Преступление, искупление и Голливуд

На ринге я был машиной. Я почти не давал шанса себя ударить, но даже если пропускал, то несильно переживал. Челюсть у меня была железобетонная. Меня нельзя было победить. Даже парни в тюрьмах, которые до этого дрались на улицах, не могли достать меня на ринге. До тренированных боксеров им было далеко.

Все, чему научил меня Гилберт, очень мне пригодилось.

– Когда понимаешь, что можешь уничтожить любого одними кулаками, это меняет твое отношение к миру, – говорил он. – Становишься увереннее, словно у тебя всегда пушка за пазухой.

Он оказался прав.

Я боксировал в каждом исправительном учреждении, куда попадал, от колонии для несовершеннолетних до «Джеймстауна», так что к «Сан-Квентину» у меня уже была репутация, особенно среди мексиканцев.

– Да, черт возьми! К нам приехал чемпион!

Бои проходили каждый месяц, так что вскоре я начал тренироваться в спортзале, где был ринг и груши, а также заработал привилегии от местной охраны – например, они отпускали меня завтракать пораньше.

В тюрьме было много боксеров, но их подготовка заметно хромала. Только по тому, как они говорили, я просчитывал, как они будут вести себя на ринге. Уверенность, осанка, самообладание – все эти мелочи подсказывали мне, что из себя представляет боец. Это знание я использовал и в уличных драках. Если я затевал перепалку с кем-либо, то по одной стойке мог определить, как будет драться соперник. Осанка выдавала, какая у него ведущая рука, как проще вывести его из равновесия. Если он держал плечи и ноги параллельно, я понимал, что он вот-вот упадет. Я умел читать язык тела, знал, что и как быстро нужно делать, потому что проворачивал это уже много раз.

Кто-то из заключенных проводил время за книжками, шахматами, пробежками или игрой в пинокль^[32]. Каждый убегал от реальности по-своему. В «Сан-Квентине» сидели четверо мужиков, которые резались в пинокль целыми днями, затем спали, а потом снова возвращались к картам. Те, у кого не было хобби, сходили с ума. Я выбрал бокс. Тренируясь, я уходил от тюрьмы, мой разум отправлялся в какой-то другой мир. Я не просто убивал время. Тренировки были для меня чем-то особенным, как когда-то борьба с пожарами.

Мой первый бой был сразу на титул. Когда объявили мое имя, я почувствовал себя звездой. Все были разодеты, как будто схватка проходила в Вегасе. Во мне вскипела кровь. Я собирался показать всем за решеткой, на что способен. Я знал, что тренировался изо всех сил, и меня распирало от уверенности.

Когда я залез на ринг, атмосфера тут же накалилась. Толпа приветствовала меня так, словно я был знаменитостью. Они знали, кто я такой. Они ждали от меня чего-то особенного, и я собирался устроить им настоящее шоу.

Я проиграл только один раз в «Джеймстауне» – сам слил бой. У меня не было денег, когда я туда попал, а они были очень нужны. Чино Санц подошел ко мне и сказал:

– Мы готовы поставить на тебя.

До этого в «Джеймстауне» сидел мой дядя Гилберт, так что в тюремных стенах уже знали, кто я такой. У меня не было времени подготовиться к бою. Я подумал и ответил:

– Ставьте бабки на другого парня.

Все, кто меня знал, сделали ставки, на ринге я поддался, и мы неплохо подняли бабла в тот день. Потом я стал чемпионом «Джеймстауна» и больше никогда не проигрывал.

Бои в «Сан-Квентине» были настоящим событием. Для их проведения выделили огромный склад, туда легко помещалась большая часть заключенных. Дело было в шестидесятых, расовые войны и стычки между бандами случались каждый день. Бокс решал, какая раса будет рулить до следующего поединка. Но на меня ставили все и всегда, потому что я не проигрывал.

Заключенные сидели на стульях, связанных вместе, чтобы их нельзя было использовать, если дойдет до массовой драки. Вообще на таких событиях редко доходило до бунтов. Мы держали себя в руках, прекрасно понимая, что стоит один раз облажаться, и бокс у нас отнимут. Этого никому не хотелось.

Чувак, с которым я дрался в тот раз, не дотягивал до боксера, так что я легко достал его серией джебов. Может, на улицах он и был достойным соперником, но на ринге я смешал его с дерьмом.

