Комт несся на своем груххе во весь опор. Благо, улица была прямая, а морозец держал глину твердой. Ему в лицо смотрели десятки пик, а он закрыл глаза и наслаждался этим своим полетом. Все замедлилось для него, – все замерло, вдруг!

Сквозь полуприкрытые веки он видел, как груххи врезаются в строй воинов Глыбыра; как лопаются красным острия пик, вонзаясь в тела груххов; как исчезают под ногами-тумбами животных те несчастные, которые стояли в первых рядах; как валятся на землю те всадники, которые напоролись на пики.

Тело боора тряхнуло – Бургон вклинился в строй вражеских солдат. Комт открыл глаза и улыбнулся. Руки и ноги наливались силой. Такой силы он не чувствовал в своем теле уже очень много лет.

Тяжелый топор взметнулся вверх и обрушился на первую попавшуюся голову, вмяв ее в плечи и расплющив.

– Гедагт, не оставляй спину! – закричал Глыбыр. Он стоял среди воинов и метал вперед подаваемые дротики и копья. Гедагт со скучающим видом восседал на груххе далеко позади отца, всматриваясь в пустынную улицу, по которой прошла армия Длинномеча.

– Груххи-и-и! – разнеслось по рядам.

– Наш черед, бреры! – закричал Глыбыр, обращаясь к всадникам на груххах. – За мной! – Понукая грухха, он поехал вперед.

Со стороны головного отряда послышался гулкий топот, раздался гром и десятки воинов из его армии взмыли в воздух, а после обрушились на своих же товарищей.

Отряд дрогнул и побежал. Однако бегство это не было паническим. Едва завидев своего боора, воины дружно прижались к стенам или проникли за двери домов.

Глыбыр повел свою кавалерию в бой. Он выбрал правильное время для удара. Всадники Комта разбрелись по улице, добивая тех немногих, кто сопротивлялся, и оказались не готовы к тому, что на них обрушится груххская лавина.

Несколько десятков врагов были мгновенно убиты, остальные обратились в бегство. Глыбыр не стал их преследовать, опасаясь далеко уходить от армии. Он уже догадался, что завел армию в ловушку, но было поздно. Лазутчики сообщили, что путь отрезан перевернутыми телегами, за которыми встали пикинеры. Оставалось одно – идти к вратам. О штурме думать не приходилось.

Судя по радостным лицам воинов, они еще не поняли отчаянности своего положения и думали, что идут к победе.

Вдруг, в арьергарде заревел тревожно рог. Гедагт дал знак, что его атаковали. Тут же послышался топот груххской кавалерии, которая снова пошла в атаку на воинов Глыбыра.

Пикинеры заняли свои позиции и приготовились.

– Копьеметателей вперед выстави, – приказал Накогту Длинномеч. – Пусть собьют ход у груххов. – Он оглядел своих всадников. Их было не более ста воинов. У Комта подобных солдат было во много раз больше.

Гедагт увидел Бафогта, узнал его и зло осклабился.

– Эй ты, слуга Предателя! Не обознался ли я? – закричал сын Длинномеча врагу.

– Ты обознался. Я служу истинному боору Владии и Боорбогских гор. Ты же, жалкий вор, прячущийся по темным углам!

Гедагт заревел и бросился вперед. Удар его отряда, состоявшего сплошь из брездов, быстро смял и опрокинул холкуно-пасмасское воинство Бафогта, но остановилось перед отрядом из брездов. Последние походили на железную стену, возникшую посреди улицы.

Гедагт налетел на эту стену, ранил одного из брездов и повернул назад. Сняв с груди небольшой свисток, он два раза протяжно просвистел. Никто, кроме него и отца не понял этот сигнал.

Груххи из авангарда стали быстро переходить в арьергард. Очутившись рядом с Гедагтом, они тут же бросились в атаку, смяли и отбросили брездскую тяжелую пехоту за баррикаду.

Комт подозвал Грозора и что-то приказал ему. Комендант крепости кивнул.

– На крыше! – закричали сразу несколько глоток, и в тот же миг с крыш нескольких домов, прилегавших к улицам, по котором шло войско Глыбыра, ударили лучники.

