Александра

Медики что-то записали, что-то сказали полиции, отец судорожно сжимает ледяные пальцы Кирилла. Кирилл чувствует, как чужое тепло обжигает его онемевшие пальцы. Тут последняя надежда вздрагивает, пыжится подняться, расправить скрюченные от страха руки, протянуть их к отцу, потому что мысли шепчутся, отчетливо нашептывая, что не паралич вовсе постиг юношеское тело. Ведь оно чувствует тепло отца! Чувствует, как дрожат его пальцы, сжимающие его кисть! Ведь он все чувствовал!

Но тут медики безжалостно и быстро, небрежно, демонстрируя всем, что им это не впервой и уж точно не в последний раз, накинули белую, затхлую, вонючую ткань на лицо Кирилла. Зачем? ЗА-ЧЕМ?! Кирилл так оглушительно громко кричал, но никто, ни-кто его не слышал. И от ужаса, глубочайшей паники и безумного отчаяния Кирилл погрузился в дебри своего встревоженного подсознания, теперь гонимый не только внезапно ставшей столь суровой реальностью, но еще и своим собственным внутренним мировоззрением. Прибывая в тотальной тьме, пустоте, тишине, Кирилл был истерзан образовавшимся жесточайшим вакуумом, который пожирал его по молекулам. Атомам.

Он очнулся и тут же попытался осмотреться. Сколько времени он провел без сознания? Почему вокруг такая жуткая, пробирающая до мозга костей, тишина? Перед до сих пор открытыми глазами, прекратившими движение уже столько времени назад, бледнел потолок, изрезанный ровными квадратами, с грязными линиями, разделяющими их. Такой холодный, отталкивающий своей безразличностью и окружённый громким эхом.

Лишенный возможности двигаться, Кирилл все-таки заметил белую тень чуть правее от себя, суетящуюся недалеко. Как же холодно! Как же хочется вздрогнуть так же, как он делал много раз выходя из колледжа на улицу, без куртки зимой, чтобы героически выглядеть в глазах подруг, в то время как тело дрожит, а сам он еле скрывает видимую дрожь, притягивая к себе все ближе белый халат, питая надежды выудить из него тепло, словно то был не халат, а телогрейка и вот прям сейчас она начнет отдавать взятое тепло. Он хотел не дрожать, чтобы подруги не увидели его слабость, не распознали его принадлежность к обыкновенным людям. А сейчас, лежа в этом пустынном месте, под сводами мрачного белого потолка, измученный голодом и еще больше жаждой, Кирилл мечтал о дрожи, чтобы она охватил его полностью, чтобы даже мизинцы на ногах дрожали.

Белая, мельтешащая тень на секунду-другую угомонилась, развернулась и подошла к Кириллу. Это был мужчина средних лет, с круглым лицом, с круглыми очками, свалившимися на кончик острого носа, с русой, густой, растущей неровными клоками, бородой и бакенбардами на его пухлых щеках. Теперь Кирилл мог четко разглядеть лицо мужчины, склонившегося к нему так близко, что Кирилл чувствовал его горячее дыхание с утонченными легкими нотками перегара.

– Так-так-так, – произнес скрипучий голос, совсем не подходящий к внешности мужчины, – ничего им не сказал, да? – спросил он, внимательно разглядывая глазное яблоко Кирилла, грубо прижав большим пальцем верхнее веко, сильно и больно оттягивая его вверх. – Как всегда. Бесполезные черти! Что б они делали без меня? – он отпустил веко и тут же надавил на челюстной сустав, опуская вниз нижнюю челюсть, – а тут что у нас, юный мистик? Ничего-ничего, мне и моему другу ты все расскажешь, – он шутливо повертел перед открытыми глазами Кирилла скальпелем, яростно бликующим в луче лампы, озаряющей белым мертвенным светом помещение.

Кирилл кричал во все горло, пытался двигаться изо всех сил, отчаянно желая показать, что он живой, что скальпель не нужен, а нужен невролог, ведь что-то случилось с его нервами, с опорно-двигательным аппаратом. Нет-нет-нет! Скальпель тут точно не поможет! А даже если и поможет, то где бригада анестезиологов? Почему ему не вводят наркоз? Где ассистенты?

Мужчина полоснул скальпель по трусам, единственной одежде, что была в тот момент на Кирилле и, внимательно рассмотрев ткань, отложил ее куда-то в сторону.

