Читать книгу: «Полёт японского журавля. Я русский», страница 6

Оставшись один среди леса, Михаил некоторое время стоял в нерешительности. От вечерней прохлады становилось зябко, он поёжился, и пошагал вперёд.

Он не сразу смог узнать место, где когда-то стояли ворота. Пройдя перед этим посёлок, он не насчитал и десяти домов, в которых могла теплиться хоть какая-то жизнь. Напротив едва освещённых окон одного из бараков висело на верёвке тряпьё, тут же бегали два тощих беспородных щенка, слышались чьи-то голоса. Людей он так и не увидел. Что-то непонятное и неприятное было во всём этом.

Только по маячившим неподалеку силуэтам вышек он догадался, что стоит на территории лагеря. Остатки офицерского дома, столовая, вернее, то, что осталось от длинного низкого сарая, где кормили заключённых, – вот всё, что ему удалось распознать на месте некогда огромной обустроенной, если так можно было выразиться, территории, где он прожил почти три года. В груди защемило. Он так и стоял бы в нерешительности, если бы не почувствовал, что на него кто-то смотрит из темноты. Контуры еще не упавших опорных столбов его барака не давали различить фигуру человека, но Михаил точно знал, что она там есть.

– Кого там чума принесла? – услышал он недовольный голос. – Игнатич, ты что ли?

Михаил пошёл на голос и вскоре увидел человека. Того немного пошатывало, он был нетрезвым, и держался за доску, которую, по-видимому, только что оторвал от перегородки барака.

– Ну, чего уставился? – проворчал человек. Михаил подошёл почти вплотную и немного растерялся. Это был Зверьков, командир шестого отряда.

… – Ты кто такой будешь? – всё так же покачиваясь, спросил Зверьков. – Тут закрытая зона, сторож я. Посторонним делать нечего. Не видишь что ли, лагерь особого режима. Я заместитель Печёнкина.

Бурчание Зверькова всё больше забавляло Михаила, развеивая первое впечатление уныния и тоски. – А я, кажись, узнал тебя. Япона мать. Мишка, ты что ли? Мама японская, франтик какой. Ты кого тут забыл, в этом проклятущем месте?

– А ты? – спросил Михаил, подходя ещё ближе. В горле встал ком от волнения, он захотел обнять Зверькова, но вид пьяного бывшего командира отряда остановил его. Он достал папиросы.

– Курить будете?

– Давай, раз такой щедрый. Ни хрена себе! Костюм, шляпа, «Беломор»… – Зверьков привычно дунул в гильзу папиросы и стал покручивать её в пальцах. Огонёк-то есть? Мои спички отсырели.

Прикурив от зажигалки Синтаро, Зверьков закашлялся и выругался матом.

– Япона твоя мать, ой, простите, товарищ, не знаю какого вы звания.

– Полковник, – пошутил Михаил, на что Зверёк истошно рассмеялся, а потом отдал честь.

– Ну, Мишка. Шутить так и не разучился, япона мать. Полковник… Хотя, что нам ещё здесь делать. Тока шутить и осталось. Видишь, что от нашего барака осталось. Ни хера. Одни гвозди. Всех зэков на север угнали. Нам бы радоваться, а мы с тобой грустим. У тебя, может, выпить есть? Вина бы, хоть половинку стакана. О-о-ох, как мне хреново сегодня. – Зверьков начал что-то говорить в своей быстрой манере, потом он словно опомнился. – А ты здорово по-нашему стал гутарить, прям как из Полтавы вчера приехал. – Зверьков протяжно вздохнул, переключив внимание на папиросу. – Дай ещё парочку, что мне одна. Знаю, тебе не жаль. Ты всегда последнее отдавал братьям-зэкам.

– Вы что-нибудь знаете про медсестру из санчасти? – неуверенно спросил Михаил, пытаясь определить, где находился лазарет.

– Какую медсестру? Ты что, охренел. Мне только и надо, что знать про какую-то лагерную шлюху.

– Ну-ка, ты, выбирай слова, – Михаил взял Зверькова за шиворот.

– Отпусти, – сердито потребовал Зверьков, не пытаясь освободиться. – Мало в лагере было ****ей, что ли? Откуда я знаю, про какую ты спросил.

– Всё равно, не смей. Не от хорошей жизни было.

