Цветные этюды

Югославский «Земгор», как и большинство русских эмигрантских организаций в Белграде, прекратил своё существование сразу после начала оккупации. Чтобы как-то занять действием время пустого одиночества Елагин часто и подолгу бродил по улицам, с жадностью собирал всевозможные слухи и сплетни, летавшие по городу. Говорили, что скоро на побережье высадится английский десант, что где-то в горах собирается большая армия, которая должна освободить Сербию. Однако всё это были лишь пустые разговоры. Страна была унижена, испугана и подавлена, но она ещё надеялась на то, что германская военная машина всё-таки сломается, и что союзники не оставят страну в беде. Надежды были совсем призрачны, и всё указывало на то, что германскому натиску уже никто не может ничего противопоставить.

Прошёл месяц бесплодного ожидания и безделья. Май выдался совершенно чудным – мягким, тёплым, солнечным, но никто этого не замечал, и только старики качали головой, недоумевая, почему самые страшные и губительные события происходят в момент невероятной природной благости. Вечером одного майского дня, после ставшего уже традиционным праздного шатания по белградским улицам, Елагин возвратился в свою съёмную комнату. Госпожа Мичунович, хозяйка квартиры, последний месяц не находила себе места: её сын, сербский офицер с самого начала войны не давал о себе знать. Но в этот вечер она вся светилась от счастья. «Милан вернулся», – шепнула она радостно на ухо Елагину, когда они встретились в коридоре.

Сын хозяйки спустя некоторое время сам заглянул в комнату Елагина, принёс початую бутылку водки и плотно прикрыл за собой двери. Похудевший, с бородой, в потрёпанной гражданской одежде, он был совсем не похож на того самоуверенного молодого поручика, который всего месяц назад ушёл на войну.

– Пусть они не торжествуют, – сразу решительно объявил Милан Елагину. – Мы не сдались.

Они выпили по рюмке за встречу. Милан широко улыбнулся и заговорщически подмигнул Елагину.

– Завтра я ухожу на Равну Гору. Там собираются чётники, – сказал он и потряс кулаком. – Мы ещё покажем этим немцам!

– Можно мне с тобой? – вдруг спросил Елагин.

Милан не ожидал от Елагина подобного вопроса. Он недоверчиво оглядел русского: перед ним сидел немолодой близорукий мужчина, который вряд ли уже был способен с лёгкостью переносить тяготы войны. На что он рассчитывает и не станет ли обузой?..

– Не бойся, я знаю, что такое война, и обузой не буду, – сказал Елагин, словно прочитав мысли Милана.

Молодой сербский офицер сомневался недолго, махнул рукой и решился:

– Ну, пусть будет так!.. Завтра на рассвете уходим.

Равна Гора, где находился штаб чётников Драголюба Михайловича, стала местом сбора сербов, решивших продолжить войну с оккупантами. И таких людей было много. Встречая новых добровольцев, Михайлович направлял их в разные города и села Югославии с задачей формировать партизанские отряды. Эти партизанские отряды, по мысли Михайловича, должны были стать основой новой сербской армии, которая в момент высадки англичан, должна была помочь союзникам освободить страну. Милан Мичунович, в качестве командира, и Елагин, в качестве заместителя командира, оказались в Черногории, где, как бывшие кадровые офицеры, возглавили небольшой отряд местного сопротивления, в основном состоявший из крестьян.

Черногория, относящаяся к итальянской зоне оккупации, была относительно спокойным местом на карте Югославии. Потерпев несколько поражений в боях с партизанами, итальянцы почти совершенно отказались от мысли установить контроль над всей территорией Черногории. Итальянское присутствие ограничивалось лишь гарнизонами в крупных городах. С большой неохотой и только по необходимости итальянцы выбирались за черту города, организуя для этого большие, хорошо охраняемые колонны.

