Паразит – царь природы: Тайный мир самых опасных существ на Земле

Паразиты вписались в эволюционную революцию нисколько не лучше, чем в медицинскую. Дарвин обращался к ним редко и неохотно, обычно тогда, когда пытался доказать, что природа – не слишком подходящее место для поиска благого замысла Господня: «Ужасно, если Творец бесчисленных миров создал также каждого из мириадов ползучих паразитов». Он обнаружил, что паразитические осы – неплохое противоядие против сентиментальных представлений о Боге. То, что личинка пожирает своего носителя изнутри, настолько ужасно, что Дарвин однажды написал про таких ос: «Я не в состоянии убедить себя, что милосердный и всемогущий Господь стал бы намеренно создавать ихневмонид [ихневмониды, или наездники, группа паразитических ос. – Авт.] с тем, чтобы они питались телами живых гусениц».

И все же Дарвин, можно сказать, весьма милосердно обошелся с паразитами в сравнении с тем, как отнеслись к ним позднейшие поколения ученых, продолжавшие и развивавшие его работу. Вместо доброжелательного пренебрежения или хотя бы легкого отвращения они чувствовали к паразитам лишь откровенное презрение. Поздневикторианских ученых вообще привлекала очень своеобразная – позднее отвергнутая – версия эволюции. Они приняли концепцию развития жизни, но дарвиновский медленный, от поколения к поколению, фильтр естественного отбора казался им чересчур ненадежным и случайным: ведь в летописи окаменелостей, отразившей миллионы лет развития, вроде бы прослеживались определенные тенденции. Им казалось, что эволюцию направляет некая движущая сила, ведущая все живое ко все большей и большей сложности. Эта сила, по мнению ученых, привносила в эволюцию цель: выводить высшие организмы – позвоночных, таких как мы с вами, – из низших.

Один из самых влиятельных голосов в защиту этих идей принадлежал британскому зоологу Рею Ланкестеру. Ланкестер вырос буквально вместе с эволюцией. Когда он был ребенком, Дарвин бывал у них в гостях и рассказывал мальчику истории о том, как, будучи на одном из тихоокеанских островов, катался на гигантской черепахе. Этот высокий дородный мужчина, лицом немного напоминавший Чарлза Лоутона, был профессором Оксфорда и директором Британского музея. Ланкестер продвигал теорию Дарвина всеми средствами, чуть ли не физической силой. В его присутствии окружающие чувствовали себя мелкими, как телом, так и разумом. Один из знакомых даже сравнил его с крылатым ассирийским быком. Однажды король Эдуард VII в ходе августейшего визита рассказал ему какую-то научную новость, на что Ланкестер прямо заявил ему: «Сэр, факты не таковы; вас неверно информировали».

Согласно представлениям Ланкестера теория Дарвина привнесла в биологию единство и превратила ее в настоящую науку, не хуже любой другой. Ланкестер приходил в бешенство, когда дряхлые университетские снобы воспринимали его науку как эксцентричное хобби. «Мы больше не хотим слышать, что биологию поднимают на смех как науку неточную или мягко отодвигают в сторону, как естественную историю, или ценят за принадлежность к медицине. Напротив, биология – наука, развитие которой есть дело сегодняшнего дня», – заявлял он. И ее понимание должно помочь освободить последующие поколения от глупых ретроградов всех сортов – «бюрократа, напыщенного чиновника, вздорного командира, невежественного педагога». Она должна помочь продвинуть человеческую цивилизацию вперед, как сама жизнь двигала эволюцию в течение миллионов лет. Свои взгляды на биологический и политический порядок вещей он изложил в 1879 г. в очерке под заголовком «Дегенерация: одна из глав дарвинизма».

Древо жизни, описание которого вы можете найти в этом очерке, имеет мало общего с «кустовой» схемой Дарвина. Оно больше напоминает пластмассовую новогоднюю елку, где ветки аккуратно отходят от ствола в разные стороны, а основной ствол поднимается все выше и выше, пока не достигает вершины – человека. На каждой стадии подъема некоторые виды отказываются от борьбы, удовлетворяясь достигнутым уровнем сложности, – это можно сказать об амебе, губке или черве, – тогда как другие продолжают стремиться ввысь.