– Жизнь, она у всех разная была. Одних за скот держали, а другие сало кушали.

– Всё равно, не смей.

– А то, что?

– Ничего, – Михаил оттолкнул Зверькова, ему стало противно, он уже собрался уходить, но потом вспомнил, что идти ему особенно некуда. – Сам-то чего не уехал? Чего тут прозябаешь? – спросил он.

– Прозябаешь… А куда мне? Из маленького лагеря в большой? Не всё ли равно, где подыхать от водки. Думаешь, я не хотел, не просил? Транзитка большая, лагерей пока ещё хватает. Как Печёнкина перевели, они такую гниду прислали на его место… Вохры все как сырого мяса обожрались, что волки стали. Ладно бы хоть одни они лютовали, а то же и уголовники свои морды повытаскивали из всех щелей. Житуха началась, что в аду. Вы с дружком вовремя свалили. Не то, несдобровать бы вам. Сколько людей сгноили, выродки. И как таких земля держит.

Дышать стало тяжело, Михаил расстегнул пиджак и ворот рубашки. Он много пережил, отбывая заключение, но время словно сгладило боль и страдания. Даже когда было очень тяжело, у него всегда оставалась надежда на светлое будущее. У него были друзья, дом, пусть временный, но чистый и светлый, была интересная работа. Но то, о чём говорил Зверьков, показывало ему, что вся эта идиллия может рассыпаться, словно карточный домик. Он бросил окурок и, не прощаясь, пошёл прочь, не понимая, куда идёт и зачем. Проходя край поселка, он остановился. В темноте стены молодого леса проглядывал силуэт одинокого дома, там светилось окно. Свет был едва заметным, и Михаил скорее почувствовал, чем увидел, что там теплится жизнь. Идти ночью по пустынной дороге среди леса не хотелось, да и ноги уже болели от долгой ходьбы. Что-то в очертаниях дома было притягательным, он остановился у калитки и постучал железным кольцом о засов. Сразу же залаяла собака, свет в окне исчез. Он догадался, что его услышали.

– Кто там, на ночь глядя? Зверьков, ты что ли? Иди от греха подальше.

– Извините, мне бы переночевать, хоть в сарае на сене, на одну ночь. Пустите, ради бога.

– Ради бога? А есть ли он, бог то, – человек с фонарём подошёл к калитке и прикрикнул на собаку. Михаил узнал его не сразу, но в памяти возник уже забытый образ седого старика, склонившегося над его койкой. Его охватило волнение. – Дядя Тимофей, – произнёс он приглушённо. – Дядя Тимофей, это я, Синтаро, из лагеря, – почти прошептал он, почему-то оглядываясь по сторонам.

– Какой такой Синтаро? Японец что ли? Михаил? Ты что ли? Живой? – Старик открыл калитку и втянул его во двор. Впустив его, он тоже почему-то огляделся по сторонам и запер калитку на засов. – Ну, занесло добра молодца в памятные места. Проходи, проходи, не ждал.

Пока Михаил топтался в дверях, хозяин вынул из печи чугунок и стал накрывать на стол. – Я тебе сейчас сотворю поесть, с дороги-то оголодал поди. Чаю будешь? Индийского, конечно, нету, какой есть. Я тебе кипрея сделаю, он ещё и повкусней будет. От щей-то не откажешься, с дороги?

– Не откажусь, – не сдерживая волнения, сказал Михаил, растерянный от такого приёма.

–А ты неплохо по-нашему гутаришь, – не скрывая блеска в глазах, произнёс старик, словно освещая этим блеском гостя. Михаил смущённо опустил глаза, улавливая скрытый смысл слов. Для старика он по-прежнему был чужаком. – Ладно, ладно, не тушуйся, говорю так, потому что слышу что душу вкладываешь в слова, а коли так, то значит наш ты, русский стал. А на лицо своё не смотри, на русской земле всякого брата встретить можно. Давай к столу, присаживайся. Руки тока вымой с дороги, лицо сполосни, считай, что домой пришёл.