Базируясь в горном селении, отряд Мичуновича занимался диверсиями на дорогах. Война с итальянцами ограничивалась в основном обстрелами колонн, нападениями на одинокие машины, иногда появлявшимися на горных дорогах, и ночными рейдами к наблюдательным постам итальянских гарнизонов. Елагин старался не отстать от своих бойцов, ползал по горам, выслеживая передвижения колонн, участвовал в боевых акциях. Его опыт кадрового офицера очень пригодился партизанам. Русского любили в отряде и относились к нему как к старшему товарищу – опытному и мудрому.

Шли месяцы, и скоро чётники стали уже не единственными партизанами в горах. К концу лета появились и коммунистические группы сопротивления. Чётники и коммунисты относились друг к другу с подозрением, совместные акции не проводили, но и прямых столкновений друг с другом тоже старались избегать. Параллельное существование и борьба с оккупантами продолжались довольно долго, пока не произошла трагедия, первопричиной которой стала, как ни странно, не политика, а любовь.

Один молодой коммунист полюбил дочку старосты селения. Девушка, судя по всему, ответила ему взаимностью, но отец её был настроен решительно против молодого человека. Однажды староста поймал коммуниста на «месте преступления», тот, обороняясь, застрелил отца своей девушки. Коммунисты, прикрывая своего товарища, попытались представить этот случай как казнь коллаборациониста – староста, действительно, сотрудничал с итальянцами, – но это не спасло парня от мести. В отряде чётников Мичуновича воевали два племянника старосты, они нашли убийцу своего дяди и расстреляли его, заодно убив и двух его дружков. Братья-мстители в свою очередь были выслежены и казнены коммунистами. Трагическая любовная история быстро переросла в войну между партизанами. Елагин понимал, что это безумие самоуничтожения необходимо было остановить во чтобы то ни стало. Он и Мичунович договорились о встрече с командирами коммунистов на нейтральной территории, в доме пасечника. В назначенный день Елагин уже собрался на переговоры, но Мичунович его остановил.

– Встречи не будет, – сказал он, теребя свою густую бороду и, поймав недоумённый взгляд своего заместителя, добавил: – Я перенёс переговоры на другой день.

Впрочем, истинные причины переноса встречи Елагин узнал уже назавтра. В доме пасечника коммунистов ждала засада. Они были схвачены итальянцами и в тот же день прилюдно повешены в ближайшем крупном селе. Лесная база коммунистов была окружена карателями и разгромлена, партизанский отряд уничтожен. Для итальянцев, которые долго не могли похвастаться успехами в подавлении партизанского движения, проведённая операция стала триумфом. Итальянский капитан, командир карателей, получил не только повышение, но и долгожданный отпуск на родину – за время балканской службы он успел сильно соскучиться по своей жене и дочке.

О том, что случилось, Елагину поведал молодой партизан Деян Ковач. Виновато пряча глаза и покусывая губы, он всё рассказал русскому.

Деян несколько дней назад отнёс записку Мичуновича родственникам убитого старосты, – тогда он совсем не придал ей значения, а нынче понял, что было в той записке. «Мы сдали их», – шептал Деян и пытался стереть с руки невесть откуда появившееся синее чернильное пятно. «Мы сдали их», – разочарованно повторял он.

Елагин мог бы считать себя невиновным в смерти коммунистов, ведь он не знал о планах своего командира, но, как бы он себя ни успокаивал, и чтобы ни говорили другие люди, кровь партизан теперь была и на нём, и стереть ее, словно чернильное пятно на руке, уже было невозможно.

– Зачем ты это сделал? – спросил Елагин Мичуновича.

– Двум лисам не жить в одной норе, – невозмутимо ответил тот; ни жалости, ни раскаяния он не чувствовал, логика его была совершенно примитивна и, стоило признать, понятна и действенна: – Всё просто. В конце концов, или мы их уничтожим, или они нас.