– Да, не расстраивайся, дружище, – приговаривал он, обходя вокруг Кирилла, трогая его за руки и ноги, переворачивая с бока на бок, сгибая руки и ноги, – так иногда случается: сегодня только дышал, смотрел в будущее, думал как откосить от армии или все-таки получить лейтенанта на военной кафедре, девчонку любил, да и не одну наверняка, а завтра ты у меня на столе, с застекленевшими глазами и застывшими мышцами. Ты не первый и не последний, так что добро пожаловать, – мужчина, наконец, перестал трогать тело Кирилла и вновь заглянул в лицо парня. – А я знаю, почему следаки скинули тебя ко мне, – продолжил он, прищурившись, – ты – необычный труп… – Он вновь дотронулся до нижней губы, оттянув ее вниз, – сколько времени ты уже такой? Пару дней? Ты уже точно должен был закостенеть…

… Какой труп?…

Кирилл все еще тщетно пытался докричаться до медика, хотел треснуть ему по голове, промеж глаз, чтобы привести в чувства и заставить перестать пороть чепуху о каких-то трупах. В этой комнате не было трупов! Не было! Что ж он за медик такой, который не может отличить живого человека от мертвого?

– Да, – мужчина поправил очки и снова стиснул руку Кирилла, – эти следаки вечно скидывают мне то, с чем сами не знают, что делать. Помощи просят. Раз привезли, значит что-то точно не так. И я уже вижу, что именно. Где твои трупные пятна, дружище? Почему тело все еще поддается, гнется как ветхая тростинка? – задумчиво прошептал патологоанатом.

… Да потому что я живой, придурок!..

Мысленно верещал Кирилл, все еще тщетно пытаясь пошевелиться, чтобы не сдерживать себя и как следует зарядить промеж глаз бестолковому медику.

– И слизистые все еще влажные, – продолжил врач, снова заходя на очередной круг обследования загадочного тела, – Ну-ка! Давай еще раз согнем ногу, – он схватился за голеностопный сустав и согнул ногу в колени без каких-либо усилий и препятствий. – А может ты и не совсем мертвый, а? Дружище? – патологоанатом вновь поправил очки и внимательно уставился на лицо Кирилла. – Отлажу-ка я вскрытие, если ты мертв, то уже ничего страшного не случится. А если живой… – он чуть улыбнулся, – пойду я прогуляюсь в мир живых. В терапию, например. Пускай аппаратуру принесут.

Патологоанатом хлопнул по плечу Кирилла и усмехнулся, будучи уже на 100% уверенным, что тело, брошенное на холодный, каменный стол, пока еще рано называть «телом».

Кирилл выдохнул с облегчением. Ну хоть кто-то в этом мире похоже действительно учился в университете. Теперь у него есть шанс на спасение.

Что-то тяжелое стукнулось в окно, увешенное объемными жалюзи изнутри, патологоанатом остановился у дверей, резко обернувшись. Огромная форточка распахнулась, а на стол важно шагнула большая черная птица. Одним прыжком она преодолела половину стола и уселась на разложенные документы, повествующие о загадочной смерти. Длинными, морщинистыми пальцами, с загнутыми черными, блестящими когтями, птица поскреблась по бумаге, поглядывая зорким глазом на опешившего патологоанатома, застывшего около закрытой двери.

– Ну, привет, – дрожащим голосом произнес он, медленно пододвигаясь к птице. – Ты, наверное, ошибся. Парк в другую сторону! Ну! Кыш! Кыш, дружок! – заботливым, ласковым голосом патологоанатом пытался выпроводить птицу. Но она только закатила глаза, покрыв их белой, довольно мерзкой оболочкой, склонила голову набок, открыла огромной клюв, созданный видимо для убийства с первого раза, и пронзительно крикнула. Так крикнула, что мужчина интуитивно крепко зажал уши, боясь, что птица издаст еще раз этот страшный звук.

Кирилл ничего не видел, но все слышал. Ему казалось, что его колотит от страха. Что его дрожь видят уже все. Громкие звуки, скрежет брутальных когтей, громкие нечеловеческие вопли, которые он отчетливо слышал, но не мог посмотреть на то, что издавало эти звуки.

Птица зыркнула на «тело», затем на патологоанатома, медленно движущегося к ней, и взлетела. Воздух, рванувший от ее крыльев, поднял вихрь из бумаг, скинув на пол дело Кирилла. Птица сделала пару кругов и вылетела в окно.

– Чертовщина, – прошептал патологоанатом. – Ишь! На мертвечину потянуло, – чуть успокоившись и вздохнув, добавил он и подмигнул Кириллу, который ничего не видел и не понимал, что происходит. Он только слышал и то, что он слышал не давало ему никаких намеков и идей на то, что кто мог бы издавать столь резкий и жуткий звук.