…-Ты как с неба свалился. А у нас, паря, всё разом изменилось, – рассказывал дед Тимофей, когда гость доедал большую миску щей. – Лагерь в конце зимы убрали, зэков кого куда, а гражданские, сам видишь, разбежались. Остались только те, кому идти некуда, вроде меня. Да и зачем? Лес хоть и повыпилили весь, а живность пока имеется. Хоть и никудышный я охотник стал, а на суп всегда добуду. Того же рябца, да хоть и козулю. Да куда мне столько мяса одному. Отдаю половину. Жаль, вот пороху не добыть, конторы промысловой поблизости нет, а в Находку пешком не находишься. – Старик говорил и говорил, и становилось ясно, что он скучал всё это время без собеседника. – Да… Лагерь. Хоть и много горя от него было, но и кормилось немало людей рядом с ним. Кедра–то не стало на тридцать вёрст, так пилорамы и встали. Пилить-то нечего. Пихту попилили с ёлкой, да бросили. Из неё и гроба приличного не сделать. Гробы-то паря в ходу были. А потом уж и лагерь закрыли. А заключённых – кого в Ванино, а кого и дальше, на север, в Магадан увезли, на Чукотку. Да кто его знает, север он края не имеет. Транзитку, думаю, ещё не скоро уберут. А скорее бы. Не дело это, не дело, людей за проволокой держать. Ну, поел? Вот и, слава богу. Можешь отдыхать, я тебе за печкой постелю. Там хорошо спать.

Старик неожиданно заволновался, поднялся с табурета, будто что-то вспомнив.

– Расскажите про Ядвигу, дядя Тимофей, – попросил Михаил. Старик вздрогнул, бегло взглянув на гостя.

– А ты чего же, не знаешь ничего? – спросил старик, глядя уже прямо в глаза гостю. Михаил растерянно пожал плечами. Этот прямой взгляд разволновал его.

– Померла Ядвига. Почти два года, как схоронили, – сказал старик отворачиваясь. Глаза его сразу наполнились влагой, он обессилено сел и плетьми опустил руки вниз. – Ядвига, Ядвига… Мне она как дочка была. Не стало её, я и вовсе один остался на этом свете.

Михаил продолжал молча смотреть на хозяина, ещё до конца не веря, что слова старика – правда. Он понимал, что тому не было смысла обманывать, но принять то, что Ядвиги больше нет, он никак не мог.

– Как это случилось? – едва сдерживая волнение, спросил Михаил.

– Как случилось, хочешь знать? – Старик неожиданно преобразился. Что-то злое блеснуло в его глазах, когда он произносил эти слова. – Как случилось… Рожала она, вот что. И не смогла родить. В лагере кроме неё больше не было докторов, а сама она без помощи как родить могла? Чего тут не понять, она уже едва брюхо таскала. Трудно ей было с твоим ребёночком. А тут раненого принесли в медпункт. На деляне топором окрестили. Уголовники. Напрело их к тому времени, Печёнкина то не стало, другого поставили начальником. Ну и началась весёлая жизнь для всякой шушеры. Драки да разборки. Охранникам-то дела мало. Вот она пошла, жалейная душа, на ночь глядя, да поскользнулась где-то. Кабы не это, может и обошлось бы.

– Вы сказали, моим? – Михаил вскочил, от резкого движения стол пошатнулся, кружка с чаем опрокинулась. – Мой ребёнок?

– А ты думал, чей? Напроказничал и уехал. Ни слуху, ни духу.

– Я ей писал, всё это время писал. Она ни разу не ответила мне.

– Писал, говоришь? Выходит, что не доходили твои письма до неё. Ты сядь паря, сядь, успокойся. Ты не серчай, что сказал в сердцах. Конечно, ты не знал. Но ребёнок от тебя был, так она мне сказала по секрету. Да какой тут секрет, породу разве скроешь? Восточную-то. Твой он был, ребёнок, только волосёнки на голове светленькие, как у матери, а глаза твои. Красивый. –Старик улыбнулся и просветлел, прозрачные глаза его замерли, остановившись на одной точке посреди стола, словно там он видел всё, о чём говорил. По щеке прокатилась одинокая слеза. – Девочка. Анюткой назвали, Анной. Умерла-то Ядвига не сразу, ещё неделю жила, не выпускала из рук дитя своего, кормила, пока глаза не закрылись. Кровоточила она. Её бы в город отвезти, а осень поздняя, дороги так размыло дождями, никакая техника не проходила. Так и угасла. Так-то вот паря. Здесь её похоронили, завтра могилку покажу. Потому не уезжаю, что держит меня она, слежу за могилкой.