В такие моменты тюрьма напоминала обычную жизнь, которую я когда-то знал. Но иногда я начинал бояться, что стены превратят меня в того, кого я не узнаю. Однажды я играл в домино во дворе и выбил четыре пятерки – все равно что флэш-рояль в покере. К тому же на кону были немалые бабки. Я уже чувствовал сладкий вкус победы. Настал ход черного парня. Белые, черные и мексиканцы играли друг с другом, только когда речь шла о крупных ставках. Соперник надолго задумался, но я терпеливо ждал, потому что знал, что взорву всем мозг своей комбинацией. Деньги так и манили. Черныш наконец-то сделал свой ход, и настала моя очередь. На стол опустилось еще больше денег. В азарте я не заметил, как к столу подкатил еще один чувак – людей вокруг была тьма. А потом – бам! Бам! Бам! Мужика, склонившегося над столом рядом с моим черным соперником, три раза ткнули ножом в спину и один – в шею. Видимо, лезвие задело артерию, потому что кровь захлестала во все стороны. Я машинально закрыл лицо, и она запачкала мне рукав и ладонь.

Меня схватил Тай.

– Ты что творишь, мудак? Пора валить!

– Нет, нет! – я показал ему свои домино. – Надо играть дальше!

– Да какая разница?

– У меня пятерки!

Тая это не впечатлило.

– Надо уходить.

Я последовал за остальными. Надо было вернуться в камеры, прежде чем охрана закроет двери во двор, иначе придется торчать на улице.

Вернувшись в свою клетку, я впал в ярость. Я так крепко сжимал в руке заляпанные кровью домино, что они врезались мне в ладонь. «Когда я успел превратиться в животное? Когда?», – думал я.

С точки зрения тюремной системы, я превратился в того, кого называют «институционным терпилой». Для администрации этот статус значит «делайте с ним все, что хотите, черт возьми, потому что от него слишком много проблем». Хотя некоторым охранникам я нравился, потому что был боксером и собирал долги, но все же я проворачивал сомнительные делишки слишком часто, чтобы на это продолжали закрывать глаза. О том, что я помогал Ричарду сбывать героин, знали все, и кто-то из крыс вполне мог донести об этом охране. Против меня играла и национальность. Когда заключенные становились слишком организованными, их разделяли и распределяли по разным учреждениям.

В итоге меня перевели в «Фолсом». На моей груди едва успели высохнуть чернила новой татуировки – большой, горячей чарры в сомбреро. Чаррами называли мексиканок, которые поддерживали Панчо Вилью^[33]. Они таскали на себе винтовки и динамит, дрались наравне с мужчинами. Мою мне набил Гарри «Супер Еврей» Росс, чувак из моего родного района Пакоима. Позже он стал всемирно известным татуировщиком, но моя чарра стала его первой работой. Гарри начал заниматься тату в 1965 году в «Сюзанвилле». Я выбрал большой рисунок, потому что думал, что буду сидеть десять лет. Если бы я знал, что отсижу только четыре года, сделал бы что-то поменьше – щеночка, например. Другие заключенные забивались ацтекскими воинами, но я не хотел изображать на себе мужика. Для работы Гарри использовал три басовые гитарные струны, продетые через расплавленные зубные щетки, китайскую тушь или расплавленные шахматные фигуры. В «Сюзанвилле» он закончил контур, а потом я порезал лицо одному мужику в «Магалии» и отправился за это в «Сан-Квентин». Когда Гарри тоже попал туда, он наложил тень, но потом меня сослали в «Фолсом».

– Не трогай тату, – сказал мне на прощание Гарри. – Дождись меня на новом месте.

Гарри действительно потом оказался в «Фолсоме» и почти закончил работать над рисунком, когда меня перевели в «Соледад».

Глава 5. Помощь, 1968

Тюрьма забирает лучшие годы человеческой жизни, бесценные годы, которые можно было бы провести в обществе, на работе и с детьми. Но я был уверен, что мне не светит спокойная жизнь на гражданке. Я знал, что проведу остаток своей жизни за решеткой, а потому делал все, чтобы в тюрьме со мной считались.

У меня были связи и бабки. В тюрьму большая часть денег поступает от семей заключенных; контрабанду проносят на свидания, но охрана и персонал тоже прикладывают к ней руку. Они называют это «черной экономикой». Валюту за решеткой обменивают на продукты, наркотики и прочие вещи первой необходимости.

В 1961 году в окружной тюрьме Лос-Анджелеса я понял, какими разными могут быть эти «прочие вещи». К тому времени за любой решеткой я чувствовал себя как дома. Меня запирали так часто, что к тюремным стенам я привык больше, чем к гражданке. Ожидая своего трансфера в «Трейси», я познакомился с грязным, тощим белым пацаном. Он был так беден, что вместо ремня обматывался куском бечевки, чтобы штаны не спадали.