– Скоро вернусь. Приведу с собой терапевта и… – патологоанатом, все еще озираясь по сторонам, подбирая разбросанные бумаги, продолжал вести беседу с трупом, – … и посмотрим, что с тобой делать!

Мужчина ушел. Кирилл слышал, как захлопнулась тяжелая, скрипучая дверь, как за ней последовала тягость ожидания. Минуты превращались в часы, секунды перестали существовать, а за ними воцарилась и мертвая тишина. И она была так близко к Кириллу, никогда до этого он не чувствовал ее страшное дыхание, обдающее его внутренне ухо горячим воздухом. Никогда еще не было так страшно! Все страхи, с которыми Кирилл столкнулся до настоящего момента, мгновенно померкли на фоне происходящего. Впервые он поймал себя на мысли, услышал собственный голос, вначале скромный, потом становящийся все сильнее и напористее, обращенный к богу. В момент своего одинокого положения на каменном столе, сделанном с тонким желобком по длине и со сливным отверстием в ногах для оттока крови и других жидкостей, в морге, хотя ничего из этого Кирилл не знал, но лишь догадывался, он умолял господа о прощении за все грехи, которым он оказывается так опрометчиво и глупо подался, отказываясь верить в силу наказания третьими силами. Именно теперь он громогласно, но в то же время мысленно признавался сам себе и богу, что сейчас он понял все свои ошибки и готов исправлять их. Прямо сейчас. Только дайте шанс все исправить. Он не знал ни одной молитвы, ведь до сегодняшнего дня в том не было никакой необходимости, но свои собственные молитвы сочинял быстро и качественно. Жаль, что ни он, никто другой не мог с точной уверенностью сказать, услышаны ли были его молитвы и если да, то кем. Будет ли этот кто-то помогать ему и как?

Скрипнула дверь и тут же быстро закрылась. Звонкий смех, но тихий тут же заполнил прозекторскую. Кирилл замер, хотя больше замереть уже нельзя было. Он перестал слушать свои глухие мысли, а внимательно прислушивался к вошедшим. Он различил три голоса: два мужских и один женский. И ни один из них не принадлежал патологоанатому, выдержанному и рассудительному, и Кирилл даже не мог понять, опасаться ли ему или все хорошо. Ну как хорошо? Хорошо – это громко сказано, но все же он еще живой.

– А точно? – встревоженно спросил женский голос.

– Да отвечаю! Дмитрий Сергеевич сказал, сегодня можно. Сказал приходить к 5 часам, руководства не будет, и мы сможем начать без него, а потом он подойдет, – успокоил ее очень громкий, режущий уши голос.

– Просто тут вообще никого.

– Послушай, я договорился! – ответил тот же мужской голос. – Добро получено. Дмитрий Сергеевич сказал, что тело уже будет на столе и вскрыть грудную клетку и череп мы можем и без него.

– А дальше? – спросила девушка.

– Дальше? – рассмеялся парень, – Дмитрий Сергеевич сказал, что успеет вернуться еще до момента, когда мы закончим открывать грудную клетку!

– Он нас совсем безмозглыми считает? – раздался новый голос, который Кирилл еще не слышал.

– Скорее неопытными, – поправила его девушка.

– Так! – первый парень хлопнул в ладоши, и Кирилл услышал, как резво и с предвкушением парень потирает руки, – начнем. Труп есть. Инструменты – вот!

Наконец, Кирилл увидел лицо, склонившееся над ними. То была девушка. Какая красивая! Кирилл смотрел в большие, голубые глаза, внимательно изучающие его лицо, сжатые в трубочку губы, измалеванные яркой красной помадой, почти съеденной с середины губ и чуть размазанной по краям. Он почуял запах сладких духов и если сам он всегда посмеивался и противился приторным запахам, то сейчас он вдыхал этот аромат своей недвижимой грудной клеткой так, словно боялся больше никогда не почуять запах сладости, который возвращал его в воспоминания о детстве. Он смотрел в эти голубые глаза, потому что боялся, что это последнее, что он видит, а ему оказывается так нравится голубой цвет. Красивый и такой живой! Цвет неба. Вот бы сейчас увидеть небо, а не этот мрачный потолок, нависший над ним как гадкий свод разрушающегося склепа. В глазах девушки он столкнулся с безразличьем, которого никогда раньше не замечал по отношению к себе. Девушка разглядывала его так, словно он был экспонатом. Он им и был для нее.

“Я еще не умер”, снова мысленно прошептал сам себе Кирилл, уже отчаявшись кричать и призывать окружающих к здравому смыслу. “Я еще живой…Посмотри на меня как на человека. На живого!.. Пожалуйста…”

– Можно я вскрою грудную клетку? – спросила девушка и оторвала уже более веселый взгляд от лица Кирилла.