Но на древе Ланкестера были и опущенные ветви. Некоторые виды не просто прекращали подъем, но и отказывались от части своих достижений. Они дегенерировали, их тела упрощались по мере того, как виды приспосабливались к более простой жизни. Для современных Ланкестеру биологов паразиты были олицетворением дегенерации, причем любые паразиты – от животных до одноклеточных простейших, отказавшихся от свободной жизни. В глазах Ланкестера воплощением идеи паразита стало несчастное существо под названием Sacculina carcini. Вылупляясь из яйца, это существо имеет голову, рот, хвост, разделенное на сегменты тело и ноги – все, что положено иметь ракообразному. Но, вместо того чтобы вырасти в существо, которое само занималось бы поисками и добыванием пищи, саккулина находит краба, прикрепляется к нему и ввинчивается в панцирь. Оказавшись внутри краба, саккулина быстро дегенерирует, теряя сегментированное тело, ноги, хвост и даже рот. Вместо всего этого она отращивает себе корнеподобные усики, пронизывающие все тело краба. И начинает при помощи этих усиков всасывать из краба питательные вещества, дегенерировав практически до растительного состояния. «Стоит только паразитической жизни найти для себя тепленькое местечко, – предупреждал Ланкестер, – и все! Исчезают ноги, челюсти, глаза и уши; активный, обладающий множеством возможностей краб может превратиться в простой мешочек, способный только поглощать пищу и откладывать яйца».

Поскольку восходящая линия жизни рассматривалась практически как эквивалент развития цивилизации, Ланкестер видел в паразитах серьезное предупреждение человечеству. Паразиты дегенерируют, «точно так же, как иногда деградирует активный здоровый человек, оказавшийся внезапно обладателем крупного состояния; или как деградировал Рим, овладев богатствами древнего мира. Очевидно, что привычка к паразитизму влияет на организацию животного именно так. Для Ланкестера майя, жившие в тени покинутых храмов своих предков, были дегенератами, точно так же как европейцы викторианской эпохи были бледной копией великолепных древних греков. «Возможно, все мы плывем по течению, – беспокоился он, – стремясь к состоянию интеллектуальных саккулин».

Непрерывность развития жизни от природы к цивилизации означала, что биология и мораль взаимозаменяемы. Современники Ланкестера попеременно то осуждали природу, то использовали ее как основание для порицания других людей. Очерк Ланкестера вдохновил писателя Генри Друммонда опубликовать в 1883 г. книгу-бестселлер «Естественный закон в духовном мире». Друммонд заявил, что паразитизм – «одно из серьезнейших преступлений в природе. Это грубое нарушение закона эволюции. Ты должен эволюционировать, ты должен развивать все свои способности в полной мере, ты должен стремиться к высшему совершенству, возможному для твоего племени, и тем самым совершенствовать свое племя – это первая и величайшая заповедь Природы. Но паразиту нет дела до его племени, до его совершенства в каком бы то ни было виде или форме. Паразит жаждет двух вещей: пищи и убежища. И неважно, каким образом он их получает. Каждый член этого племени существует исключительно для себя, ведет изолированную, праздную, эгоистичную и порочную жизнь». Люди, надо сказать, ничем не лучше: «Все те индивидуумы, которые быстро сколотили себе состояние на случайных спекуляциях; все баловни судьбы, все жертвы наследства, все прихлебалы, все приближенные ко двору, все попрошайки на рынке – все они суть живые и правдивые свидетели того, что закон паразитизма несет в себе неизбежное возмездие».

Людей иногда называли паразитами и прежде, но в конце XIX в. Ланкестер и другие ученые придали этой метафоре точность и прозрачность, которых прежде она была лишена. От риторики Друммонда всего один шаг до геноцида. Прислушайтесь, как близки его слова о высшем совершенстве, возможном для племени, к следующей цитате: «В ежедневной борьбе за пропитание гибнут все те, кто слаб, болен или недостаточно решителен, а борьба самцов за самок дает право или возможность продолжить род только самым здоровым. Таким образом, борьба всегда является средством улучшения здоровья вида и его способности к сопротивлению, а потому – средством его дальнейшего развития». Автор этих слов – не биолог-эволюционист, а мелкий австрийский политик, которому еще только предстоит стереть с лица земли шесть миллионов евреев.