Воины Длинномеча тут же полезли на крыши, и там завязалась схватка. В этот же момент Комт дал сигнал. Взревели трубы, и войска владыки Владии бросились на Глыбыра сразу со всех сторон.

– Там, где у него брезды, и от нас брезды должны быть! – закричал своим полководцам Длинномеч. Он отвел войска за завал из трупов, который образовался после первого столкновения.

Комт больше не мог использовать груххов, и отправил вперед себя пехоту. У него было больше брездов, а потому именно ими он старался продавить оборону Глыбыра.

Холкуны и реотвы Длинномеча снова дрогнули и побежали. Брезды Комта бросились за ними, но тут же напоролись на встречный удар груххской кавалерии. Это был последний раз, когда они обманулись ложным отступлением.

Между тем, завал из трупов спешно растаскивали, давая возможность пройти груххам. В этот момент до воинов, занятых этим делом, докатилась конница Глыбыра во главе с самим боором.

– Не останавливайтесь! – проревел боор своим солдатам.

Затоптав немногих несчастных, которые были у завала, Глыбыр перебрался через гору трупов, давя их ногами своего грухха, построил отряд и пошел вперед, набирая скорость.

Ему на встречу двинулись груххи Комта. Две силы встретились лоб в лоб. Стены окружающих домов сотряслись от удара громадных тел друг о друга, и от боевого клича брездов.

Глыбыр увернулся от удара молодого брездского воина, сполз со спины грухха, и снизу вверх ударил воина мечом. Лезвие прошло под юбку кольчуги, разорвало бедро, впилось в живот несчастного, а после ушло глубоко в его внутренности. Схватив меч двумя руками, Длинномеч с силой потянул вверх, валя умирающего противника навзничь.

Второй, кто набросился на боора, был отброшен ударом ноги. «Нынче так не умеют! А мы умели!» – хмыкнул про себя боор, подметив, что молодые воины Комта дерутся лишь тем, что у них в руках.

Всадники Глыбыра, прошедшие старую школу обучения, дрались не только оружием, но и кулаками, ногами, лбами и зубами, а потому каждый из них стоил троих врагов.

Грухх под Глыбыром застонал от боли и упал на колени. Брезд, несмотря на возраст, легко соскочил с него и отбежал назад. С болью он отметил, что из сотни всадников осталось в живых не более двадцати.

Комт тоже понес большие потери. Красными от злости глазами он оглядывал место битвы.

Их глаза встретились неожиданно. Они вперились и сверлили взглядом друг в друга до тех пор, пока один из них не дрогнул. Дрогнул Комт. Он отвел взгляд, когда разгадал, что губы Глыбыра прошептали: «Предатель!»

Комт слез с грухха и, где обходя, а где и перелезая через трупы, стал пробираться к Глыбыру.

Длинномеч стоял, тяжело дыша, и смотрел на приближающегося врага. Он сжал зубы и с ненавистью смотрел на бывшего своего лучшего полководца.

Внезапно, громадная стрела, просвистев над головой Комта, пронеслась в сторону Глыбыра и впилась ему в руку. Подобно толстому канату, рука Глыбыра отлетела назад и безвольно закрутилась, ударившись о спину.

Длинномеч с изумлением посмотрел на свою руку, а после на Комта. «Ар-р!» – закричал он, и на глазах брезда выступили слезы обиды и боли.

– Отец! – закричали из-за спины Глыбыра и к боору стал пробираться громадный брезд.

– Неужели?! – не смог сдержать удивления Комт. – Гедагт, – и глаза боора потеплели. Он помнил Гедагта еще мальчишкой. Тот постоянно крутился подле казарм, выглядывая в щели, как воины рубились друг с другом учебными топорами и мечами. А теперь, вон он, какой стал. Комт сокрыл улыбку в усах. Ему вспомнилось, что он называл Гедагта «малявкой» за его небольшой рост.

– Я заменю тебя, – подбежал к Глыбыру Гедагт. Он посмотрел на Комта, и боор не нашел в его глазах ненависти. Гедагт осмотрел его, скорее, с любопытством, как давнего знакомца.

– Не должно тебе со мной драться. Не по мне ты, – сказал Комт.