– Чего бы вдруг? – около нее появился парень, ласково улыбаясь ей, разглядывая ее влюбленными глазами, светящимися от искренности, неподдельного счастья и восторга, никак не связанно с наличием трупа для эксперимента. Счастье свое он нашел в глазах девушки и Кирилл видел это, умоляя его услышать страждущий голос, потерянный где-то глубоко в недрах остывшего тела. Кирилл молил во имя любви этого парня к девушке о том, чтобы они остановились.

– Пожалуйста! – игриво попросила девушка, и зажав длинными пальцами сверкающий смертью скальпель, повертела им перед лицо парня. Он вновь ответил ей улыбкой.

– Конечно, приступай, – кивнул он и пропустил ее к трупу. И тут сердца Кирилла вздрогнуло с новой силой сокрушительного страха. Не может быть! НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! Так не должно быть!

Но никто не слышал его. Никто. А слышал ли его вообще кто до этого? Или ему всегда просто казалось, что его услышали, а на самом деле никто даже не знает, как звучит его голос?

Острая, обжигающая боль под ключицей, пронзившая кожу, отвлекала его от панических мыслей и внезапного осознания своего невыносимого одиночества в мире, заполненном жизнями.

– Чуть сильнее надави, – прошептал парень девушке, стоя позади нее, нежно касаясь губами ее уха. – Видишь? Здесь жировая ткань не раскрыта до конца, – объяснил он, чуть надавив на ее руку, погружая лезвие скальпеля глубже в тело.

Кирилл кричал, из глаз, полных отчаяния и страха, катились слезы осознания собственной никчемности и невозможности хоть как-то изменить ситуацию, помочь себе, спасти свою жизнь, которую он внезапно так полюбил и никак не хотел расставаться с ней. А в ушах студентов, пока Кирилл заливал свой странный вакуум душераздирающими криками, бушевала их собственная весна.

– Вы что делаете? – в кабинет ворвался патологоанатом в сопровождении терапевта, – эй!

– Дмитрий Сергеевич! – ответил парень, – мы пришли, как договаривались. Вот уже почти грудину вскрыли, готова к полноценному вскрытию.

– М-да, Сергеевич! – рассмеялся стоящий рядом с ним мужчина и хлопнул его по плечу. – Даже если жмурик и был жив, как ты утверждаешь, то теперь ему точно конец. Глянь, как твои студентики препарировали его! Давай, Сергеевич, я пошел! Обращайся, если что! Кто еще так повеселит, если не патанатомичка! – мужчина хлопнул в ладони и ушел.

Дмитрий Сергеевич окинул студентов хмурым взглядом, застыв в нерешительности, что ж объявить им дальше. Ранить юношескую психику, сообщив, что они только что зарезали живого человека или сделать вид, что все идет по плану и продолжить вскрытие, забыв о своих предположениях, в которых Дмитрий Сергеевич был уверен на 100 процентов?

– В смысле живого? – дрожащим голосом спросила девушка, нервно отбросив кровавый скальпель в сторону. – В смысле живого? – повторила она страшный вопрос, пятясь назад от “разделочного” стола.

– Да пошутил Вениамин Игнатич, – Дмитрий Сергеевич собрал волю в кулак, сменил маску расстройства и переживаний на маску безразличия и веселья, к счастью или к несчастью, ввиду многолетнего опыта работы в морге, безразличие было присуще ему, и приступил к озвучиванию наглой лжи, которую так не хотел говорить на самом деле, но в которую уже заочно верили студенты, до смерти испугавшиеся того, что они услышали.

– Пошутил? – переспросил кто-то из ребят с такой великой надеждой в голосе, которая может снизойти на человека, находящегося на пустынной бригантине в открытом океане, окружённой бушующей стихией, в то время как он сам привязан к грот-мачте, а перед глазами маячит одинокий штурвал, рулевое колесо, которое вертится в разные стороны и не кому его остановить. А надо всего лишь дотянуться.

– Да, Игнатич узнал, что сегодня у меня с вами практическая работа, вот и решил таким образом привить вам уважение к чужой жизни! – проговорил Дмитрий Сергеевич, чуть повышая голос, – чтобы вы учились не за оценки и диплом, а за уважение и любовь к чужой жизни! Чтобы каждый труп осматривали дотошнее любого микроскопа! – Дмитрий Сергеевич уже практически кричал. – Кто из вас сейчас осматривал тело?

Студенты переглянулись, испуганно пожимая плечами.