От услышанного всё сжалось в груди у Михаила, мир, который он рисовал себе все эти годы стал серым и пустым. – Что же мне теперь делать, дед Тимофей? Я ведь к ней ехал. – Михаил обессилено сел, опустив на стол руки.

Старик неуклюже вытер платком щеку, и в недоумении посмотрел на гостя. Потом поднялся и полез в шкафчик. – Помянем нашу Ядвигу, царство ей небесное. Не забыл ты её. И это уже для неё хорошо. Что ж раньше не приехал? – Он в сердцах махнул рукой. – Да какой в том смысл. Значит, так на роду у неё было написано. А ты не забывай её. Женщину ты ещё встретишь, и, наверное, не раз, коли так они тебя любят. Но её не забывай, так она хотела.

Когда они, не чокаясь, выпили, старик перекрестился, потом налил ещё.

– Где ребёнок, хочешь знать?

Старик долго молчал, словно подбирая нужные слова для ответа. – Не ищи ты его парень. Что в том толку? Ребёнок твой у мужа еёного. И не смотри на меня так, не я её сватал. А ты что хотел? Ей же ничего не оставалось, как согласиться выйти замуж за начпрода.

– Векшанского?

– За него. Она и согласилась ради тебя. Чтобы он тебя не тронул. Ревность-то в нём знаешь, как играла, пока ты в медпункт с болячками своими бегал. Ты скулами-то не играй. Так оно и было. Не она, так неизвестно, дожил бы ты до отъезда, или нет. А на Векшанского зла не держи. Тоже человек несчастный, горя хапнул на всё катушку. У него вся семья сгорела под бомбёжкой. Он ведь тоже любил нашу Ядвигу, так любил, что не просыхал ни дня, пока согласия не дала. Только любовь его была ей в тягость. Ведь места не находил после её смерти. Малышку я видел потом, с ней он не расставался ни на минуту. Тоже, вишь, непонятно почему так. Ребёнок чужой, а ему как родной оказался. Вот и пойми русского человека. Где кровь последнюю выпивает, а где своё готов последнее отдать, жизнь не жалеет. – Блуждая взглядом, Тимофей тяжело вздохнул. – Расшатал ты меня, Михаил. – Едва сдерживая слезу, старик взял налитую рюмку, и, дождавшись, когда гость повторит его движение, удовлетворённо кивнул, и молча залпом выпил. – Ладно, поздно уже, отдыхать пора, да как тут уснуть. Ну, да утро вечера мудренее.

Когда он проснулся, за окном светило солнце, оно и разбудило Михаила. В доме было тихо. Он тяжело поднялся и вышел на крыльцо. Тимофей куда-то собирался.

– Чего подскочил в такую рань?

– Так, не спиться уже, – смущенно ответил Михаил, опустив голову и уже успев окунуться в события минувшего вечера.

– Выброси из головы, – словно догадавшись, о чём мог думать Михаил, приказал хозяин. – Грызи, не грызи себя, а в том никому нет никакой пользы. А человек должен быть полезен. Раз проснулся, на ручей сходи, воды принеси, ведро в бане. Дров наколи, вон чураки топора ждут. Потом других дел найду, скучать некогда. Или ты собрался уходить?

Михаил пожал плечами.

– Ну и добре. Сейчас почаюем сперва, а после позавтракаем вчерашними щами. А потом и на могилку сходим к Ядвиге. Роса к тому времени спадёт.

Солнце уже было в зените, когда дед Тимофей привел его на кладбище.

– Знаю, тяжело тебе сейчас, но это пройдёт.

Михаил растерянно посмотрел на старика, словно недоумевая от сказанной фразы. Тимофей поймал этот косой взгляд и слегка кивнул головой. – Печаль твоя сейчас давит тебя, знаю. Прими её, как есть. Со временем она станет светлой. – Взгляд старика, казалось, был безучастным, и блуждал в колыхающихся травах, окружавших кругом невысокий холмик; лёгкий ветер уже успел высушить ночную росу. –Ты вот печалишься, вижу, в груди у тебя пусто. Но подумай здраво. Каково ей сейчас, там? – Не ожидая ответа, старик продолжил: – Вся наша печаль по ушедшим, когда они дороги нам, преимущественно это жалость к себе. Для нас это потеря, по себе и печалимся, но сознаться не можем. Тоска это называется. Хуже нет тоски. Но их жалеть не надо. Просто помнить и любить. На то человеку сердце. Тогда печаль твоя станет светлой.