Маленькие ручейки злобы, подготовленные и усиленные политической отравой, соединялись в полноводные реки гражданской ненависти, готовили почву для полномасштабного народного кровопускания. Гражданская война, самая безжалостная и бессмысленная из всех войн, в Югославии только начиналась. Елагину это было уже знакомо, всё это он проходил, и совершенно не хотел повторений в своей новой другой жизни. Не для того он ушёл на мировую войну, чтобы помогать проливать братскую кровь, чтобы способствовать распространению безумия самоистребления, у него была другая цель – Елагин хотел воевать против оккупантов. Это и определило его решение. На следующий день он объявил Мичуновичу, что уходит из отряда. Мичунович был вправе посчитать это дезертирством, и на мгновение ослеплённый упрямой злостью готов был расстрелять Елагина, но сразу вспомнились давние вечера, когда он, ещё будучи подростком, приходил к русскому в комнату и слушал его рассказы о войнах, о России, о прошлом и будущем…

– Уходи, – проговорил Мичунович. – Я буду молить Бога, чтобы мы не встретились на поле боя как враги.

Елагин ушёл, и ушёл не один – с ним ушли ещё пятеро партизан, среди которых был и Деян, ставший невольным пособником убийства коммунистов. Елагин не знал куда идти, что дальше делать, и на первом же привале он откровенно признался в этом своим товарищам; сказал он также, что подчиниться любому их решению. Сначала все сидели молчаливые и хмурые – думали. Странно, но почему-то никому не пришло в голову просто разойтись по домам. Все добровольно пришли на войну и потому хотели продолжить борьбу. Стали предлагать свои варианты, спорили, но в итоге почти единогласно приняли вариант Деяна: тот предложил отправится в Боснию и найти там его брата, который служил при штабе самого Тито. Елагин покорно склонил голову. Линия судьбы петляла по жизни на редкость причудливым образом, её прихотью он снова должен был стать красным.

Колыма, декабрь 1941 г.

В морозное утро перед строем заключённых разводящий объявили о назначении Фридовского бригадиром. Теперь всё, теперь можно было забыть о кайле, о тачке, о камне, теперь он стал хоть и маленьким, но начальником, для которого орудием его труда стала не лопата, а слово власти, материалом его труда стала пластичная и гибкая людская масса, заменившая вечную мерзлоту и неподатливый камень прииска.

Это было сложно с его прошлым, с его статьёй… Да что там сложно, это было практически невозможно, но Фридовскому это удалось – он стал бригадиром. Судьба очередной раз – третий, по расчётам самого Фридовского – улыбнулась ему за последние годы. Он не пытался найти во всём произошедшем божественного провидения или знака фортуны, он знал, что только страстная, неуёмная его воля к жизни и правильные решения могли спасти его в аду. Спасение было не бесплатным, оно стоило тёплого полушубка, присланного женой и вовремя отданного кому надо, нескольких добровольных показаний, демонстрации особого рвения в исправлении и умения выживать в нечеловеческих условиях лагеря. Бригадирство – это был маленький, но важный и уверенный шажок в сторону от пропасти.

А первый раз ему повезло, когда тройка в тридцать седьмом приговорила его не к расстрелу, а к десяти годам лагерей. Для Фридовского, одного из высокопоставленных работников НКВД, такой приговор стал настоящей удачей – его не списали как большинство других его сослуживцев, ему дали шанс, и этим шансом он решил воспользоваться, чего бы это ни стоило. Колыма могла стать всего лишь небольшой временной отсрочкой смерти, но Фридовский чувствовал опасность, он знал, как и когда надо действовать, как надо жить в аду, чтобы выжить.

Второй раз Фридовскому повезло, когда его обошли стороной массовые колымские расстрелы тридцать восьмого. Это тоже могло показаться случайностью, но Фридовский никогда не уповал на случайность; он знал: чтобы спастись в высокой и мощной волне, надо взобраться на самый её гребень, оседлать её, он следовал правилам игры со всем пониманием и необходимой осторожностью; его многочисленные свидетельства о неблагонадёжных лицах, вредительских акциях и контрреволюционных разговорах дали результат – он остался жив, пусть и за счёт других, всё равно обречённых.