– Вы не осматривали труп! – взвизгнул патологоанатом. – С самого первого дня я говорил вам, что тело должно быть осмотрено! Осмотрено!!! – Дмитрий Сергеевич кричал, слушая как визжит его сердце от обиды, что он не успел вернуться во время, что не додумался позвонить эти трем, чтоб предупредить о том, чтобы они ничего не смели делать в секционной без его персонального разрешения. Даже дышать! А еще лучше, надо было отменить их на сегодня, закрыть патанатомичку и только потом идти за Игнатичем.

Занятый собственными криками, нравоучительными высказываниями, попытками осторожно, но так, чтобы его услышали и поняли, донести до студентов ошибку и ее цену, которую они только что совершили, Дмитрий Сергеевич не заметил, что на его рабочем столе сидит все та же огромная черная птица…

Александра отвела взгляд от птицы, копошащейся в ветвях большого дерева на могиле Кирилла, и посмотрела на Артема.

– Ты веришь в реинкарнацию? – неожиданно спросила она. Артем удивленно взглянул на девушку. Столько времени они уже общаются и казалось бы, это же Саша! Чему тут удивляться? Она всегда спрашивала и будет спрашивать невпопад те вещи, которые внезапно заинтересовали ее в определенный момент времени. Артем часто про себя называл Сашу Present Continuous, поскольку ее поведение лучшего всего могло объяснить, как работает это время в английском языке. И сейчас, в момент, в процессе действенного погружения в прошлое, скорбя о друге, рассматривая пиршество боли, Саша думала о реинкарнации и о возможности ее реальности.

– Ты веришь в то, что твоя душа переселиться в другое тело, после того как умрет это? – пряча слишком явную улыбку, спросил Артем. Саша подняла взгляд на него, взмахнув ресницами, раскрыв черные радужки, где блеснула примись золота. Правый уголок губ вздернулся и застыл в легкой ухмылке, сардонической и ехидной.

– Я не верю, – тихо ответила она, – я знаю, что так происходит.

2

– Саша, – позвал уставший, дрожащий голос Макса, обнаженного, лежащего на кровати, широко раскинувшего изнеможденные руки. Девушка стояла у зеркала в его комнате. Обнаженная, с распущенными, чуть спутавшимися волосами. Она разглядывала свое тело, имеющее уникально красивую фигуру. Девушка не слышала, что к ней обращаются, продолжила заниматься самолюбованием.

– Я недавно общалась кое с кем, кто сказал, что не верит в реинкарнацию, – произнесла она, прикасаясь к зеркалу, нежно поглаживая холодную поверхность. Ее глаза, преисполненные наслаждением, медленно закрылись, словно она трогала не стекло, а мягкий, нежный бархат.

– Саша, – из последних сил произнес Макс, уткнувшись лицом в подушку. Что он хотел от нее? Он сам не понимал, но ему хотелось сказать что-то, а может и услышать ее голос, наивно тонкий, практически детский, порой шепчущий такие страшные и ужасные вещи, что волосы дыбом встают. Ему хотелось, чтобы она рассказала о чем-то прекрасном. Она вообще умеет говорить о прекрасном? Разве могут быть такие люди, которые не знают, что такое прекрасное? Субъективно все, конечно, может быть, но Макс не мог поверить, что в мире существует хоть одна душа, способная мыслить, которая не может найти ничего прекрасного вокруг себя.

– Знаешь, почему он не верит? – девушка повернулась к нему, – он считает это невозможным потому, что если бы реинкарнация могла существовать, то количество людей не увеличивалось бы, – сказала Саша, даже не заметив ни грамма странности в неестественной позе Макса, критически бледной кожи, вздрагивающих веках, силящихся открыться, чтобы дать глазами возможность увидеть мир. Ведь он так прекрасен! Саша повернулась к своему отражению. С величайшим восторгом и наслаждением она рассматривала свое тело. – Как это глупо уметь и хотеть смотреть не дальше своего носа и своих скудных знаний.

Внезапно она подошла к Максу, присела рядом на кровать и провела пальцами вдоль его позвоночника. Как сильно прощупывались через кожу истощенные кости. Как сухая кожа, превращающаяся в сбрую. Какой он был холодный. Ничего из этого Саша не замечала. Может, не хотела, может не могла.

– Но ты, – прошептала она, – увидишь, как это работает! – она прикоснулась губами к его обнаженной спине. Макс вздрогнул на уровне инстинктов, но ему не хватало сил перевернуться, спрятаться, скрыться под одеялом, сделать что-то, лишь бы остановить ее ядовитые, обжигающие прикосновения.