Адольф Гитлер ориентировался на запутанную, третьесортную версию эволюционной теории. Он вообразил, что евреи и другие «дегенеративные» расы и есть паразиты, и продолжил метафору еще дальше, увидев в них угрозу для здоровья носителя, арийской расы. Задача нации – сохранить эволюционное здоровье своей расы, утверждал он, а значит, избавить ее от паразитов. Гитлер вообще не обошел своим вниманием ни одного, даже самого туманного, аспекта «паразитной» метафоры. Он рисовал схемы еврейской «заразы», которое постепенно охватывало профсоюзы, биржу, экономику и культурную жизнь. Евреи, заявлял он, были «всегда только паразитами на теле других народов. Тот факт, что им случалось менять свое местожительство, не имеет отношения к их собственным намерениям, а объясняется тем, что время от времени нации-носители, добрым отношением которых они злоупотребляли, выставляют их вон. Евреи распространяются как типичные паразиты; они вечно ищут новые пастбища для своего племени».

Не только нацисты клеймили своих врагов страшным словом «паразит». Для Маркса и Ленина буржуазия и бюрократия тоже были паразитами, от которых общество обязательно должно избавиться. Совершенно биологический вариант социализма появился в 1898 г., когда памфлетист Джон Браун написал книгу под названием Parasitic Wealth or Money Reform: A Manifesto to the People of the United States and to the Workers of the World («Паразитическое богатство, или Денежная реформа: Манифест к народу Соединенных Штатов и рабочим всего мира»). Он жаловался на то, что три четверти богатств страны сосредоточено в руках трех процентов ее населения, что богатые высасывают жизненные соки нации, что промышленность процветает за счет страданий народа. Подобно Друммонду или Гитлеру, он видел точные копии своих врагов в природе – личинки паразитических ос, которые живут внутри гусениц. «С изощренной жестокостью, – писал он, – эти паразиты вгрызаются в живую плоть своего не желающего этого, но беспомощного носителя, избегая при этом задевать какие бы то ни было жизненно важные центры, чтобы продлить долгую предсмертную агонию».

Ученые-паразитологи тоже иногда вносили свой вклад в общественно-биологические аналогии. Еще в 1955 г. один из ведущих американских паразитологов Хорас Станкард развил метафору Ланкестера в статье «Свобода, зависимость и государство всеобщего благосостояния», опубликованной в журнале Science. «Поскольку предметом зоологии являются факты и принципы животной жизни, информация, полученная при изучении других животных, приложима и к человеческому виду», – писал он. Всеми животными движут потребности в пище, убежище и возможности продолжить род. Во многих случаях страх вынуждает животных сменить свободу на некоторую степень безопасности, загоняя их при этом в ловушку постоянной зависимости. Типичный пример животных, ищущих безопасности, – существа вроде двустворчатых моллюсков, кораллов и асцидий, которые когда-то прикрепились к океанскому дну с целью процеживать в поисках пищи морскую воду. Но никто не может сравниться с паразитами. Раз за разом в истории жизни свободноживущие организмы отказывались от свободы и становились паразитами в обмен на спасение от жизненных опасностей. После этого эволюция направляла их по пути дегенерации. «Когда другие источники пищи оказываются недостаточными, что может быть проще, чем кормиться тканями носителя? Не секрет, что зависимое животное всегда ищет более легкий путь».

Станкард не чувствовал особого смущения, перенося это правило жизни паразитов на человеческое общество: «Оно может быть отнесено к любой группе организмов, и не обязательно ссылаться на чисто политические образования, хотя некоторые выводы все же стоит сделать». Полностью пожертвовав своей свободой, паразит вошел и в «государство всеобщего благосостояния», как сформулировал это Станкард; тонкая ткань метафоры почти не отделяет в его статье ленточного червя от рузвельтовского нового курса. Лишившись однажды своей свободы, паразиты редко обретают ее вновь, вместо этого они направляют всю свою энергию на производство новых поколений паразитов. Единственное их оригинальное изобретение – всевозможные странные формы размножения. Трематоды чередуют поколения разных форм, размножаясь половым путем в организме человека и бесполым в улитке. Ленточные сосальщики могут откладывать по миллиону яиц в день. Ну разве мог Станкард подразумевать что-нибудь, кроме быстро растущих семей, живущих на пособие? «Такое государство всеобщего благосостояния существует только для тех удачливых индивидуумов, тех немногих счастливчиков, кто способен упросить или убедить других обеспечить им это самое благосостояние, – писал он. – Далеко не новое стремление добиться легкой жизни без усилий, получить что-то ни за что, т. е. даром, продолжает существовать как одна из иллюзий, которые во все времена привлекали и обманывали неосторожных».