Прошёл всего месяц, и бригада Фридовского из отстающих на прииске превратилась в передовую, выполнявшую план на сто и даже более процентов. Стоило, однако, подобное достижение довольно дорого. Людской материал стал таять с неимоверной скоростью. Стахановский труд в дополнение к холоду и голоду стал уносить человеческие жизни много быстрее обыкновенного, планового расхода лагерного контингента. И уже скоро переводом в бригаду Фридовского стали наказывать как неминуемой и тяжёлой смертью. Впрочем, достижения Фридовского в организации ударного труда заключённых были оценены начальником лагеря по достоинству. И Фридовского хотели было уже двинуть дальше вверх по служебной лестнице, как случилось непредвиденное…

В феврале сорок второго на прииск приехал уполномоченный из района. Окружённый лагерным начальством, он посетил забой. С тяжёлым, выдвинутым вперёд подбородком, опухшей после пьяного недосыпа рожей он ходил по забою, закинув руки за спину, смотрел своим осоловевшим гранитным взглядом на то, как работали зеки, и молчал. Показали и образцовый забой бригады Фридовского. Уполномоченный долго всматривался в лицо Фридовского, потом отрывисто бросил:

– Ты что ль Фридовский?

До того уверенный взгляд тёмных глаз Фридовского нервно и бестолково запрыгал из стороны в сторону, бывший комиссар совершенно не понимал, что больше – хорошего или плохого – можно было ожидать от вопроса, а главное, от тона, каким был задан этот вопрос.

– Грамотно, грамотно всё ты тут устроил. – Круглое лицо уполномоченного стало ещё круглее от хитрой и самодовольной улыбки, а толстый розовый пальчик ткнулся в серую телогрейку Фридовского. – Только ты не думай, еврей, что умнее всех.

На этом разговор бригадира и уполномоченного был закончен. На следующий день последний уехал в район, а ещё через пару дней в район под конвоем отправили и Фридовского.

В открытой грузовой машине вместе с Фридовским в район отослали ещё несколько человек. Среди них был худой старик-доходяга с голым черепом и высохшей, жёлтой, словно пергамент, кожей лица. В пути он придвинулся ближе к Фридовскому.

– Не признаёте меня, Яков Соломонович? – Старик тихо и беззубо осклабился.

Нет, Фридовский не признал старика.

– Процесс эсеров, двадцать второй год, – сказал тот. – Щайкин моя фамилия, не помните?.. Впрочем, нас там много было, всех и не упомнишь… Моя первая советская ссылка, – почти мечтательно проговорил старик, словно вспоминая отпуск на море. – Вы уж извините меня, Яков Соломонович, но я не от себя только, а от имени многих других стараюсь, и живых ещё, и уже мёртвых. Считайте, долг отдаю старый, да и лагерным нашим помогаю.

Фридовский подозрительно посмотрел на старика, фамилию и лицо которого так и не вспомнил.

– Я буду главным свидетелем по вашему делу, – промолвил Щайкин, всё так же торжественно улыбаясь своим беззубым ртом.

Теперь Фридовский всё понял. Сначала он был оглушён признанием старика, сидел неподвижно, и только большие тёмные навыкате глаза, застыв, лихорадочно блестели, выдавая сильное внутреннее смятение. Потом Фридовский резко рванулся вперёд и вцепился руками в горло Щайкина… Конвоир оказался проворнее. Ударом приклада он отбросил Фридовского в сторону, в угол кузова, и добавил ещё там несколько раз для успокоения. Всю оставшуюся дорогу Фридовский лежал неподвижно и приглушённо скулил, размазывая по лицу кровь и слёзы.

В райцентре Фридовского судили за контрреволюционную деятельность. Ему, еврею, приписали восхваление Гитлера и шпионаж в пользу Германии, приговорили к расстрелу и расстреляли через две недели. Главный свидетель обвинения Щайкин ненадолго пережил Фридовского, он умер через месяц в лагерном лазарете от истощения.