Вдруг пасмурность, серость и сырость исчезли. Вместо обреченности и отрешённости в его сердце ворвался вихрь неги, окутанной плебейским счастьем. Пугающая тьма расступилась, спрятала свои кривые, жуткие руки, разжав бетонные объятия, больше походившие на железную клетку, сооружённую на теле Макса так, чтобы толстые железные прутья врезались в кожу, уничтожая несчастную жертву, сковывая ее все сильнее, сжимая до хрипов в горле, которые так тщетно и сардонически пытались выпустить в мир отчаяние и боль. Вокруг рассвело. Все залито ярким светом, на который глазами больно смотреть. Они слезятся. И казалось бы, душа хочет, жаждет встрепенуться, увидев свет, сразивший тьму, но не может. Ей все страшно. Ей страшно! Столь неестественно радужный свет, словно нагнетает обреченную атмосферу. Что-то вот-вот случится. Обязательно случиться. Что-то нехорошее. Разве может “что-то” быть чем-то хорошим? Разве подразумевают люди что-то хорошее, говоря о том, что что-то грядет? Душа знает это. Слышала и много раз. Привыкла. Страх появляется сам по себе. Никто не командовал бояться, а страх настырно и главное успешно захватил все, что могло чувствовать и понимать в Максиме. Звук чистой, струящейся воды, словно горный хрусталь разбивается об острые, многочисленные выступы высочайшей горы. Журчит. Но и этот звук лишь нагнетает, выкручивает нервы, затягивает их в морские узлы. Зачем? Почему бы просто не отпустить? Зачем бояться, окутанным собственными, смотанными в мрачные узлы нервами? Как ты можешь помочь себе этим? Разве не наплевать тем, кто скрутил твои обнаженные нервы, обмотав ими тебя, как паук обматывает прочной паутиной умирающую муху?

Пение птиц притрагивается к внутреннему уху и Макс готов расслабиться, ведь, наконец, что-то мало-мальски приятно его душе. Но даже тут не скрывается подоплека страха. Пение птиц звучит так, словно кто-то не умеющий играть на саксофоне, пытается переиграть Чарли Паркера. Слушая их пение, что-то внутри сжимается, болезненно пульсирует, отторгает звук, пытается выблевать его назад. Но звук, грохочущий, клокочущий, не знающий, что есть такое гармония, продолжает простираться в теле.

Иллюзия рая терпит крушение, срывается с заданного эшелона, сваливается, входит в штопор и падает. Вот-вот разобьется. В дребезги и без шанса на восстановление.

– Я расскажу тебе, как это происходит, – сквозь шквал искусственных иллюзий слышится голос Саши. Она где-то рядом, но Макс не видит ее: перед его глазами безликий, серый туман, заслоняющий собой все, что привыкли видеть его глаза в родной комнате. – Слушай меня. Слушай мой голос. Он говорит с тобой. Сейчас он смысл твоего бытия. Ты когда-нибудь задумывался о своем смысле? Что ты делаешь? Для чего ты это делаешь? Что ты сделал хорошего? А плохого? Как много? – голос Саши подходил все ближе. – Сейчас уже поздно спрашивать себя об этом. Уже все. Ничего нельзя исправить. И когда наступает этот страшный для людей момент, когда их сердца сбавляют темп и готовятся навсегда замолчать, души уже готовы высвободиться из бренного мяса, коим они окружены на протяжение стольких лет. Души рады, что скоро все изменится: будет новое тело, будет новая страна, новый язык, откроются новые возможности и вот они жду распределения. Кто-то сразу же попадает в новое жизненное русло и уже начинает жить с нуля в материнской утробе. А кто-то застревает в сортировочном пункте и не на одно столетие. – Саша погладила Макса по спине. Едва ее пальцы прикоснулись к коже, едва пробежали вдоль выпирающего позвоночника, как на спине быстро и ярко промчались желтые символы, словно окутанные огнем только что зажжённой свечи, пылающие по периметру и мерцающие в середине. Макс не раз уж видел символ птицы на теле Саши, изображенной с одной лапой, потому что вторая вроде как бы спрятана за ней. Голова и тело ее повернуты влево. Не раз он видел рисунок профиля собаки. Может волка. А может и шакала. И круг в центре с точкой и много других символов, но в этот раз он не мог видеть их, не мог даже знать, что его спина превратилась в живой холст. Не мог он знать, что рисунки, будто нарисованные неопытной детской рукой, перебазировались с тела Саши на его собственное. Он продолжал падать в свою бездну, которая так старательно хотела казаться оазисом.

– Я живу уже очень давно, – прошептала Саша, ложась на спину Макса, копошась в его седых волосах. И каждое прикосновение провоцировало в нем тошноту, резкое головокружение, пробуждало желание бежать и прятаться. Страх. Какой полноправный, властный, беспринципный самодержавец! Макс только лишь думал, чтобы Саша больше не прикасалась к нему. У него практически не осталось сил терпеть страх и ужас.