В 1955 г. статья Станкарда представляла собой едва ли не последнее проявление прежних взглядов на эволюцию. В то время как Станкард нападал на паразитов с продуктовыми талончиками, его коллеги-биологи бесцеремонно расправлялись с фундаментом его научных взглядов. Они открыли, что каждое живое существо на Земле несет в своих клетках генетическую информацию в форме ДНК – молекул в виде двойной спирали. Гены (отдельные участки ДНК) несут в себе инструкции по производству протеинов, а протеины, в свою очередь, формируют глаза, переваривают пищу, управляют производством других протеинов и делают тысячи всевозможных вещей. Каждое поколение передает свою ДНК следующему поколению, при этом гены выстраиваются в новых сочетаниях. Иногда в генах происходят мутации и возникают совершенно новые коды. Эволюция, поняли эти биологи, построена на генах и на том, как они развиваются с течением времени, а вовсе не на какой-то внутренней силе. Гены порождают множество вариантов, а естественный отбор сохраняет некоторые из них. При таких быстрых генетических сменах могут возникать новые виды, новые формы организмов. А поскольку эволюция базируется на краткосрочных эффектах естественного отбора, биологи перестали нуждаться во внутренней движущей силе для нее и перестали рассматривать древо жизни как пластмассовую новогоднюю елку.

По идее, паразиты должны были выиграть от таких перемен в научных взглядах. Они перестали наконец считаться париями биологии. Но даже в середине XX в. паразиты все еще несли на себе клеймо Ланкестера и служили объектом презрения как в науке, так и за ее пределами. Расовые мифы Гитлера рухнули, сторонники истребления социальных паразитов остались только на краях политического спектра – среди бритоголовых «арийцев» и мелких диктаторов, а слово «паразит» по-прежнему несет в себе оскорбительный смысл. Точно так же значительную часть XX в. ученые считали паразитов мелкими дегенератами, довольно забавными, но незначительными гостями на празднике жизни. Когда экологи исследовали движение солнечной энергии по пищевым цепочкам – через растения в животных, место для паразитов находилось разве что в примечаниях о всяких необычных случаях. Считалось, что паразиты почти не эволюционируют, разве что носители в процессе собственной эволюции потянут их за собой.

Еще в 1989 г. Конрад Лоренц, великий основоположник этологии – науки о поведении животных, писал об «обратной эволюции» паразитов. Он не хотел называть это «вырождением» (возможно, потому, что это слово было слишком сильно запятнано нацистской риторикой) и придумал новое слово «саккулинизация» в честь все того же регрессирующего ракообразного Ланкестера. «Когда мы используем понятия "выше" и "ниже" в применении и к живым существам, и к культурам, – писал он, – наша оценка говорит непосредственно о количестве информации, знаний, осознанных или неосознанных, присущих этим живым системам». Исходя из этого, Лоренц презирает паразитов: «Если судить адаптированные формы паразитов по количеству утраченной информации, выяснится, что потери информации соответствуют и полностью подтверждают наше низкое мнение о них и наше отношение к паразитам вообще. Взрослая особь Sacculina carcini не имеет никакого понятия об особенностях и странностях места своего обитания; единственное, что она знает, это своего хозяина». Как и Ланкестер за 110 лет до него, Лоренц видел в паразитах лишь предупреждение человечеству. «Упадок чисто человеческих качеств и свойств порождает ужасающий призрак недочеловека и даже вовсе не человека».

Ученые от Ланкестера до Лоренца поняли все неверно. Паразиты – высокоорганизованные, прекрасно адаптированные существа, занимающие центральное место в истории развития жизни на Земле. Если бы ученых, занятых изучением жизни, – зоологов, иммунологов, математических биологов, экологов – не разделяли такие высокие стены, в паразитах значительно раньше могли увидеть существ, вызывающих вовсе не отвращение или по крайней мере не только отвращение. Судите сами. Если паразиты настолько слабы и ленивы, как умудряются они жить в каждом свободноживущем виде и поражать миллиарды людей? Как могут они изменяться со временем так, что препараты, при помощи которых с ними когда-то боролись, становятся бесполезными? Как могут паразиты бросать вызов вакцинам, способным обуздать таких известных убийц, как оспа и полиомиелит?