Число три, видимо, было пределом везения Фридовского, и четвёртого случая для спасения не представилось.

Восточная Босния, май 1942 г.

В памятную осень сорок первого группа Елагина проделала долгий и опасный путь из Черногории в восточную Боснию. Чётники Елагина шли в основном через леса, в сёла заглядывали редко, только лишь, чтобы запастись провизией и немного отдохнуть. Пару раз они чуть было не нарвались на немецкие патрули, но осмотрительность и дисциплина помогли им избежать ненужных столкновений.

Найти партизанский штаб Тито им, конечно, не удалось, но Деян удивительным образом через дальних родственников всё-таки смог разыскать своего брата Горана – тот руководил крупным партизанским отрядом в лесах Боснии. Бывшие чётники влились в ряды коммунистов, и были приняты, на удивление, дружелюбно. Сложнее было с Елагиным. Тот не скрывал, что был когда-то русским офицером, участвовал в белом движении и воевал против Советской власти в России. Только под личные гарантии своего брата Деяна командир отряда Горан Ковач оставил Елагина на свободе и разрешил стать рядовым бойцом партизанского отряда.

Несмотря на возраст, Елагин делил военные лишения наравне со всеми, участвовал в засадах и ночных рейдах, ходил в разведку, минировал железные дороги, нападал на посты оккупантов. Было очень тяжело, сил не отставать от своих товарищей по оружию хватало с трудом, иногда годы подлым образом давали о себе знать булавочными уколами в сердце, и происходило это в самый неподходящий момент, но Елагин терпел, стараясь не показывать своей слабости. Мысль о том, что он защищает историческую справедливость, участвует в великом и правом деле освобождения мира от нацизма, придавала некий смысл жизни Елагина, заряжала энергией действия. Смерти он совершенно не боялся, и потому, вероятно, пули его обходили стороной. Елагин умел и любил воевать, вспоминая премудрости своей военной профессии как соскучившийся по своему уже давно забытому делу ремесленник.

Через некоторое время слухи о том, что в отряде Горана Ковача воюет русский офицер, распространились среди партизан и достигли даже Верховного штаба. И вот в один из майских дней сорок второго года к Горану прибыл гонец. Он передал приказ отправить русского в расположение штаба. Нельзя сказать, что русских было много среди югославских партизан, совсем нет, но Горан, тем не менее, не мог понять, чем так успел отличиться или, напротив, провиниться, Елагин, раз его вызвали в штаб к самому Тито, а ему, командиру отряда, даже не сообщили причину вызова.

Верховный штаб располагался в крупном селе в одном из освобождённых партизанских районов Боснии. На околице сопровождавшие Елагина партизаны передали его в руки охраны штаба, а те в свою очередь проводили его до большого каменного дома в центре села. Во дворе дома Елагин просидел около часа, пока к нему из дома не вышел хмурый молодой человек в английском кителе и старой югославской фуражке с красной звёздочкой вместо кокарды.

– Товарищ Елагин? – спросил охранник.

– Да.

– Оружие сдайте, пожалуйста.

Елагин снял кобуру с пистолетом и передал её охраннику. Тот кивнул.

– Пройдёмте со мной, вас ожидают.

Партизан провёл Елагина внутрь дома. В одной из комнат только что закончилось совещание, там было много народа. Когда Елагин с сопровождающим вошли в комнату, один из мужчин, вероятно, самый главный, приказал всем выйти. Все беспрекословно подчинились, и Елагин остался один на один с главным.

Крепкий, мускулистый с каменным римским лицом, он сидел за широким гостиным столом и, откинувшись в кресле, ел яблоко. Как только все вышли, главный отложил на тарелку недоеденное яблоко, смахнул маленькую косточку с руки, быстро встал и подошёл к Елагину. Широкая улыбка преобразила необычайно суровое, каменное лицо, оно в момент сделалось открытым и добродушно-приветливым.

– Здравствуйте, товарищ Елагин. – Широкая ладонь властно стиснула правую руку Елагина.