– Отчего же, – возразил Гедагт. – У моего боора перебита правая рука. Он не может держать ни меч, ни топор. Закон гласит – когда такое с боором, то сын заменит ему руку.

Комт подумал и кивнул.

За то время, пока они стояли один против другого, за спинами обоих бооров собрались воины. Комт дал знак, и его солдаты пошли в атаку. Рубка возобновилась с новой силой.

Глыбыр побледнел, закрыл глаза и осел.

Гедагт на некоторое время растерялся. Он любил битву, но драться и руководить сражением – он понял это давно – не одно и то же. Через мгновение, впрочем, он обрел прежнее самообладание и отдался любимому делу.

Сын Длинномеча не понял, как очутился в окружении воинов Комта. Однако, когда его схватили за руки, сжав их как в железных тисках, в висках Гедатга что-то лопнуло и пролилось на кожу холодным липким потом.

Его толкнули вперед, и он упал на колени перед Комтом. Гедагт вскочил и зло заглянул в глаза боору. Тот бесстрастно смотрел на него. В глазах Предателя читались отрешенность и задумчивость.

– Ты хотел драться со мной, – сказал Комт. – Мы будем драться. Бой будет честным.

Глыбыр очнулся вдруг от ощущения тоски и черной тревоги. Над ним плыли сизые тучи. Грязные стены домов дрожали от рева войск и звона клинков.

– Гедагт! – вдруг возопил боор. – Сын! – И провалился в забытье.

– Ммм… – вырвалось у Гедагта, когда он принял на топорище удар Комта. Старик был все еще очень силен.

Предатель сделал шаг вперед, целясь ногой в колено воина, но тот ловко отвернул ногу и отпрыгнул.

– Отец хорошо выучил тебя, – улыбнулся Комт, и снова напал.

Его топор витиеватыми движениями пошел сверху вниз, но затем, вдруг, изменил направление и ударил Гедагта сбоку. Удар был смертельным, но топор боора снова натолкнулся на топорище Гедагта, которым тот закрыл руку.

Вдруг Гедагт резко подался назад, ухватил лезвием топора лезвие топора боора и дернул. Комт потерял равновесие и повалился на него. Лицо боора ударилось о кулак Гедагта. Из носа брызнула кровь. Но теперь уже Гедагт не заметил локоть боора, которым тот ударил его под ребра.

Оба брезда крякнули и отпрянули друг от друга.

Комт закрутился, размахивая топором, и обрушил его на голову Гедагта, но тот увернулся и попытался дотянуться до груди боора тупым концом топорища. Ни тот, ни другой удар не достиг цели.

– Отец, – подскакал на груххе Могт, – дозволь мне вспороть ему живот.

– Нет, – покачал окровавленным лицом боор, – нет! – И бросился в очередную атаку. – Щенок… – вырвалось у него сдавленно.

Гедагт отпрянул назад, но затем вдруг сделал скачок вперед и схватил руки боора своими руками. Комт тут же ударил лбом Гедагту в лицо, но тот подставил лоб, сделал боору подножку и отбросил его назад. Комт упал в грязь, выругался и стал медленно подниматься. Его глаза наливались бешенством.

Гедагт отступил назад, но его тут же толкнули в спину и занесли топор.

– Нет, – сказал Комт, отирая кровь. Бешенство в его глазах потухло, – пусть идет. Он хорошо бился.

– Мой боор, – подскочил к Предателю холкун-вестовой, – холведы у Меч-врат.

– Как? – вскричал Комт. – Как они там оказались?.. Когда?

– Не знаю, боор, – задохнулся от страха гонец. – Они исчезли от тебя и объявились там.

– Перо Сина, – прошептал еле слышно Комт и потупил взор.

Злой не зря решил идти самым необычным, самым трудным путем. В первом доме, в который он проник, холкун без труда прорубил проем в стене, но лишь ступил в него, как провалился ногой в какую-то холодную жижу, не удержался и рухнул в эту жижу всем своим телом.

Понося домашних божков этого города, холкун поднялся на ноги и пригляделся. Оказалось, что он стоит по колено в ручье, которые течет откуда-то от башни в сторону стены. Он проходит под улицами города, сокрытый от чужих глаз каменными трубами.