Михаил не знал, что отвечать, но после слов старика окружающий мир словно преобразился, потерял ту плотность и тягучесть, в которой тело находилось всё это время. Тимофей заметил перемену и снова кивнул: – Мы хоть и мужики, слёзы не красят… Но, иногда выплакаться надо. –Старик мягко похлопал Михаила по плечу, немного постоял рядом, а потом оставил его одного. – Долго не сиди тут, – сказал он вместо прощания, – у нас с тобой одно важное дело есть.

Над холмиком не было ни креста, ни пирамидки, один лишь камень посреди белых ромашек, колыхавшихся на своих тонких стебельках от всякого порыва ветра. Пустота была невыносимой. Склонившись над цветами, Михаил ощутил жгучее чувство боли, горло его сдавило. Он встал на колени и хрипло произнёс имя, пальцы судорожно впились во влажную почву, ломая цветы, в груди вдруг всё содрогнулось, а потом пошли потоком слёзы.

Когда Михаил вернулся, старик возился с оружием. На столе лежали разобранные механизмы, а сам он на весах отмерял порции зарядов, на носу у него висели допотопные очки. Глянув исподлобья, старик сразу определил состояние юноши. – Хорошо бы тебя парень встряхнуть, как следует. В таком настрое ничего хорошего не сотворить. Возьми пока железки протри, вытри старую смазку в стволах, видишь, вода блестит. Насухо протри, а потом смажь. После соберёшь, а потом сядем обедать. Надо бы не поздно успеть выйти. – Он опять углубился в своё дело, выстроив целую батарею заполненных порохом гильз, и между делом по-простому спросил: – А ты, Михаил, как надолго? У тебя время-то есть? Сколько дней тебе дали?

Догадливость старика удивила Михаила. До этого он и словом не обмолвился о своём отпуске, но ему показалось, что старик всё про него знает, и про отпуск, и школу. Он снова пожал плечами и неуверенно ответил: – Дней пять, шесть.

Старик снял очки и, не скрывая удовольствия, хлопнул себя по коленям. – Это хорошо, Миша, это хорошо.

Боевой настрой старика был для Михаила неожиданным, ему всё ещё хотелось грустить, держать в себе образы прошлого, связанного с Ядвигой, но хозяин всякий раз выдёргивал его из этого состояния, не давая погружаться в переживания. Иногда он затягивал песню с повторяющимся припевом, заставляя этот припев повторять по нескольку раз. Сначала это казалось непонятным, но через несколько повторов Михаил начинал ощущать в себе незнакомое чувство, словно гул внутри. В одних случаях, когда песня была быстрая и весёлая, он начинал пульсировать телом, незаметно пританцовывать, в других плавно покачиваться, и тело само начинало петь. – Пропевай паря себя, пропевай, прогуживай тело, песня знает какие струны затронуть. Ну что, разобрался? Смазал? Теперь можешь собрать. Резьбу смотри не сорви. На охоту я собрался, паря, ты как, со мной? Готов?

Михаил растерянно посмотрел на хозяина и в который раз пожал плечами: – Я не знаю… Одежды…

– Это брось. Одежду мы тебе найдём, не боись. Штаны, сапоги, всё это у меня с запасом. Лагерь разбирали, тут чего только не оставалось. Роту одеть можно. Всё выбрось из головы, мужику надо в деле быть всегда, в деле, запомни. Не держи хандру на сердце. Немного погрустил, отдал должное, помянул человека, и в дело. От такого, брат, война хорошо помогает. Бац по башке, и нету хандры. Но, слава богу, её нет сейчас, войны-то. Так мы охотой займёмся. Я ведь тоже сердце имею, не просто мне было одному. Ходил как тень, ветром качало, потом постепенно прошло. Всё проходит когда-нибудь. Пойдём далеко, мне-то самому дробовик нести уже в тяжесть на большие расстояния, а с тобой мы и мяса принесём, если чего подстрелим, и хандру твою развеем. Лес-то, он всё заберёт.