– Вы знаете, кто я такой? – поинтересовался главный, с непонятным любопытством заглядывая в глаза Елагина.

– Я догадываюсь, – неуверенно ответил Елагин, голос его дрогнул. – Вы товарищ Тито.

– Да, – с явной гордостью и нескрываемым удовольствием от оказанного впечатления подтвердил главный, словно старого знакомого похлопал Елагина по плечу и движением руки предложил сесть на стул.

– Да, я Тито, – с театральной торжественностью повторил лидер югославских коммунистов, обошёл широкий стол и сел в своё кресло. – Как вы думаете, товарищ Елагин, мы первый раз с вами встречаемся?

Елагин был совершенно сбит с толку: мало того, что его с непонятной целью пригласил к себе коммунистический вождь, так он ещё и говорил с ним языком загадок. Всматриваясь в улыбающееся лицо, Елагин готов был поклясться, что, хоть и знал его по многочисленным описаниям, видел его впервые в жизни.

– Не буду вас более смущать, – Тито перешёл на русский язык. – Всё равно вы меня не вспомните, как бы ни старались, а вот я вас запомнил очень хорошо… Август восемнадцатого, бой в районе Вольска, не припоминаете?

Елагин растерянно кивнул, хотя ясности это напоминание не придало никакой.

– Я был одним из тех красных интернационалистов, которых вы помиловали тогда, – объяснил Тито. – В тот день я обещал себе запомнить фамилию того человека, которому обязан своей жизнью и отплатить ему добром в случае встречи. Я знаю, что белые тогда расстреливали всех иностранцев, которые попадали им в плен, – таковы были нравы той войны. Но вы поступили по-другому, и тем самым спасли не только меня от смерти, вы спасли и наш народ, и нашу страну Югославию, – с абсолютной серьёзностью заявил Тито.

Новость ошеломила Елагина, а искренняя патетика, с которой она была сообщена, немного даже напугала. Елагин не нашёлся что ответить.

– Я… Для меня это такая честь… и такая неожиданность, – бормотал он, пытаясь всё-таки найти приличествующие обстоятельствам слова и вспомнить наконец все обстоятельства того давнего боя под Вольском.

Тито видел трудности русского офицера. Он ободряюще положил свою руку на плечо Елагина и снисходительно улыбнулся.

– Признаюсь, я не ожидал увидеть вас на нашей стороне баррикад, но, честное слово, очень рад таким обстоятельствам, – сказал Тито. – Мне всё равно, кем вы были ранее и против кого воевали, вы сейчас с нами, а наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами! – процитировал он Молотова и по-деловому перешёл к более конкретным предложениям: – Ваш опыт боевого офицера, командира – о, я хорошо помню, как вы всыпали нам тогда под Вольском! – сейчас, как никогда, востребован. Мне нужны такие люди в Верховном штабе. Мы создаём новую югославскую армию, и профессионалы нам крайне необходимы. Уверяю, вам мы найдём достойную должность при штабе… Итак, ваше решение?

Пауза в несколько секунд – вот и всё время, какое глава югославских партизан мог дать для обдумывания ответа.

– Спасибо, товарищ Тито, за предложение, вы оказали мне высокую честь, – ответил Елагин, когда секундная пауза вежливости истекла. – Я очень ценю ваше доверие, но я думаю, что мог бы сделать ещё много полезного в отряде Ковача. Я хочу и готов доказать именно на передовой линии, что русские не жалеют своей крови для освобождения братской Югославии от фашизма.

Ответ русского понравился. Тито окинул задумчивым взглядом Елагина, давая понять, что окончательное решение здесь принимает всё-таки он.

– Ну, что ж, хорошо, пусть будет по-вашему, – согласился Тито. – Только обратно вы вернётесь не рядовым бойцом, а командиром отряда. Горана сделаем вашим заместителем, он ещё молод и должен набраться опыта.

– Но…

– Я не приму возражений. Завтра же подпишу приказ о вашем назначении, а пока отдыхайте, товарищ Елагин.