– Александра, – простонал он, безуспешно пытаясь шевельнуться, сбросить ее со своей спины, – тебе пора домой, – еще безнадежнее и едва слышно прошептал он.

– О, нет, – девушка расположилась поудобнее, потираясь щекой о его лопатку, – сегодня меня не ждут дома. Как и обычно, в общем-то. После смерти матери, брат и отец практически не общаются со мной и уже тем более не беспокоятся о моем местонахождении.

– Саша! – дрожащим голосом произнес Макс и закрыл глаза, – уходи!

– Мне нравится, когда ты, именно ты, называешь меня Александра. Назови меня по имени.

Макс молчал. Все его тело сжалось в избитый страхом комок, а язык и голос отказывались общаться между собой. Язык вертелся как уж на сковородке, но голос провалился за пилорус.

– Назови меня по имени! – настойчиво произнесла Саша. – Что же ты молчишь?

– Что ты такое? – Макс вздохнул и ужаснулся, после того как воздух покинул его грудную клетку, и она приготовилась снова принять в себя кислород, а легкие не раскрылись. Они остались в том самом виде, скукоженные, пустые и вовсе не готовые принимать в себя воздух.

– Какой правильный вопрос, но как поздно ты задал его. – Она сжала пальцами его ребра, стесняя их еще больше. – Какая неурядица, не правда ли, Максим? Мы так часто многое делаем слишком поздно. Настолько поздно, что нет уже возможности исправить что-либо, потому что прошлое мертво. Мертвицы только в фильмах могут оживать. Спроси ты это раньше, возможно, ты смог бы спасти себя. Но ты вынашивал этот вопрос в себе так бережно, словно будущая мать вынашивает свое дитя. И сейчас, на последнем издыхании, ты решаешься спросить! – Саша улыбнулась и погрузила пальцы еще глубже в плоть парня. Макс издал неясный звук, обозначающий то ли боль, то ли смирение.

В комнате, рядом с кроватью медленно, вальяжно прошлась черная тень какого-то животного. Едва в состоянии видеть хоть что-то Макс заметил движение рядом, но сил спрашивать или хоть как-то реагировать у него уже не было.

Саша, тощая, похожая на скелет, удачно обтянутый кожей, развернула парня на спину с легкостью и быстротой, несвойственной столь утонченно хрупкой девушке. Ее пальцы промчались безжизненным холодом по впалому животу Макса, перебирая дряблую кожу и остановились на груди, уперевшись в рукоятку грудины.

– Я отвечу на твой вопрос, – прошептала она, прикасаясь губами к его коже, оставляя холодные следы, покрывающиеся льдом. Максим пытался дышать, но ему было все тяжелее и тяжелее это делать. Постепенно он впадал в панику, измученный предсмертным ужасом. Страшно, что он не мог сделать вдох. Кислородное голодание, предрешающее его скорую смерть, поддерживало нарастающую панику. Он хотел отмахнуться от девушки, сбросить ее с себя, вдохнуть воздуха, раскрыть легкие, избавиться от страха, но он ничего не мог сделать. Ничего. И это уничтожало его еще стремительнее, накручивая и усугубляя положение.

– Тысячи лет я был заточен в песках, окруженный ртутными парами, – Максим услышал голос, который возрастал, заставив его вздрогнуть. Голос принадлежал нечто! Существу, которое разговаривало словно откуда-то из-под многотонной пучины, рычало, булькало. Дрель, которой так часто соседи сверили стены на мимолетных выходных, очень напоминала звучание этого голоса. Звук как будто выходил из дабстеп-машины: вот он! Заводится! Глубокая, басовитая волна пошла откуда-то снизу, расширилась, охватила собой пространство и все, что было в нем и сжалась, захватив с собой остатки вменяемости, и исчезла. Тишина. Слышится, что вновь кто-то заводит эту адскую машину. Грозное цунами уже виднеется на горизонте.

