Матан – человек не бедный, но назначенная разбойниками сумма вполне могла повредить его благосостоянию. Однако чрезмерных потерь можно было избежать. Иудейство, согласно своим законам, не бросает пленных, но обязательно выкупает их. По призыву Матана община Нагардеи объявила всеохватный сбор пожертвований, и вскоре мать с отцом обнимали и целовали благополучно возвращенную домой дочь.

Отец просиял сразу, как только увидал вернувшуюся Оснат. Конфиденциальный разговор с дочерью убедил обеспокоенную мать, что ее опасения были напрасны, и Эфрат обрела вторую половину утешения.

На беду родительская радость оказалась преждевременной. Потенциальные женихи куда-то пропали. “Оснат была в плену у разбойников, – сказал жене опечаленный Матан, – что могут подумать люди? Кто теперь возьмет ее в жены?” Эфрат горевала еще пуще: “У нас две дочери. Старшую, Матан, ты объявил мертвой, младшая обречена на безрадостное стародевичество. Бедняжки, они не мертвы… Души как бы живые…”

10. Старость

Как и следовало ожидать, Матан не удержался на посту главы ешивы. И еще одно огорчение постигло его. Не сумел он, подобно отцу своему Гедалье, сохранить до конца жизни влияние в совете семерых, правившим Нагардеей. Община отступилась от наставлений человека, не увлекшего за собой сыновей и не уберегшего от бед дочерей. Матан принял жизненные поражения смиренно, памятуя о приоритете законов и обычаев над страстями и амбициями.

Трудно с благородством переносить перемены к худшему – они превращают, порой, самую светлую душу в злую. Но не таков Матан. За многие годы он научился и привык винить в своих неудачах себя самого, оправдывая других и не принимая во внимание неблагополучие обстоятельств. Пессимизм и покаяние давали обильную пищу уму и сердцу отверженного мудреца.

Утешая мужа, Эфрат неустанно твердила ему в уши, как много он сделал для упрочения веры в народе и для внедрения законопослушности в широкие массы соплеменников. И еще о многих добрых его деяниях упоминала сострадающая супруга. Но неизменно отвечал ей самокритичный Матан: “Не достоин быть наставником юношества, проглядевший собственных детей, и не нужны городским правителям советы того, кто не умел править своею семьею!”

Царь персов весьма сожалел о смещении Матана. Монарх вынужден был отказать от дворца приятному и головастому собеседнику, ибо полагал, что государю не пристало встречаться с человеком, отвергнутым его собственной общиной. Дабы излить свой гнев, владыка прибегнул к недружественным мерам в отношении жестоковыйного иудейского племени, подвергающее остракизму лучших своих сынов.

Однако царь мог позволить себе иметь сантименты к подданному, угодившему в чужую опалу. Поэтому монарх стал иной раз направлять в Нагардею одного из своих визирей – для бесед с Матаном от высочайшего имени. Авлат, так звали ученого перса, утешавшего и развлекавшего умными разговорами прежнего царского фаворита, бывал сердечно принят в доме Матана и живал у того по нескольку дней. По возвращении во дворец Авлат пересказывал правителю содержание диалогов и заодно докладывал о настроениях иудеев в Нагардее.

К неуспехам других Авлат относился с образцовой невозмутимостью. Он был весьма доволен тем, что времена дружбы царя с иудеем остались позади. “Заглазные разговоры, моими устами ведомые от имени нашего владыки, не опасны, слава богам, и не повредят ни мне, ни кому-нибудь еще из наших придворных ученых!” – думал визирь.

Однажды уселись Матан и Авлат на веранде и, попивая апельсинный сок, завели дружескую беседу.

– Кто эти люди с серпами? – спросил Авлат, указывая на вереницу крестьян, идущих в направлении поля.

– Это мои работники, – ответил Матан, – будут собирать урожай.

– Если я скажу тебе, Матан, что обладаю способностью предвидеть будущее, ты поверишь мне?

– Моя иудейская вера, дорогой Авлат, рациональна и не одобряет мистику. Однако могут быть нюансы…

– Я знаю, ваши мудрецы – большие мастера толкований и не боятся нюансов, поэтому, когда требуется, они и мистике оставляют шанс.

– Совершенно верно! Ведь толкование Святых Книг – это способ направить веру в полезное русло, а толкователи наши, в отличие от вас, ученых, не соблазняются построенными на песке теориями, но всегда следуют прямым путем.

– Оставим в стороне идейное разномыслие, почтенный Матан. Лучше я оглашу свое предсказание, и к вечеру мы проверим его точность.

– Говори, Авлат.

– Вон видишь того крестьянина в белой одежде? Третий с конца. Так вот, вечером он не вернется с поля – его ужалит ядовитая змея, и он умрет.

– На основании чего ты это предположил? Научное предвидение? – с улыбкой спросил Матан.

– Интуиция опыта! – ответил Авлат.

– Что ж, подождем. Как говорится, вечер утра мудренее.

Перед заходом солнца наши собеседники вновь расположились на веранде. Косцы возвращались после дневных трудов.