Когда русский вышел, в комнату заглянул невысокий мужчина во френче.

– Всё слышал? – спросил его Тито; тот кивнул. – Глаз не спускать с этого русского. Хорошо, если он играет по-честному и принесёт нам пользу, а если нет, то решение должно быть только одно.

Мужчина во френче снова понимающе кивнул.

Западная Босния, август 1943 г.

Сорок третий год стал одним из самых тяжёлых для Югославии. Понимая, что контроль над территорией постепенно уходит, что партизанское движение ширится и превращается в широкий фронт сопротивления, способный выставить уже армии подготовленных бойцов, немцы решили перехватить инициативу. В начале года после личного распоряжения Гитлера в партизанские районы Югославии были переброшены несколько немецких, итальянских и хорватских дивизий. Начались полномасштабные военные действия с применением танков и авиации.

Весной, зажатый с одной стороны немецкими карателями, со второй и третьей хорватскими и итальянскими частями, отряд Елагина с боями вынужден был отступить в горы. Фашисты посчитали, что загнали партизан в ловушку и хотели неспешно закончить операцию, но Елагину удалось, оставив всё тяжёлое снаряжение и коней, перевести отряд по узким звериным тропам через горный хребет. Совершив ночной многокилометровый марш по горам, партизаны проскочили мимо карателей, вырвались из сжимавшихся клещей и растворились в лесах западной Боснии.

Не всем так повезло, как партизанам Елагина. Много отрядов было блокировано и уничтожено в те дни. Выполняя приказ Тито, уцелевшие партизанские соединения прорывались на запад. По замыслу Тито, именно западная Босния должна была стать главным районом сбора партизанских сил, местом, где начнётся возрождение югославской армии.

Всё лето прошло в жестоких боях. Елагин выполнял задачу, поставленную перед ним самим Тито, и пытался отвлечь на себя как можно больше сил противника, тем самым давая шанс другим партизанам быстрее продвинуться на запад и объединиться в крупную армию в районе Дрвара. У отряда Елагина не было постоянной базы, ему приходилось всё время менять местоположение, двигаться, уклоняясь от ударов противника, жалить его там, где тот не ожидал, и снова уходить в лес. Елагин понимал, что только высокая манёвренность и железный порядок могли обеспечить успешное выполнение задачи и спасти его отряд от разгрома. Тактика внезапных укусов и постоянного движения, по мысли Елагина, выматывала, дезориентировала врага, сковывала его действия и была наиболее успешна.

В конце августа, уходя от преследования немецких карателей, отряд Елагина двигался к горам. На пути лежало сербское село. Там Елагин хотел пополнить запасы, а потом, разделив отряд на три группы, отойти в горы. Для того чтобы выяснить обстановку, он отправил впереди себя разведчиков во главе с Деяном Ковачем. Те быстро вернулись, приведя с собой насмерть перепуганного мальчишку лет десяти.

– Нет больше села, – сообщил Деян.

– Как нет? – удивился Елагин.

– Сожгли село.

Елагин посмотрел на завёрнутого в шинель чумазого мальчишку: тот, вцепившись в кусок хлеба, мелко дрожал, и как загнанный волчонок, круглыми от ужаса глазами, разглядывал обступивших его партизан.

– Рано утром в село пришли усташи, дома грабили и поджигали, а жителей согнали… всех, мужчин, женщин и детей, в один сарай и сожгли, – сказал Деян. – В живых остался только этот паренёк. – Деян, пытаясь скрыть слёзы, отвернулся в сторону. – Там… там трупы обгорелые кругом… Взрослые, дети, даже младенцы…

Деян не выдержал: громко всхлипнул и, вытирая запястьем глаза, отошёл в сторону, чтобы уже никто не видел его слёз.

Елагин склонился над пареньком, погладил его по голове.

– Успокойся, тебя здесь никто не обидит, – сказал Елагин как можно мягче. – Тебя как зовут?