Проблема сводится к тому, что в начале XX в. ученые решили, что им все известно. Они выяснили, как возникают болезни, что их вызывает и как можно лечить некоторые из них. Они поняли, как эволюционировала жизнь. Эти люди очень легкомысленно относились к глубине своего невежества. Им следовало бы помнить слова Стеенструпа – биолога, первым доказавшего, что паразиты не похожи ни на какие другие живые существа на Земле. Стеенструп был совершенно прав, когда писал в 1845 г.: «Я считаю, что мне удалось увидеть лишь первые приблизительные контуры одной из провинций великой неисследованной terra incognita, которая лежит перед нами и исследование которой обещает результаты, которые мы сейчас едва ли можем вообразить».

2. Terra incognita

Да не расстанусь я с тобою никогда, о мой великодушный хозяин, о моя вселенная. Ты для меня – как для тебя воздух, которым ты дышишь, как свет, которым наслаждаешься.

Примо Леви. Друг человека

Плохо пришлось бы Ракели Уэлч без подводной лодки^[1]. Представьте, что ей, уменьшенной до размера булавочной головки, пришлось бы самостоятельно пробраться в кровеносную систему умирающего дипломата и спасти его. Даже если бы она сумела процарапать себе путь сквозь плотные слои кожи и пробраться в кровеносный сосуд, периодические сокращения сердца и толчки крови сбили бы ее с ног и потащили по кровеносной системе. Предположим, что на героине была бы надета маска, позволяющая извлекать из крови кислород и тем самым обеспечивать дыхание. Она все равно задохнулась бы, оказавшись в какой-нибудь части тела, где кислорода почти нет, к примеру, в печени. Кроме того, кувыркаясь в полной темноте, она неизбежно заблудилась бы, не в силах понять, где находится – в полой вене или в сонной артерии.

Внутри тела выжить непросто. Мы с нашими легкими, приспособленными для дыхания кислородом, и ушами, настроенными на восприятие вибраций воздуха, подготовлены к жизни на суше. Акула рождена для жизни в море, она прогоняет воду сквозь легкие и чует добычу на расстоянии в несколько миль. Паразиты живут в совершенно иной среде обитания и полностью адаптированы к ней такими способами, в которых ученые только-только начинают разбираться. Они способны ориентироваться в своем непроглядном лабиринте, без труда проходят сквозь кожу и хрящи, целыми и невредимыми остаются в нашем желудке – настоящем химическом котле. Они могут превратить практически любой орган тела – евстахиеву трубу, жабры, мозг, мочевой пузырь или ахиллово сухожилие – в удобный дом для себя. Паразиты умеют перестраивать части тела хозяина так, чтобы им было удобно. Они могут питаться почти чем угодно: кровью, слизистой оболочкой кишечника, печенью, соплями. Они могут заставить тело хозяина делать так, чтобы оно само доставляло им пищу.

Паразитологам требуются годы, если не десятилетия, чтобы расшифровать их механизм адаптации. Ученые не могут приятно провести лето, следуя за обезьяньей семьей или надев радиоошейники на стаю волков. Паразиты живут невидимой жизнью, и паразитологи, как правило, видят результаты их деятельности только после смерти хозяина, при вскрытии. Получаются как бы моментальные снимки; и по этим жутковатым фотографиям очень медленно воссоздается естественная история паразитов.

Стеенструп понял, что трематоды – необыкновенные животные, но помимо этого он мало что о них знал. Теперь, после полутора веков исследований, паразитологи могут показать, насколько это необычные существа. Рассмотрим хотя бы трематоду Schistosoma mansoni – крохотное веретенце, только что покинувшее прежнего хозяина, улитку, и плавающее в пруду в поисках человеческой лодыжки. Если это существо чувствует ультрафиолетовое излучение солнца, оно прекращает плавать и опускается на дно, скрываясь от опасного излучения. Но если оно ощущает молекулы человеческой кожи, то начинает бешено метаться из стороны в сторону во всех направлениях. Добравшись до кожи, оно ввинчивается в нее. Человеческая кожа куда прочнее и жестче, чем мягкая плоть улитки, поэтому трематода позволяет своему длинному хвосту отломиться (ранка быстро заживает) и продолжает буравить кожу. Особые химические вещества, которые она вырабатывает, смягчают кожу и позволяют существу погружаться в тело нового хозяина так же легко, как дождевой червь погружается в мягкую грязь. Через несколько часов трематода достигает капилляра. Дело сделано – она сменила водные потоки внешнего мира на внутренние реки. Эта река – капилляр – едва ли намного шире самой трематоды, поэтому ей приходится пользоваться двумя присосками, чтобы медленно, дюйм за дюймом, продвигаться вперед. Она пробирается в более крупную вену, затем в еще более крупную, и в конце концов попадает в поток такой мощный, что течение уносит ее. Паразит плывет по течению в кровяном потоке, пока не попадает в легкие. Подобно змее в плотной лесной подстилке, он перебирается из вен в артерии. Попав в легочный капилляр, а потом – в крупную артерию, он снова ныряет в мощный поток. Прежде чем остановиться в печени, паразит может сделать три тура внутри тела хозяина.