– По ошибке. Человеческой, конечно, – продолжил голос. – Я пришел забрать то, что принадлежало мне в день погребения фараона. Пришел и забрал, но не успел выйти. Пески обрушались, скарабеи зашевелились, пары ртути взвелись в воздух. Я задыхался. Я не могу умереть. Я живу вечно. Но тот запах… Обескураживал. Въедался в мои легкие, доставляя мучения, и мне много раз казалось, что более я не смогу терпеть. Но что еще я мог сделать, кроме как терпеть? Секунды, обернувшиеся во мрачные, разрушающие меня тысячелетия начали свою панихиду. И я слушал ее. День изо дня. Каждую ноту. Каждый полутон. Я был опустошен, усмирен неурядицей, смехотворным стечением обстоятельств. Я был жалок, ощущая себя беспомощным ничтожеством, внезапно ничего не представляющим из себя. Я слышал тысячи голосов, взывающих ко мне каждый день. Я был им нужен. Каждый, кто не чуждался амбиций, своих страстей и желаний, просили помощи у меня. Я слышал и слушал, но я не мог прийти к ним, протянув руку помощи, в которой они так нуждались. Я сам нуждался в помощи. В помощи человека! Прошла не одна тысяча лет, а я все смотрел на стены своего склепа, на стены величайшей гробницы, исчезающей в несносных песках. Голоса молящихся утихали, просьбы слышались реже. Все чаще я слышал, как умирает вера в меня. В мои силы. В мою власть. И я злился. Я пытался крушить стены, но издевательские пары ртути не подпускали меня к ним. Я мечтал наказать всех тех, кто причастен к этому захоронению, а это почти вся страна. А потом я услышал вначале скромные, боязливые шепоты, а затем насмешливое крикливые голоса, что я – миф. Миф Древнего Египта! Страна, которая поклонялась мне, цветущая, многообещающая, в какой-то момент получила приставку Древний, обернув меня в легенду, не имеющую оснований для настоящей жизни. А потом исчезли и мифы. Потом наступила тишина. Тишина! Ничего больше! Просто вакуум. Я прислушивался изо всех сил, я разрывал уши в кровь, пытаясь услышать голоса, вспоминающие обо мне, о моей стране, о временах, когда люди поклонялись мне. Ничего. Сколько прошло веков, тысячелетий? Я не знал сколько времени уже нахожусь в заточении по глупости людской. Меня засыпало песками. Я был погребен под ними. Я устал ждать. Устал ходить по периметру комнаты, ощупывая каждую песчинку, из которых были сделаны булыжники, лишившие меня всего. Я искал брешь. Хоть маленькую дырочку, куда я мог бы просочиться. Я перестал искать. Перестал пытаться. Я был лишен сил. Лишен желания. Ничего не хотелось. Больше ни о чем не мечталось. Я позволил тишине поглотить меня, полностью раствориться во мне. А потом я услышал голоса. В начале я думал, что это мое подсознание шалит, ложные звуки направляет в разум, чтобы хоть как-то взбодрить тело. Я не мог поверить, что кто-то действительно мог оказаться рядом с моим местом заточения. А оказалось, что люди действительно были рядом. Это я понял по мере приближения ко мне звука их голосов в течение довольно длительного времени, пока они раскапывали снаружи пески, спрятавшие меня. Эти люди копали с определённой целью: поживиться древними сокровищами. Мне было все равно с какой целью они копают, главное, чтобы они открыли комнату. И они открыли! В течение недолгого времени они все погибли. Все, кто хоть как-то, даже косвенно относился к моей темнице. Они не виноваты, что несколько тысяч лет назад я не успел выйти из ловушки. Но виноваты те, кто разлил здесь ртуть раньше положенного срока, отняв у меня возможность забрать то, что принадлежало мне и уйти, как это должно было быть. Виноваты и их потомки. Я всегда был благосклонен к людям. Всегда. Но то, что они сделали, убило во мне благосклонность к их роду. И теперь я упиваюсь местью. Мне до сих пор никто не молится, не приносит даров, не служит у алтаря. Люди изменились. Они больше не почитают меня. Я – миф. Легенда. Сказка древности. И я взбешен! Я вернулся в другой мир. Мир полный скептиков и атеистов! В мир, в котором люди отказались от меня, приняв форму единобожия и наиграно поклоняются ей. Этот миф, что раньше было святым, высмеивает все. Я обозлен на людей за их неверие, за их самоуправство, тщедушное и сомнительное. Но мир этот слеп, глух и очень криклив. Он кричит, даже не думая о том, что именно кричит. Слова утратили смысл. Они просто стали словами. Просто для того, чтобы создавать возможность чего-то, чего люди сами не понимают. Мир отверженных. К моему возвращению от него отвернулись уже все. Все боги покинули землю, оставив ее обитателей на произвол судьбы, которая уже столько времени никем не корректируется. Бесконтрольная судьбы – это как самолет с неисправным управлением и автопилотом, и мертвыми пилотами: он парит, но рано или поздно рухнет. Все разобьются! Все. Я в гневе! Мой гнев набирает мощь каждый раз, когда я более близко сталкиваюсь с людьми и понимаю, вижу и слышу каждую гнилостную черту вашей личности.