На пацана наехали черные, и он пришел к нам за защитой, вот только платить ему было нечем. Мне стало его жаль. Было понятно, что ближайший душ в своей жизни он примет только в тюрьме. В камере нас сидело трое: Джонни Ронни, Тахо и я. Мы сказали, что присмотрим за ним, если он будет убираться в нашей клетке, и разрешили ему спать рядом, чтобы зэки видели, под чьей он защитой.

Спустя пару дней пацан сказал мне, что у него есть сверхспособности и он может обеспечить нам приход без наркоты. Делать было нечего, так что мы решили попробовать.

Он провернул с нами что-то вроде управляемой медитации. Пацан просто рассказывал, как делает самокрутку, поджигает ее, глубоко затягивается, и мы трое внезапно почувствовали себя укуренными.

– Ваши тела помнят это чувство, они знают, что делать, – объяснил парниша. – Они как будто включают кайф самостоятельно, так это и работает.

Меня тут же осенило. На следующий день я спросил его:

– Если ты можешь провернуть такое с травой, то и с героином получится?

Он согласился попробовать, но потребовал от нас максимальной концентрации. Мы сели и закрыли глаза. В течение пятнадцати минут пацан до мельчайших деталей рассказывал нам, как мы втроем покупаем наркоту, находим укромное место, подогреваем героин в ложке, набираем его в иглу и пускаем по вене.

Еще до того, как меня понесло, я почувствовал знакомый привкус во рту. Его знает каждый наркоша. К тому моменту, как пацан начал описывать путешествие героина по кровеносной системе, я уже ощущал теплое присутствие дури в своем теле.

Если бы этот белый мальчик не был профессиональным преступником, он легко мог бы стать профессиональным гипнотизером. Ходил бы в средние школы и на ярмарки штата, просил бы людей выходить на сцену, а те изображали бы кошек и прочую хрень под его дудку.

Но у него были другие интересы. Его звали Чарльз Мэнсон^[34].

В тюремных стенах Мэнсон работал один, даже белые заключенные отказывались брать его в свои группировки. В тюрьме зэки готовы биться до последней капли крови за свою банду, на этом держится тюремный порядок. Если кто-то облажается, задолжает или станет причиной конфликта, решать проблему будут его братья.

Чарльза Мэнсона отвергли все тюремные группировки, но даже если бы он каким-то чудом стал частью одной из них, лидерство ему не светило. Только отсидев, он организовал свою собственную банду – нашел кучку потерянных хиппи в Хейт-Эшбери и сделал из них «Семью». Попытайся он провернуть подобное в Восточном Лос-Анджелесе, ни хрена бы у него не вышло.

Каждую свою отсидку я воспринимал как работу. В «Соледаде» я вступил в игру уже через пару дней после прибытия. Для уверенного старта мне надо было заручиться поддержкой черных заключенных. С несколькими из них я заключил сделку: они помогают мне, а я им плачу.

Вот как работала моя схема. Новые заключенные обычно прибывали во время обеда. Охранники рассаживали их в столовой, иногда специально делая подлянку. Например, мелкого белого пацана могли отправить за стол к черным. Тогда всем становилось понятно, что перед ними малек, который подчиняется, вместо того чтобы думать своим умом.

Тут я подходил к этому бедолаге и спрашивал:

– Как дела, землячок? Все нормально?

Обычно чувак отвечал, что все путем, но ему страшно, он не знает, что и как делать. Встречались и те, кто бычился и огрызался:

– Пошел ты, я в норме.

Считывать страх я умел – пожалуй, этот навык пригодился мне больше всего. В тюрьме все вокруг пропитано страхом.

– Уверен? – отвечал я тогда. – А то ты какой-то нервный.

На этом я оставлял нового знакомого в покое, а вечером устраивал так, что в душевой его окружали четверо здоровенных, самых жутких черных ублюдков со стояками наперевес. В этот момент вся его гордость рассыпалась в прах. На подобное он явно не рассчитывал.

Тут я опять вступал в игру: заходил в душевую, оглядывался и спрашивал, что происходит. Черные пялились на меня в ответ, и мы отыгрывали заранее отрепетированную стычку, как актеры высочайшего уровня. Они притворялись, что размышляют, стоит ли мне накостылять, но в итоге решали не связываться. Тут новенький заключенный понимал, что я только что спас его задницу от самого страшного события в ее жизни. Он осознавал, что теперь ему не отвертеться и я буду доить его каждый месяц. В обмен он получал свое место в тюремной иерархии и защиту.