– Радко, – тихо ответил мальчишка.

– А родители где?

– Мамка, папка, сёстры, братики – все сгорели. Только я убежал… Они стреляли, но я убежал.

– Кто это они?

– Хорваты и русские.

– Русские? – не поверил Елагин.

– Да, русские, – подтвердил мальчишка.

К Елагину подошёл один из разведчиков.

– Они ушли всего часа три назад по дороге на север, – сказал он. – Идут медленно, с повозками награбленного. Мы можем перехватить их.

Елагин видел, что сейчас его бойцов занимало только одно – месть. И все ждали слова командира. Командир же должен был не столько прислушиваться к зову сердца, сколько подчиняться доводам разума. Разум же говорил, что усташи уходили на север, в противоположную от спасительных гор сторону, а это значило, что если сейчас броситься вдогонку за ними, шансов уйти от преследующих отряд немецких карателей будет совсем мало. А, значит, отряд ждёт гибель… Это с одной стороны, а с другой, если преступление окажется безнаказанным, то зачем они вообще воюют?!

Елагин оглянулся. Лица обступивших его партизан были более чем красноречивы.

– Первая и вторая рота во главе с Гораном идут через перевал. Задача: перехватить усташей и уничтожить, – приказал Елагин. – Я вместе с третьей ротой двигаюсь по дороге и перерезаю им пути отступления.

Елагин выдохнул: он всё ещё сомневался в своём решении, но отказаться от него уже было невозможно…

Горан постарался: партизаны успели вовремя и устроили засаду. Когда Елагин подоспел к месту боя, всё уже было кончено. Операция возмездия прошла более чем успешно. У партизан потерь не было, а отряд усташей был практически весь уничтожен. В плен попала только дюжина человек.

Горан подошёл к командиру.

– Тут, и правда, не только усташи были, – произнёс он, перевернув сапогом лежавшее на дороге мёртвое тело; в сторону откатилась кубанка с гитлеровским орлом, а на сером немецком мундире стали видны лычки с черепами и знак казачьих войск СС. – Это казаки, – сказал Горан и посмотрел на командира; взгляд его был непонимающий, обиженный. – Но как могли они, русские, своих же православных братьев?!..

– В живых кто-нибудь из них остался? – спросил Елагин.

Горан презрительно махнул в сторону сидевших на обочине пленных.

– С казаками можешь разобраться сам, а с усташами позволь уж мне.

Елагин согласно кивнул. К нему подвели пятерых эсэсовцев. В пыльных мундирах, с завязанными руками, потерянные и жалкие, они стояли, сгрудившись и прижавшись друг к другу плечами.

– Офицеры есть? – спросил Елагин по-русски.

Вперёд вышел пожилой усатый мужчина.

– Я командир отдельной казачьей сотни, – сказал он.

Что-то неуловимо знакомое мелькнула в чертах этого человека, в его голосе. Вдруг перехватило дыхание – Елагин узнал пленного. Это был Мухин… Да, это был он, есаул Мухин! Постаревший, поседевший, с впалыми, дряблыми щеками и поредевшими, обвисшими усами, с растерянным, безумным взглядом, в немецкой форме с лычками СС, но это был он!

Мухин тоже узнал своего бывшего товарища и командира. Совершенно не ожидая увидеть знакомого среди пленивших его партизан, Мухин вдруг удивлённо моргнул, а потом улыбнулся вяло, широко, как будто по-детски, виновато и беспомощно, и эта глупая улыбка приклеилась к его худым, потрескавшимся губам.

– Емельян Фёдорович, это вы? – с непонятной и печальной радостью в голосе спросил он.

Елагин кашлянул, отвёл взгляд, его руки задрожали, суетливо задвигались, ухватились за ремень, потом скользнули за спину, поправляя гимнастёрку, потом снова непроизвольно схватились за ремень. Волнение от встречи скрыть было нельзя. Горан посмотрел сначала на пленного, потом на командира, потоптался в нерешительности.