касается Анташа, то он никогда не называл Хорти регентом, обращаясь к нему лишь с употреблением его более чем странного для Венгрии чина – адмирал.

– Для чего же Гитлер в таком случае приглашал меня, фон Анташ? – все еще не мог успокоиться оскорбленный Миклош Хорти. – Вы ведь находились в приемной вместе с адъютантом фюрера и, наверное, все слышали?

– Кое-что до моего слуха долетало, господин адмирал. Но в словах, которые говорил Гитлер, я не находил для себя ничего нового. По тому, как вас встречали и как вело себя окружение фюрера, было ясно, что в минуты, проведенные с вами, Гитлер решал для себя совершенно банальный вопрос: «Арестовывать этого „предателя Хорти”, или не арестовывать?».

– На арест он никогда не решился бы, – мягко возразил Хорти, слегка шокированный такой прямолинейностью адъютанта. Хотя весь регентский опыт подсказывал контр-адмиралу, что, как бы он ни оспаривал тот или иной прогноз Анташа, в конечном итоге предсказание «придворного аристократа» всегда сбывалось. – Арестовывать главу независимого государства, которого ты пригласил в свою ставку на переговоры! На такое редко решались даже правители Монголии и Персии.

– Но ведь решился же Гитлер ввести в Венгрию свои войска^[19], в том числе и части СС, а также структуры СД и гестапо; а, введя, сразу же начали депортацию в концлагеря венгерских евреев и цыган.

– Германские войска были введены с нашего согласия, – как можно сдержаннее напомнил Хорти. – Как войска союзников, а также в связи с тем, что вражеские войска приближаются к нашим границам. И вообще, это не тот вопрос, который мы с вами, Анташ, обсуждаем.

– Кто знает, – философски усомнился граф. – В политике все таким странным образом взаимосвязано.

– Это не тот вопрос, Анташ, – хоть и без ощутимого раздражения, но значительно тверже повторил Хорти. – Лучше поведайте мне о ваших выводах и предчувствиях.

– Обычно вы им не доверяете. – И на сей раз иронично-снисходительная улыбка на лице графа прорезалась выразительнее обычного.

– Нынешним вашим тоже доверять не стану. Только поэтому поведайте.

– От адъютанта я узнал, что фюрер ожидал приезда в ставку обер-диверсанта рейха Отто Скорцени.

– Если Гитлер кого-то и ждал, то Еву Браун, которая, если я верно понял, возвращалась из Берлина.

Хорти недоверчиво посмотрел на графа и коротко, почти беззвучно, зато сотрясаясь всем своим обрюзглым телом, расхохотался.

– Хотите сказать, что без Скорцени они уже не решились бы арестовать меня, посадив хотя бы под домашний арест? И потом, вы что, представляете себе ситуацию, при которой Скорцени, будучи вызванным в ставку фюрера, позволил бы себе не прибыть туда?

– Скорцени – единственный, кто мог бы себе это позволить. Но адъютант фюрера Шауб сообщил мне, что за два часа до встречи фюрер отменил его вызов в ставку.

– Почему он сказал вам об этом, Анташ?

– Потому что я попросил познакомить меня со Скорцени, а, он не учуял в этом провокации.

– Может, действительно назначить вас главой разведки, а граф фон Анташ? Уже не раз обдумывал такую рокировку. Кстати, должность там генеральская.

– В принципе я не против. Однако делать этого не следует. На посту вашего секретаря мне удается знать значительно больше и достовернее, нежели я умудрялся бы знать, пребывая на посту руководителя столь слабо налаженной венгерской разведки.

– Это в вашем духе, граф. – Анташ давно приметил, что о графском титуле его регент вспоминает, только когда хочет похвалить или отблагодарить. У него это нечто вроде медали. – Но зачем фюреру мог понадобиться Скорцени? Любой эсэсовец, которому фюрер приказал бы меня застрелить, сделал бы это, не задумываясь.

– Скорее всего, для устрашения. Скорцени не зря называют «самым страшным человеком империи». Для фюрера образ Скорцени – такой же символ суда и кары, как для палача – секира.

– Значит, теперь мы с вами должны радоваться, что Скорцени не был вызван в ставку?

– Наоборот. Если бы Гитлер вызвал Скорцени, это стало бы всего лишь актом устрашения. Но если не вызвал, значит, решил, что Скорцени пора не запугивать регента Венгрии своими ритуальными шрамами, а… попросту ликвидировать его.

Хорти с трудом оторвал взгляд от копьеобразной вершины, сливающейся где-то вдали с подоблачной дымкой, и медлительно, слишком медлительно повернулся лицом к графу фон Анташу. Регент давно привык к тому, что на самые сложные вопросы его секретарь отвечает без излишней дипломатии и предельно прямолинейно. И все же сегодня граф, похоже, превзошел не только все мыслимые нормы этики, но и самого себя.

– Вы считаете, что где-то здесь может находиться… – все также медлительно осмотрелся Хорти по сторонам.

– Зная вашу страсть к горам и привычку выходить из машины, чтобы полюбоваться очередным горным пейзажем, Скорцени вполне мог бы расставить в предполагаемых местах своих снайперов. Но, во-первых, это не почерк Скорцени, а во-вторых, из соображений государственного престижа фюрер не позволил бы осуществить этот акт на территории Германии. Уверен, что сам Скорцени предпочтет делать переворот с размахом, прямо в Будапеште.

– Мне не верится в это, – покачал головой регент.

– Этот виртуоз диверсий и похищений, – как ни в чем не бывало продолжил изложение своей версии граф Кароль фон Анташ, – привык работать на публику. Зная, что с его шрамами все равно не скрыться и не замаскироваться, он избрал путь нападения с открытым забралом. Ну а что касается фюрера, то можете не сомневаться, что вместе с распоряжением об отмене вызова в ставку обер-диверсант рейха тут же получил директиву фюрера: «Готовиться к рейду на Будапешт!»