Выбравшись из ручья, Злой… снова провалился в ручей. Орудуя топором, он расчистил пространство перед собой, нашел берега ручья и выбрался из него окончательно.

Посмотрев путь, которым тек ручей, Злой убедился, что местные жители, зная о ручье, не строили на его пути серьезных препятствий. Самое большее, что было сделано – легкие заборы, которыми отделили одни владения от других. Эти заборчики разлетались в щепы при первом нажиме топора.

Вскоре ручей снова ушел под стену дома. Ее пришлось пробивать.

Когда Злой очутился в комнате, то разглядел в углу несколько пар испуганных глаз. На него смотрели мужчина, женщина и несколько детей.

– Прошу тебя, хол, не убивай нас, – дрожащим голосом попросил мужчина.

– Не до вас, – буркнул Злой. Он подошел к двери и приоткрыл ее. В комнату ввалился убитый пасмас. Злой втащил его внутрь и отшвырнул в угол. Женщина в углу тихо завыла.

Выглянув на улицу, холкун увидел, что двери дома выходят на ту часть улицы, которая разделяет армии Глыбыра и Комта.

– Сеамль, ты не мог пошутить в другое время, – проговорил холкун, недобрым словом поминая бога смеха.

Пришлось снова приняться за работу. Еще две стены были пробиты прежде, чем Злой очутился среди своих.

– Где боор? – спросил он воинов, удивленно взиравших на него. Лицо и одежда Злого были покрыты толстым слоем пыли и паутины. Он походил на мертвеца, только что покинувшего свой склеп.

– Боор ранен, а Гедагт схвачен Комтом. – В войске царило уныние.

– Кузнец жив?

– Живой. И Скоробой жив.

– Отведите меня к ним.

Едва Злой оказался подле Кузнеца, без вступлений он стал говорить о сути. Накогт тут же подозвал Скоробоя. Между ними завязался жаркий спор.

– Я не оставлю его ему. Нет, Кузнец, и не проси. Ежели и прикажешь, не оставлю. Убей меня, тогда только промолчу.

Кузнец сжал губы. Его желваки заходили ходуном.

– Собери лучших, – обратился он к Злому. – Лучших из лучших. Мы нападем еще раз… в последний раз. – Кузнец скосил глаза на Скоробоя. Тот согласно кивнул. – И после этого мы уйдем. На все воля богов, воины. На все воля богов!..

Семья пасмасов, стиснутая в углу своей крохотной комнатушки, с изумлением наблюдала, как через их комнату стали проходить десятки воинов.

Тоненьким ручейком армия Глыбыра уходила из ловушки. Темнота, поглотившая долину, способствовала этому.

Скопив достаточно сил, воины Длинномеча единым ударом заняли баррикады у Меч-врат и открыли их нараспашку.

В тот самый момент, когда Комт узнал об этом, несколько сотен смельчаков, возглавляемых Кузнецом, Скоробоем и Злым появились из-за груды трупов и бросились на воинов Комта, связав их боем. Дрались отчаянно, без надежды на спасение. Они не знали, что Гедагт ехал на груххе другой дорогой и должен был покинуть замок через врата у Грозной крепости.

Первым пал Кузнец. Его проткнули сразу три пики. Враги подняли воина над головами, глубже насаживая на острия, и бросили его себе за спину.

Скоробой сражался, как и всегда, стремительно. Но и ему боги определили остаться навсегда на этой улице. Поскользнувшись на луже крови, он упал на спину. Брезд и сам не понял, что проткнуло его шею, но подняться он не смог. Два удара топором погрузили его в вечный мрак.

Злой с остатками храбрецов был оттеснен к стене и окружен.

– Снова ты, – расхохотался Комт, когда увидел своего старого знакомца. – Злой?

– Боор, – кивнул ему холкун.

– Иди прочь, – дал разрешение ему уходить Комт. К нему снова подскакал вестовой:

– Они вышли в Приполье, боор. Что велишь делать?

– Пусть идут. Пошли гонца к грирникам на Меч-гору, – проговорил Комт Бафогту, не оборачиваясь. – Извести их о провизии, которая сама спешит в их животы.