– Гляди-ка, дружище Авлат! Поторопился ты похоронить крестьянина. Живой возвращается! – воскликнул Матан.

– Не может быть! – не поверил своим глазам Авлат, – это какая-то мистика!

– Давай допытаем его самого. Эй, человек, поди-ка сюда! – крикнул Матан.

– Чего угодно, господин, – спросил подошедший крестьянин.

– Открой свою корзину!

– Пожалуйста, – добродушно сказал косец, и все, включая самого крестьянина, с удивлением узрели на дне корзины мертвую змею.

– Эта змея хотела тебя ужалить и умертвить, но сама погибла, – констатировал Матан, – не иначе, ты совершил сегодня благое дело, и оно спасло тебя!

– Рассказывай, труженик, чем отличился ты! – нетерпеливо вскричал Авлат.

– Да ничего особенного, – скромно ответствовал крестьянин, – мы, когда садимся за обед, то достаем наши припасы и складываем их вместе. Я краем глаза увидал, что у соседа моего корзина пуста, и незаметно подложил ему половину своего хлеба и сыра. Вот и все.

– Ты совершил сразу два добрых поступка, – объяснил Матан, – накормил голодного и сделал это тайно, не смущая его перед людьми. Вот почему не гадюка погубила тебя, но, наоборот, твоя праведность убила ядовитую змею!

– Милейший, иди своей дорогой! – сердито бросил Авлат крестьянину, и тот, пожав плечами, ушел.

– Как видишь, Авлат, никакой мистики!

– Я тоже прав, Матан. Ведь предсказал же я появление змеи!

– Ты оказался прав лишь наполовину, при этом не учел главного: благодеяние спасает от смерти! – провозгласил Матан.

***

Оставшись наедине с самим собой, Матан принялся размышлять о происшествии с крестьянином.

“Благодеяние спасет от смерти – это не подлежит сомнению. А что убережет праведника от несчастий в семье? Разве мало добрых дел совершено мною? Положа руку на сердце, должен признать я: огромны мои заслуги перед верой и народом! И при всем при том страшные бедствия стали итогом плодотворнейшей моей жизни. Несправедливость? Не может быть, ведь Господь всегда прав!”

“Причины собственных невзгод я привык искать в себе. В чем тут выгода для меня? Растравляя раны, оставленные безжалостной необратимостью, я спасаюсь от душевной пустоты. Остаток жизни я щедро наделяю полынно-горьким смыслом”.

“А что, если у несчастий нет причин, и всё со мной произошедшее – лишь случая игра? О, это негодное предположение! Приняв его, я разорю свое сердце, превращусь в пустейшего желчного старца. Пожалуй, мне лучше вместе с Эфрат предаться надежной родительской скорби”.

– Эфрат, у тебя красные глаза, ты плачешь каждый день.

– Горестно, Матан.

– Было четверо, осталась одна, – вздохнул Матан.

– Я несчастна ее несчастьем. Оснат никому не нужна, кроме отца с матерью, – сказала Эфрат, – слишком мало для женщины.

– Не видать нам внуков…

– Откуда тебе известно? У нас есть Ципора.

– Хватит! Ципора умерла!

– Ты не хуже меня знаешь, что она жива! Иначе не запрещал бы мне видаться с ней.

– Повторяю, хватит! – крикнул Матан.

– На лбу твоем написано, ты жаждешь новостей, но не велишь, упрямец, добывать их!

– О сыновьях мое отцово горе.

– Шуваль слишком редко и скупо дает знать о себе, – сокрушенно заметила Эфрат, – он бессемейный, непутевый. Мне кажется, мы не нужны ему.

– Не нужны. Ему мы в тягость. Он занялся разбоем, есть ли чувства у него? Однако я любил Шуваля, да и сейчас люблю.

– Не будем детей бранить. Негоже это, мы уж натворили бед. Сострадание целительнее порицаний, – возразила Эфрат.

– Ты о Карми? С благою целью я осыпал его упреками, не сознавая, что не добро, а зло творю. Карми – самая большая боль моя, – тяжко вздохнул Матан.

– Я помню, маленького Карми ты обожал! – бросила Эфрат.

– Помнят руки мои, как поднимали мальца над головой… Я погубил сына…

– Мы оба равно виноваты! Глухи были к тонкой и хрупкой душе, недуг ее не разглядели. Слепые!

– Твоя вина второстепенна, Эфрат. К тому же, сын прощает матери, но никогда – отцу.

– Сочтемся виною. Да и толку-то что? Всё необратимо. Я опять плачу, Матан…

– Плачь, Эфрат. Ни тебе, ни мне – нет нам продолжения в мире. Как горька в конце жизни простая мысль эта!

– У нас остались воспоминания – и более не будет ничего, – сквозь слезы проговорила Эфрат.

– То – воспоминания о невозвратном блаженном. А нынче мрак вокруг нас. Что хуже – никогда не иметь, и потому об утрате не горевать, или пробавляться памятью, всё потеряв?

Обложка оформлена автором с использованием стандартных средств Word