Они вышли после полудня. Старик сразу указал ему на едва заметную тропу, ведущую в молодой осинник, куда успела убежать собака, белая остроухая сучка по кличке Белка. Нагрузив молодого и выносливого гостя ружьём и вещмешком, в котором были упакованы патроны, немного вяленого мяса и сухарей, старик шёл налегке с небольшой котомкой и прокладывал дорогу. Затхлый и сырой распадок, затянутый молодым подлеском, по которому они начали своё путешествие, совсем не был похож на тот лес, который помнил Михаил со времени своего отбывания. На деляны их возили зимой по накатанным дорогам, и лес был прозрачным, здесь же, заросшая старая колея от трактора едва выделялась среди зелени. Лес напоминал ему восточные джунгли, картины которых ему показывали в разведшколе. Было душно и жарко от ходьбы. Повсюду разносились птичьи голоса, от чего всё пространство леса казалось каким-то сказочным, ненастоящим. Иногда у Синтаро возникало чувство, что он сам птица, сидящая в кронах, и наблюдающая за бредущими по земле путниками. Это было необычно – видеть самого себя сверху. Голоса птиц сплетались в одну общую симфонию, от которой душа уже не просто брела по земле, а парила. Михаил искоса поглядывал на своего спутника, замечая, что и сам старик тоже испытывает удовольствие от этих звуков. Старик всё шёл и шёл, привычно огибая старые выворотни и сплетения лиан. На ходу, словно это была не охота на зверя, а прогулка по парку, он показывал, где какое дерево или растение. Перед этим всегда спрашивал, и без укора объяснял, что да как. Указывал на землю, где проходил след зверя. Он часто останавливался, заставляя Михаила просто неподвижно стоять и слушать. Поначалу это казалось пустым занятием, особенно сразу после остановки – в голове ещё стучала кровь от ходьбы, с непривычки ныла спина, но с каждым разом, незаметно для себя, Михаил стал улавливать звуки до этого незнакомые. Дед Тимофей стоял в молчании, и как будто становился пустым, словно разум его выходил из тела и направлялся туда, где скрывалось движение невидимого объекта. Это могла быть упавшая ветка, шорох листвы, движение ветра сквозь деревья; старик с лёгкостью определял это. Временами, он останавливался неожиданно, резко, без всякого сигнала, дыхание его становилось едва заметным, а глаза глубокими, и даже, пугающими.

– Услышал? – едва слышно спросил он, когда они оказались на вершине одного из небольших ряжей. В то мгновение Михаил думал совсем не об охоте. Видя перед глазами заросшую дорогу, он вспоминал проведенное в лагере время, когда гуртом, в числе других заключённых, зимним морозным днём он ехал на санях и в свете зарождающегося дня восторженно разглядывал кроны уходящих в небо кедров. Вокруг было много больных елей и пихт, затянутых паутиной зелёного лишайника и готовых упасть в любой момент, и только кедры стояли чистыми и здоровыми, словно какая-то сила оберегала их от болезней. Бредя вслед за Тимофеем, Михаил уже не видел тех кедров, лишь кое-где встречались небольшие «подростки», как называл их старик, словно это были живые существа.

– Ну, чего задумался? Слыхал? Вон у тех скалок.

– А кто там? – так же шёпотом спросил Михаил.

– Дед Пихто. – Старик лукаво улыбнулся и пошёл дальше. – Свиньи там купальни устроили, там сыро под навесом камней, вода скопилась в яме, которую они выкопали до этого, теперь они там отдыхают. Жарко. Тебе-то самому не жарко?

Михаил вытер пот с шеи и кивнул.

– Может, подкрадёмся?

– Ишь, какой прыткий. Ветер куда дует? От нас. Считай, что они уже нас учуяли. Всё уж, махни рукой, нет их там. У кабана чутьё хорошее. Ничего, наша добыча впереди поджидает, а пока мы привал поищем, к ночёвке будем готовиться. В тайге-то ночевал хоть раз?

Михаил кивнул.

– Будем место подыскивать, смотри, что приглянется, погляжу, как у тебя выйдет.