Бафогт захохотал и отдал приказ всаднику. С места пустившись в бешенный галоп, вестовой промчался по улицам, свернул в одном из переулков, через Меч-врата вылетел из города, сошел на тайную тропу, ведущую к Меч-горе, и, прильнув к шее коня, пустил его во весь опор.

Это, впрочем, не уберегло его от боевого топора, который ударился в грудь коня. Животное споткнулось и на всем скаку рухнуло наземь, размазывая хлипенького вестового своей могучей спиной.

От ближайшего дерева отделилось две фигуры. Они подступили к лежавшему коню.

– Слава богам, Птенец, ты не промахнулся. Теперь есть мясо, а потому не подохнем с голоду.

Птенец гордо посмотрел на своего нового знакомца – матерого вояку, правую руку которого прошлым днем перебил камень, брошенный со стены. Лишь они двое остались в живых от отряда, оставленного Злым, после схватки, которая произошла у Меч-ворот, через которые разбитая армия Глыбыра покидала город.

Комт поднял глаза ввысь и с улыбкой подумал о том, что и ему, простому смертному, даны силы изменить Великонеобратимое. Ему напророчили смерть от сына злейшего врага, но Гедагт уходит из города под охраной его воинов, и не опасен.

Что же до чудесного спасения жалких остатков холведов – пусть их, маятся своим поражением. Перо Сина прилетело ему, Комту, в глаз, но оно коснулось глаза слишком поздно для Глыбыра.

Боор повернулся и поехал в башню. У него сильно болела скула и нос, а правый глаз стал заплывать. В голове, в висках что-то тяжело ухало.

– Отпей, – проговорил Эвланд, протягивая боору чашу с настоем дурно пахнущих трав. – Ты снова победил, мой боор.

Комт с удивлением обнаружил себя сидящим в зале замковой башни. Как сюда попал, он не помнил. Напротив него, прямо со стены на боора взирало нечто бездонно величественное. Комт не мог оторвать взор от этой бездны.

Эвланд с тревогой заглянул ему в глаза и позвал по имени.

– Он пришел за мной, – прошептал боор. – Я не понял главное… все это… не главное… основное – это… – Глаза Комта широко распахнулись. Ему показалось, что на него дохнуло холодным ветром. В свете рочиропсов блеснули смотрящие на него глаза. Огромные зелено-желтые глаза хищника.

Комту хотелось закричать, но он не мог вымолвить ни слова.

– Ма… Ма… – тянул он еле слышно. Эвланд вливал ему в рот чашу живительной влаги, но она стекала по усам на грудь обессилевшего боора.

– Придержите его рот, – приказал Эвланд двум телохранителям. Они осторожно открыли рот своего владыки и ждали, когда Эвланд наполнит настоем вторую чашу.

Порыв ветра скользнул по стене и всколыхнул бороду одного из телохранителей.

Для Комта вдруг все замерло. Остановье, понял он, и похолодел от ужаса. Он понял, что это не магия Эвланда. От его магии пахло теплом. От этой магии веяло смертью.

«Ты слышишь меня?» – проявилась в его голове требовательная мысль. «Да», – невольно отвечал он. «Настало время ему потечь назад. Ты понял все, я знаю. Не противься воле, которой покорились сами боги. Прими его удар, как тот, о котором я писал тебе. Лишь чрез него ты снова войдешь в кущи Кугуна, и не проклянут тебя вовеки»

Большие зелено-желтые глаза на миг сокрыли от боора убранство залы, а когда исчезли, на Комта снизошла легкость, какую он не знал никогда. Он слышал музыку, кугунову песнь, которая звала его душу за собой, распыляя ее в вечном блаженстве по всей широте Вселенной.

– А-а-а! – невольно заорал телохранитель, когда через пару мгновений обратил свой взор на боора. Голова последнего была почти отрезана и кровь обильно хлестала во все стороны.

Беллер, заливаемый этой кровью, сидел, беспомощно таращась на рану и шептал нечто, одному ему известное, посиневшими от ужаса губами.

Караван из Фийоларга

– Закрывайте ставни-и-и! Ставни закрыва-а-йте!