В печени трематода устраивается в каком-нибудь сосуде и приступает наконец к еде – в первый раз после выхода из улитки: пищей ей служит капелька крови. После этого она начинает взрослеть. Если это самка, в ней начинает формироваться матка. Если это самец, формируются восемь яичек, напоминающих виноградную гроздь. В любом случае за несколько недель трематода увеличивается в размерах в десятки раз. Наступает время искать партнера для совместной жизни. Если нашей особи повезет, в печени найдутся и другие трематоды, тоже унюхавшие в воде этого человека-хозяина и проделавшие весь описанный путь. Самки трематоды стройны и изящны; самцы по форме напоминают каноэ. Они начинают испускать запахи, которые разносятся кровью хозяина и привлекают особей противоположного пола. Встретив самца, самка вползает в особый продольный желобок на его теле, покрытый шипами. Там она закрепляется, и самец выносит ее из печени. За следующую пару недель пара совершает длинное путешествие и попадает из печени в вены, которые веером расходятся по брюшной полости. По мере путешествия самец передает в тело самки особые молекулы, которые дают ее генам сигнал: пора переходить в состояние половой зрелости. Пара трематод продолжает свое путешествие, пока не добирается до уникального места назначения, определяемого видом паразита. Schistosoma mansoni останавливается возле толстой кишки. Если бы мы следовали за Schistosoma haemotobium, они выбрали бы другой путь и вышли к мочевому пузырю. Если бы мы следовали за Schistosoma nasale, коровьим сосальщиком, то проследовали бы третьим путем – к носу животного.

Добравшись до места назначения, пара трематод остается там навсегда. Самец мощным горлом пьет кровь и непрерывно массирует самку, прогоняя тысячи кровяных телец через ее рот и кишечник; каждые пять часов он потребляет количество глюкозы, равное собственному весу, и большую часть пищи передает самке. Возможно, это самое моногамное существо в животном мире – самец продолжает удерживать самку в объятиях даже после ее гибели. (Гомосексуализм среди трематод тоже встречается, хотя и редко. Их объятия не так прочны, но, если какому-нибудь возмущенному ученому придет в голову разделить гомосексуальную пару, она соединится вновь.)

Гетеросексуальные трематоды спариваются каждый день всю свою долгую жизнь. Каждый раз, когда самка готова отложить яйца, самец начинает двигаться вдоль стенки органа, где они обитают, в поисках подходящего места. Самка частично высовывается из своего желобка и откладывает яйца в мельчайшие капилляры. Часть яиц уносится потоком крови и попадает в печень – универсальный фильтр организма, где они задерживаются и вызывают раздражение тканей – основную причину мучений при шистосомозах. А остальные яйца находят путь в кишечник и покидают хозяина; они готовы выйти из скорлупы и найти для себя нового хозяина – улитку.

Прояснение каждой новой детали огромной и сложной картины жизни паразитов стоит не одного года исследований. Паразитолог Майкл Сухдео посвятил практически всю свою творческую жизнь решению вопроса о том, как паразиты ориентируются внутри хозяина. В настоящее время Сухдео преподает в Университете Рутгерса в Нью-Джерси. Может быть, Нью-Джерси расположен далеко от Тамбуры, но и там хватает паразитов для изучения – в лошадях, коровах и овцах. Я навестил Сухдео в его офисе. Меня встретил коренастый человек с задорной бородкой-эспаньолкой. На стене его кабинета висит велосипед, в аквариуме у стола плавают рыбки, а из приемника несется классический рок. Сухдео, как и многие знакомые мне паразитологи, переходит к странным темам без всякого предупреждения. Я думаю, если проводишь дни за изучением существ, пожирающих стенки печени и кишок, нет смысла обходить в разговоре некрасивые стороны жизни. Он начал с элефантиаза – слоновой болезни, с того, как это ужасно. В Британской Гвиане, где прошло детство Сухдео, эта болезнь встречается очень часто.