Вот в таком мире я жил и делал это припеваючи, иногда даже слишком. Я прогуливался по главному коридору (мы называли его «Бульваром»), заключал сделки, нагло нарушая правило не светить темные делишки. Как-то один старый зэк сказал мне:

– Дэнни, ты напоминаешь мне меня самого, только на тридцать лет моложе. Продолжай в том же духе и состаришься здесь так же, как я.

В «Соледаде» у меня всегда было чистое белье, белоснежные носки и начищенные ботинки. К нам перевели Гарри «Супер Еврея» Росса, и он наконец-то закончил мою чарру. Одежда у меня всегда была с иголочки и по размеру, камера скрипела от чистоты. Каждый день я проворачивал сделки на Бульваре. Короче, нарывался на неприятности, как мог.

В конце концов, со мной провернули то, что называли «извлечением». Как-то охранник попросил показать мою карточку заключенного.

– Ты серьезно, мужик? – скривился я. – Брось, это же я.

– Слишком уж ты расслабился, Трехо.

Меня тут же выдернули с Бульвара и перевели в северный блок, куда недавно доставили новеньких из колонии для несовершеннолетних. Там содержали кучу зеленых, тупых молокососов, считавших себя крутыми. Им безумно хотелось приступить к работе, чтобы их заметила мексиканская мафия или зарождавшаяся тогда «Черная партизанская семья», или любая другая группировка, в которую они надеялись попасть. Мне было всего двадцать четыре года, но по сравнению с этими сосунками я был матерым гангстером. Я уже отсидел в «Чино», «Джеймстауне», «Фолсоме» и «Сан-Квентине». Моему послужному списку можно было только позавидовать. Но перевод означал, что все мои ресурсы пропали и мне придется начинать все заново.

Мне потребовалось полчаса, чтобы занять свое место.

Ко мне подошел пацан по фамилии О’Коннор и спросил, могу ли я помочь ему с мужиками, которые пытались изнасиловать его в «Трейси».

– Наркоту достаешь?

– Раз в месяц. И друзья тоже.

– А заточку организуешь?

О’Коннор кивнул. На тот момент я принимал наркоту и глотал таблетки каждый день, а тут остался без дозы почти на сутки. Меня колотило, холод пробирал до костей, живот крутило, но я думал: «Похер, я должен заработать. Здесь и начну».

– Иди за мной, – приказал я.

Я знал, что в новом окружении нужно как можно быстрее дать понять остальным, кто я такой, и подтвердить все слухи, которые обо мне ходят. Я был и оставался мексиканцем, которого не стоит доставать.

Мы зашли в блок «А», и я быстро осмотрелся.

– Это они?

Я кивнул на четырех чернокожих, стоящих на другом конце блока у лестницы.

– Да, – ответил О’Коннор.

– Гони за заточкой.

С голыми руками я эту кашу заваривать не собирался.

Друг О’Коннора отвлек внимание охранников. Пацан отошел к двери и начал визжать и размахивать руками, как безумец. Пока охранник пытался его утихомирить, мы с О’Коннором рванули к соседнему блоку «Б». Я присел у его камеры на первом ярусе и следил за обстановкой. Неподалеку болтали мексиканцы, за общим столом шла карточная игра, но в воздухе чувствовалось напряжение. Четверо черных, которые заметили меня с О’Коннором, пялились в мою сторону, как бешеные псы. Их главарем был тощий, сухой доходяга.

Тут О’Коннор вернулся.

– Взял?

Он кивнул и приподнял футболку – за поясом оказались две заточки. Это говорило о многом. О’Коннор был симпатичным, он был обречен на роль жертвы. Несмотря на это, он не только был готов платить мне за защиту, но и сам хотел защищать себя.

– Повернись, пусть видят, как ты отдаешь мне заточку.

Он протянул мне отвертку, сточенную до размера отмычки. Черные тут же перестали на нас пялиться.

– Держись за мной и ни хрена не делай, пока не скажу.

Я сунул заточку в штаны и пошел к лестнице. Трое из парней тут же отступили на шаг назад. Большая ошибка. Отступать нельзя. Я подошел прямо к главарю.

– Знаешь его? – буркнул я ему прямо в лицо.

– Да, пересекались в «Трейси».

Главарь лихорадочно соображал и явно был напуган. Он не знал, что должен делать и должен ли вообще. В одну секунду выражение его лица из задиристого стало жалким, на нем словно загорелась надпись: «Я сейчас сдохну».

В тюрьме есть два вида людей – хищники и жертвы. Каждый день, просыпаясь, ты решаешь, кем будешь сегодня. Тот чувак был хищником, насильником и предпочитал легкую добычу. Но в то утро хищником проснулся и я.