В просторную комнату, помимо крика, залетал радостный весенний ветерок, не выхолаживавший тепло, но приносящий приятную свежесть. Он играл тонкими маеларгскими занавесями, которыми были занавешены окна; шуршал в углу кипой одеял и подушек, из которых торчали две маленькие ножки; заигрывал и перебирал веточками растений, высаженных в широком горшке-подоконнике.

Из другой комнаты донесся скрип полов и недовольный старческий голос.

– Чего разорался-то? Ранехонько, вроде… ранехонько!..

Женщина тяжело переступала с ноги на ногу. Раздались скрип и хлопки, с которыми соседи закрывали ставни.

– Ранехонько…

– Закрывайте ставни-и-и! Ставни закрыва-а-йте! Достопочтеная… низкий поклон. Ставеньки заприкройте. Вот так… Мое почтение.

– Мое почтение и вам. Закроем-закроем… Ранехонько, вроде бы. – Голос старухи стал глуше. Видимо, она высунулась в окно.

– Владыка Око сопрятал за стеною ларгскою. Сигнал то для меня. Значит, пора, достопочтеная.

– А нам видно еще Владыку-то, почтеный.

– Так хоромы у вас, достопочтеная Теллита, не хуже холларгских. Вы ставеньки на первом этаже прикройте, а на третьем – я уж прогляжу, стало быть. – Голос угодливо хихикнул.

– Спасибочки тебе, достопочтеный Пулнис, так и поступлю…

– Теллита, чего сегодня на рынке слыхала-то? – ожила за окном улица голосом соседки.

– Ничего особливого не слыхала. – Это был всегдашний ответ, после которого начиналась оживленная болтовня. – Буррта, говорят, окосела…

– Это какая? – присоединился еще один женский голос.

– Холларговой жены родня по матери…

– Первой али второй жены?

– Даива – это какая?

– Вторая…

– Вот ее-то родня по матери.

– Даива – это первая, вторую зовут Мукера.

– Перепутала ты все…

– А чего окосела-то?

– Пала во время выезда. Колесо у тележки подломилося. Пала она. Головой о землю приложилася.

– Боги-боги-боги… теперь-то что?

– Говорю же, окосела!..

– Закрывайте ставеньки…

– Заглохни ты, Пулнис, оглушил уже. Не глухие мы. – Цыкнули на ночного сторожа. – Теллита, а теперь-то чего будет?

– Не знаю.

– На рынке чего говорят?

– Сходи да послушай.

– Не могу я, ноги совсем отяжелели после родов. Завтречка заходи, поглядишь. Еле ворочаю ими.

– Я тоже зайду…

– И мне, если можно, отвори…

– Заходите, гостями будете. Не откажу. Всем дверь отопру.

– Вспомнила! Вызвали мага какого-то прямо от долины брездской.

– И что?

– Что, что? Ждут!

– Ай! Съехали мы. Чего коня упустил? Как выбираться будем? – Куча одеял в углу комнаты вздыбилась, и из-под нее поднялось заспанное женское личико. Оно с удивлением осмотрелось вокруг, по-детски хлопая ресницами, подумало немного, скривило ротик, и с непередаваемым по тяжкости стоном упало на подушки.

– Приснилось чего? – спросил холкун, сидевший за столом.

Он был молод, неплохо сложен, но уже отличался тем, что всегда наличествует у серьезного человека. Его красиво вышитую нательную рубаху топорщил книзу внушительный живот. Каум склонился над несколькими табличками, которые лежали перед ним на столе, и осторожно помечал что-то в них острой длинной костяной палочкой.

– Приснилось, – проговорили из-под одеял. – Мы с тобой выехали в Прибрежье. Там дом у нас, вроде бы. Великие воды я видела. Синие-пресиние! – Под одеялами разнежено потянулись и блаженно выдохнули. – Красота неописуемая. Я даже воздух чувствовала. Овевал меня, и пахло так вкусно. Всеми цветами, которые знаю. Но ты вдруг надумал возвращаться. Я ругаться с тобой принялась. Очи Владыки прямо над нами, а ты уж домой заторопился. Накричал на меня и поспешил в Фийоларг, но не доехали. Конь твой стороной пошел да дорогу потерял. Перевернулись мы… ой! – Девушка подскочила так, словно ее ткнули раскаленной иглой в приличествующее место. – А чего это мне такое приснилось?!