Михаил несколько раз останавливал старика, обращая внимание на удобное по его понятиям место, но тот всякий раз махал рукой, увлекая дальше. Наконец, дед Тимофей остановился и скинул свою небольшую котомку. Вдруг он замахал рукой, молча показывая куда-то наверх. Там, в прогалине между деревьями стоял зверь, это был олень. Собака его тоже увидела и готова была сорваться с места, но старик крепко её держал за ошейник, грозя кулаком. Михаил вскинул ружьё и стал целиться. Тимофей знаком приказал опустить ружьё, а потом сложил ладонь в трубочку и резко издал несколько рявкающих звуков, напоминавших крик большого животного. Бык закинул рога за спину и скачками скрылся в зарослях. Они ещё долго смотрели туда, где стоял олень, а потом занялись устройством табора.

– Всё пустой лес, а вот, на тебе, изюбрь, – словно оправдывался старик. – Даже собака не учуяла сразу. А ты молодец, быстро сработал наизготовку. Реакция хорошая. Бык-то хорош, рога что дерево. Сколько прошли, не одного перехода не видел свежего, а тут на тебе, во весь рост. Как поджидал нас.

– А кабаны?

– В скалах-то? Это разве кабаны? Чушка да поросёнок. – Старик взял топор, срубил несколько рогулек, тут же расчистил место под костёр. – Это, паря, не кабаны. Это недобитые хунхузы. – Дед рассмеялся, вопросительно поглядывая на попутчика. – Было так, что идёшь по следу табуна как по дороге, так её свиньи вытаптывали. Табуны такие, что счёта нет. Бахнешь в кучу, это если темно когда, один обязательно задрыгается. А вокруг всё как ураган, гляди сметут, хоть на дерево прыгай. Так вот бывало. Секач коли попрёт буром, того одной пулей не остановить. А ты говоришь кабаны. Ну, давай, располагаться, здесь, кажись, удобно.

Вскоре поляна наполнилась дымом, в котелке закипала вода для похлёбки, а Тимофей босой бродил по табору, стаскивая к середине поляны сухие валежины, пучки сухой травы, упавшую с пихты кору. Михаилу он поручил рубить лапник для мягкости будущей лежанки. Дождя, по его словам, не предвиделось, и лишь одна вещь волновала старика серьёзно – гнус. Но и это обстоятельство было предусмотрено. Поляна оканчивалась пологим спуском в сырой распадок, в другую сторону шёл небольшой подъём. Лёгкий прохладный ветерок должен был всю ночь тянуть с вершины в тёплую сырую низину, и это было основным преимуществом их положения. Место продувалось, и комары не мешали, хотя время от времени приходилось шлёпать рукой по назойливым насекомым.

– Это Миша не комар. Да что мне рассказывать, ты, чтоль, не жил здесь. Вот, когда рот не откроешь, чтобы ложку всунуть, то комар. А это так, ерунда. Изюбрь-то не зря на ветерке стоял, нас поэтому и прозевал, ему тоже не сладко от комара.

Их похлёбка была нехитрой, но вполне съедобной. Мясо жевали сухим, запивая небольшими глотками душистого зелёного бульона. Хоть это была и не уха, старик всё равно называл похлёбку юшкой. Состав её был нехитрым: вода, соль, дикий лук, крапива, немного сушёной моркови и мука. Всё это в сочетании с солониной показалось Михаилу очень вкусным и питательным.

–Ты медленно жуй, не глотай. Мясо, хоть и говорят, что в желудке разварится, только всё это от незнания. Так только у собак. Человек должен жевать, и чем дольше, тем сытнее, – наставлял дед Тимофей. Он давно наелся, и незаметно наблюдал за своим попутчиком. – Гляжу, на шее у тебя висит не то крест, не то медальон какой.

Михаил отставил похлёбку и растерянно посмотрел на старика. Тот прятал глаза, блуждая взглядом среди деревьев, но было понятно, что ему интересно. – Ты ешь, ешь, насыщайся. Будет темно, тогда расскажешь, если есть, что сказать. Ночь-то длинная, в тайге темнеет рано. Наедайся, а я пока прогуляюсь. Сидеть-то мне, паря, долго не в радость. Мясо в теле одряхлело, кости давят его, потому и не сидится. А обутки то скинь, пусть ноги подышат, от земли наберутся, а пока сапоги обветрятся, портянки просуши. Ну а я скоро.

Вернулся старик не с пустыми руками, выкладывая на расчищенное место травы и коренья. – На-ко, угостись, не совсем спелый ещё, но есть можно. Кишмиш это, актинидия по учёному. Когда поспеет, так её и не взять будет, такая вот ягода, а сейчас в самый раз. Сахару в нём много.