– Куда бы ты ни пошел, всюду можно встретить людей с громадными выростами в паху и большими распухшими «слоновыми» ногами, – рассказывал он.

Потом Сухдео рассказал, как сам в одиннадцать лет заразился элефантиазом. У него появилась опухоль, и родители повели мальчика в клинику.

– Пробу на элефантиаз надо делать ночью. Микрофилярии выходят в кровяной поток только в сумерках. Никто не знает, куда они направляются. Поэтому нам пришлось поехать ночью в клинику, чтобы проверить кровь. Там была девочка примерно моего возраста; ей было одиннадцать, и у нее была только одна грудь. Это место, где живут паразиты. Девочка была красивая; я влюбился. Нас проверяли одновременно. Лечение стоило двенадцать гвианских долларов – это шесть американских долларов. Та семья не могла себе позволить лечить дочь за такие деньги. Мы предложили заплатить за них, но они были очень гордыми и не захотели даже принять эти деньги в долг. Так что та девочка осталась зараженной – из-за шести американских долларов.

Сухдео учился в Университете Макгилла в Монреале и там же обнаружил, что паразиты, хотя и вызывают у людей ужас и отвращение, были самыми интересными созданиями, с которыми ему доводилось сталкиваться.

– Я выбрал своей специальностью паразитологию человека и – представьте! – это было отвратительно и одновременно по-настоящему интересно. За четыре года в университете ничто меня так не заводило. Паразиты оказались такими необычными существами, и мы так мало о них знали.

Он решил продолжить изучение паразитов и после окончания университета, и в какой-то момент понял: люди имеют очень слабое представление о жизни паразитов, о том, как они на самом деле себя ведут, как функционируют. Многие паразитологи ограничивались лишь формальным их изучением – регистрировали новые виды по числу присосок и шипов, даже не задумываясь, для чего нужны все эти шипы и присоски.

Темой магистерской диссертации Сухдео выбрал Trichinella spiralis. Эта крохотная нематода попадает в наш организм с волокнами недожаренной свинины, где живет в цистах, сформированных из отдельных мышечных клеток. Когда человек ест такое мясо, паразиты выходят из цист и попадают в кишечник, где внедряются в клетки слизистой оболочки. Там они спариваются и производят новое поколение трихинелл, которые покидают кишечник и путешествуют с потоком крови, пока не устроятся в мышце и не сформируют собственную цисту. Люди для трихинеллы – всего лишь случайные хозяева; они не могут передать этого паразита следующему хозяину для прохождения следующей стадии жизненного цикла. Свиньи как хозяева гораздо удобнее: мертвая свинья может послужить пищей крысе, которая затем умрет и будет съедена другой крысой, которую затем, возможно, снова съест свинья. Свиньи способны передавать трихинеллу и друг другу, если им скормят зараженное мясо или одна свинья отъест у другой хвост. В дикой природе млекопитающие, хищники и падальщики – от белых медведей и моржей в Арктике до львов и гиен в Африке – не дают этому циклу прерваться.

Раньше паразиты, населяющие каждую такую цепочку, считались отдельным видом, но никто не мог точно ответить на вопрос: может быть, на самом деле это один вид, населяющий разные регионы и разных хозяев. Сухдео добыл образцы трихинеллы из России, Канады и Африки, измельчил их и скормил мышам. Затем он выделил антитела, выработанные иммунной системой мышей в ответ на измельченных паразитов, и сравнил их, пытаясь понять, в какой степени они похожи друг на друга.

В какой-то момент, однако, он остановился и задумался, почему он делает именно это. Получалось, что его эксперименты основаны на предположении о том, что представители одного вида похожи друг на друга. Обычно такая посылка достаточно надежна, но биологи давно поняли, что это правило действует не всегда. К примеру, пудели и доберманы принадлежат к одному биологическому виду. С другой стороны, два жука, практически одинаковые на вид, могут принадлежать к разным видам. В настоящее время биологи при определении вида берут за основу не внешность, а скрещивание; вид определяется как группа организмов, которые скрещиваются между собой, но не скрещиваются с другими группами. Именно благодаря этой изоляции эволюция со временем делает один вид непохожим на другие.