Холкун повел плечами, продолжая что-то писать. Затем его костяная палочка заскользила по другой табличке. После снова вернулась на первую, прошлась по ней точечно. Он вздохнул, откинулся на спинку стула и нахмурился. Одними губами он прошептал неопределенное «нет».

– Спроси у матушки, – бросил он в тишину у себя за спиной, продолжая вглядываться в таблички.

– Каум, сынок, ставни не запирай, – проговорили из другой комнаты. – Пулнис сказал, что не заметит.

– Хорошо, матушка. – Холкун отпил медовухи, отер небольшую в половину ладони длиной бороду, аккуратно расчесанную и уложенную, и снова склонился над табличками.

– Айлла! Айлла, где ты есть?

– Здесь я, матушка. – Девушка вылезла из-под одеял, поежилась и выпорхнула из комнаты. – Приснилось мне…

Дальше Каум не слушал. Цифры в его табличках никак не сходились. Второй сезон кряду торговля в его лавках неуклонно затихала. Подобные изменения были небольшими, но устойчивыми. Это его и тревожило больше всего.

Фийоларг, как и все холкунские города основным занятием держал производство черных кристаллов. Сами холкуны называли их треснями, потому что то, что получалось в конце производства, называть кристаллом язык не поворачивался. После целого года обработки в руке оказывался камень, изрубленный словно бы ударами тяжелого топора. Горели тресни плохо, а потому чтобы согреться покупать их нужно было в неимоверных количествах.

Дом Каума располагался на т-образном перекрестке. На одном из многих перекрестков, которые разделяли собой кварталы городских гильдий.

Сам холкун вот уже много лет входил в торговую гильдию и по праву считался потомственным конублом. Его дед Повоз из рода Поров был потомственным конублом. Неплохим, как говорил про него отец, но с тяжелым характером. Более всего дед дружил не с холкунами, а с дремсами. Как и они, жил среди лесов, в местечке, о котором отец никогда не говорил. «Забыл я, как название его было», – бурчал он в ответ на вопросы Каума. – «Давно было то». Отец не рассказывал про то место, но Каум знал, что оно было дремучим, как и всякое место, где обитают дремсы. Из этого самого дремучего угла в доме до сих пор сохранились шкуры диковинных зверей и странное дремсское оружие.

Бабушка Каума всю жизнь прожила в Фийоларге. Тогда он, говорят, стоял много южнее нынешнего места и был маленьким городком. О ней Каум знал лишь со слов отца. Мать Каума не видела сверкровь, а отец говорил, что та заболела и рано померла. Как и дед. «Хвори тогда было много. Мерли часто», – вздыхал отец.

Отец Каума, Ран, приехал в Фийоларг почти тридцать лет назад. Ровно в тот год, когда великий боор Глыбыр Длинномеч пал в битве в Деснице Владыки. Кровавая была битва, поговаривали старики. Если бы не Комт Верный, как с тех пор его прозвали, не выстоять бы владянам против орд саараров и грирников. Лишь заручившись поддержкой оридонцев, владяне смогли победить орды дикарей, а та часть, которая выжила, была обласкана Комтом и прощена. За это прозвали в Холкунии своего нового боора Великодушным.

Путь самого Каума в торговую гильдию начался тогда, когда отец всучил ему мешок со всякой всячиной и пустил по улицам ее продавать. Даже и теперь Каум с содроганием вспоминал, через какие мучения ему довелось пройти, прежде, чем его язык стал достаточно мягким, чтобы договориться с любым холкуном и пасмасом.

Едва двенадцатая зима сошла с Приполья – полей перед городом, как молодой холкун совершил свой первый выезд в Заполье – так холкуны называли все земли за пригородом своего ларга. Безбрежный простор – до этого Каум ни разу не покидал город – пленил его, очаровал и раздразнил. Первая поездка закончилась полным провалом. Он набрел на пасмасский кабак и спустил игрой в кости все деньги, какие должен был потратить на наем пасмасов.