Среди неспелых попадались и сладкие ягоды, и Михаил с удовольствием ел их из алюминиевой кружки.

– Пока совсем не стало темно, сходи-ка Миша за водой на ручей. Обуйся тока. Похлёбку-то доел, наверное. Котелок заодно помоешь. Камушками его потри. После еды пить хочется, а водой не напьёшься. Мы сейчас шиповничка заварим, всё веселей время коротать, – предложил Тимофей.

Спускаясь по склону, Михаил продолжал слышать разговоры старика с собакой, которая была привязана сразу, как они пришли на место. Собака всё время жалобно тявкала, порываясь побегать, но хозяин не поддавался на её уговоры. Одиночество старика вызывало необъяснимое чувство печали, словно это он сам состарившийся бродил среди лесов, и не с кем было ему разделить еду и кров. За прожитые сутки Михаил успел привыкнуть к старику, к его спокойной речи, к тому, как делился тот своими открытиями и житейской мудростью. Тимофей давно жил среди леса, понимал его и любил, и было видно, что он хочет поделиться всем своим богатством. Михаил ещё не знал, зачем жизнь свела его с этим человеком, но был ему благодарен, и не только за то, что тот спас его когда-то от смерти, но и за то, что едва ли не насильно заставил идти с собой в тайгу. Это принесло свою пользу, Михаил перестал угнетать себя потерей женщины, которая столько времени жила в его сердце. Лес незаметно растворял в нём душевную боль, которая теперь лишь изредка вспыхивала где-то под грудиной, перекрывая дыхание. В такие мгновения неизвестно почему старик останавливался и хлопал тихонько его по спине, словно видел эту боль.

Стемнело быстро. Михаил едва не заблудился, возвращаясь с ручья. Всюду журчала вода, деревья и кусты стояли так плотно, что он с большим трудом отыскал дорогу обратно. Страха заблудиться, конечно, не было, всегда была возможность крикнуть, но ему хотелось найти дорогу самому, и было удивительно, что он её потерял. Выручили приемы, показанные дедом, когда тот заставлял останавливаться и вдыхать носом воздух. Тимофей объяснял, что для хорошего охотника слух и зрение ни что в сравнении с обонянием, что настоящий охотник обязан чуять не хуже зверя. Для этого он закрывал глаза и медленно поворачивался. При этом втягивать воздух надо было очень медленно, словно не дышать вовсе. Когда Михаил проделал это, стоя среди мрака, в какой-то момент он действительно поймал запах дыма, а потом и услышал голос старика, разговаривавшего с Белкой.

– А я думал, тебя тигр утащил, – не то в шутку, не то в серьёз сказал старик, когда Михаил появился с наполовину разлитым котелком. – Костёр-то успел погаснуть, давай его подкормим. – Он повесил котелок над огнём и засыпал в него шиповника и остатки кишмиша. – Эх, сахарку бы, – посетовал старик. – Мы, старики не обходимся без сладкого, а его в нашей жизни как раз и нет. Ну да ладно. Лишь бы тепло было. Сахар на губах это когда целуешься, а это уж в прошлом. Всё больше горечь. Не грусти казак, чего опять приуныл?

Они сидели друг против друга все время, пока закипала вода в котелке. И когда пили чай, удивительный по вкусу, и немного сладковатый от спелого кишмиша, тоже молчали, поглядывая друг на друга.

– Как не любить лес? – словно спрашивал старик, продолжая оставленный разговор. – Лес душу имеет, в нём тайна. Все мы когда-то вышли из него. Но жить безвылазно в нём не стал бы. Меня все отшельником видят, а это не так. Человеку среди людей быть надо, а лес… Он всё чистит, от всего плохого избавляет. Лес – он щедрый, что попросишь, то и даст, и ничего взамен не потребует. Надо только просить по своим силам. Что сможешь унести, то бери. А коли замахнёшься на то, что тебе не одолеть, тогда жди подвоха. Вот ты сегодня оленя увидал, по-нашему изюбрь будет. Могли бы мы его, конечно, уложить. Может, не с первого выстрела, но вполне. Собака не отпустила бы. Сейчас бы в мясе были по самые уши. Ты, наверное, расстроился, что стрелять не дал?