Выволочка от отца и дядьев, братьев матери, навсегда запомнилась не только его мозгу, но и другим частям тела. Этот случай был единственным необдуманным поступком за прошедшую жизнь. Возможно, тот единственный день был его однодневной юностью, когда он позволил себе быть беспечным.

В первые зимы после прихода к власти Комта жилось очень тяжело. Многие холларги не поддержали его. Началась гражданская война. Комт призывал их одуматься, а после вместе с оридонцами, пошел войной на города обеих Холкуний.

Голод косил в тот год население Владии. Каум, бывший старшим сыном, остался без младшего брата. Тот умер от голода, хотя семья отдавала ему те жалкие крохи, какие Ран приносил домой. Мать Каума, Теллита, горько оплакивала его смерть, сидя над маленьким, посиневшим от холода тельцем. «Мой! Только мой! Единственный…» – плакала она. – «Один был и того Владыка прибрал…» Ран стоял подле нее, опустив голову и глубоко задумавшись.

Никто из четверых братьев так до конца и не понял ее слов.

Отец хватался за любую работу. От этого и погорел, хотя семья едва сводила концы с концами. Он умер, когда Кауму не подошла еще и пятнадцатая зима, оставив на своем старшем сыне жену, его мать, и троих младших братьев.

Период между смертью отца и возвращением из первого длинного путешествия по Трапезному таркту, когда дела их семьи наконец-то поправились, Каум помнил плохо. В его памяти это время запечатлелось бесконечной чередой серых однообразных дней, когда на душе было плохо, на сердце тяжело, а в желудке пусто; когда мир казался жестоким и мизерно маленьким, все вокруг бесцветным и мутным; когда везде и всюду пахло потом и страданиями олюдей.

С тех пор Трапезный тракт, по которому холкунские торговцы – конублы – доставляли в свои ларги пищу из других городов, стала для Каума единственным торговым путем. Он не брался больше ни за одно другое начинание, а полностью сосредоточился лишь на поставках продовольствия. Юноша изучил Трапезный тракт вдоль и поперек, знал все шайки, промышлявшие на нем, не раз общался с воинами охранных отрядов, мало отличавшихся от разбойных шаек. И платил, платил, платил.

Платить приходилось за все: за пользование трактом и тропой (одна дорога называлась двойственно, но за каждое название причитался налог – холкуны так и называли его «налог на название»), за остановки в подорожных трактирах, за хранение груза, за выпас быков и коней, за проход, проезд, прополз в обе стороны, за благосклонность и «закрывание глаз», за недовольство и «открывание глаз», – за все! Путь был долог и опасен, но какое-то время Каум мирился с этим. Тракт давал пропитание ему и его семье.

Однажды он объединил капиталы со своим лучшим другом Лормом. Они попытали счастья на тракте и едва не разорились. Взаимные обиды были преодолены путем мордобоя. После этого пришло осознание отсутствия вины каждого и наличия глупости обоих.

Второй торговый поход по тракту стал приносить постоянно повышающуюся прибыль. В их компанию вступили еще несколько друзей и знакомых. Наученные горьким опытом, оба: и Каум, и Лорм обусловили их вступление неучастием в торговых предприятиях, на что все без исключения с удовольствием согласились.

То было время, когда день через день в ворота города въезжала траурная зелено-синяя повозка, везя домой очередного убиенного торговца. Разбойники лютовали. Был неурожай.

Подкопив денег – дебов – друзья открыли лавку в торговых рядах.

Каум всегда подмечал волю богов, даже если эта воля выражалась в делах или на телах других холкунов. Он не только последовал примеру других конублов и нанял охрану, но и сам пришел к холларгским палатам и попросился на обучение традиционному холкунскому бою.

Всю зиму он упорно занимался боем на пиках, метанием копья, а также обучался управляться традиционной холкунской палицей и небольшим топором. За это время он сильно похудел, но занятий не бросал.

С приходом весны его голову посетила примечательная идея. Впервые за двадцать пять лет своей жизни он поехал не по Трапезному тракту, а по Дубильному. Никто и не подозревал, что причиной такой резкой смены курса стали слова иногороднего торговца, оброненные им в присутствии Каума.