Полез бы он со мной драться? Очень сомневаюсь. В тюрьмах не дерутся так, как это изображают в кино. Заключенные не становятся в боевые стойки и не наносят боксерских ударов. За это можно отхватить как следует. Хотя я боксировал с восьми лет, в тюрьме я бы предпочел ткнуть ножом в спину раза три, выбросить заточку и скрыться. От кулака можно увернуться, от ножа – нет.

– С этой минуты ты его не знаешь, усек? – я не спрашивал, я приказывал.

Главарь кивнул, но его взгляд забегал. Со всех ярусов за нами наблюдали зэки. Никто, кроме него и его корешей, не видел, как О’Коннор передал мне заточку.

– Увижу тебя за его спиной или за моей, прикончу.

У него был выбор: послать меня на месте (зная, что у меня в штанах острая заточка) или притухнуть. Он выбрал второе. Это решение останется с ним до конца его дней в тюрьме. О нем услышат на улицах. Все, что происходит в тюрьме, рано или поздно дойдет до гражданки, и он навсегда останется слабаком. Такая репутация однажды его убьет – неважно, в тюрьме или на воле.

В северном блоке работал белый охранник по имени Моррис, которому, как мне показалось, понравилось, что я заступился за слабого белого пацана. В ту ночь он совершал обход и остановился у моей камеры. Я тут же проснулся.

– Хороший ход, Трехо, – бросил он и пошел дальше.

В те годы белые заключенные не были такими организованными, какими станут позже. У мексиканцев и черных существовали свои иерархии, в которые новенькие обязаны были вписываться вопреки своему страху. К тому же в середине 60-х менялись социальные нормы, на судебную систему оказывалось давление, чтобы белые ребятишки получали за преступления наравне со всеми. С ростом количества белых осужденных росло их количество в тюрьмах, причем многих сажали за решетку после первого же ареста. У них не было школы юношеской колонии или ИШМ. Эти парни попадали в тюрьму без связей, у них не было поддержки и защиты. Думаю, немало охранников, большинство из которых, разумеется, были белыми, были счастливы, что кто-то присматривает за этими мальками.

Через пару дней О’Коннора перенаправили в «Вакавилль», куда рано или поздно отправляют всех красавчиков, которых пытаются изнасиловать. В Калифорнии мало безопасных тюрем, но «Вакавилль» в этом плане куда лучше «Соледада» или «Сан-Квентина».

Когда О’Коннор отбыл, я попросил охрану перевести меня обратно в мой блок. Вместо этого лейтенант Месро и капитан Роджерс вызвали меня к себе в кабинет.

– Трехо, мы хотим, чтобы ты остался.

– Я против.

– Это не просьба.

– Здесь слишком много мелких желторотиков.

– Именно поэтому ты должен остаться. Нам кажется, ты можешь навести здесь порядок.

Месро подсластил горькую пилюлю, предложив мне управлять спортзалом. Идея мне понравилась. Помимо шестнадцати баксов в месяц, которые платили за эту работу, я купился на то, что спортзал находился рядом с погрузочной площадкой. Все, что поступает в тюрьму, будет проходить через мои руки, а добычу я могу прятать в тренажерке.

Капитан Роджерс встал.

– Давай ты вернешься в камеру и все обдумаешь?

На своей койке я обнаружил початую бутылку виски. Не уверен, что ее там оставили специально для меня, но факт оставался фактом.

На работу я согласился.

Гилберт не был хорошим парнем, но задир ненавидел. Он часто говорил: «В жопу хулиганов». В равной борьбе с парнями, которые могли за себя постоять, он не сдерживался, но никогда не бил слабых и не издевался над беззащитными. А в тюрьмах, как известно, все невиновны.

Когда я отбывал серьезный срок в «Истлейке», меня распределили к средней возрастной группе заключенных. Со мной в камере оказался маленький белобрысый пацан, у которого, Богом клянусь, прядь волос была выкрашена в голубой цвет. Он был одним из самых мелких зэков. Когда этот ребенок со мной заговорил, я подумал: «Господи, да он же девчонка». Я почти не ошибся – он оказался геем. В тот момент я впервые понял, что в мире есть люди, которым сложно вписаться в общество. Они этого не выбирали, так просто случилось.

Тот парниша (назовем его Чарли) страдал в заключении каждый день. Я спросил, за что его упекли, и он рассказал, что постоянно нарывался на неприятности. Его родители разводились и не знали, что с ним делать, потому что он отличался от сверстников.

«Господи, – подумал я тогда. – Они отправили эту мелочь в ад на земле за то, что он гей».

В то время немало детей отправляли в колонии для несовершеннолетних просто потому, что их родители судились за опеку, к ним приставали или по другим причинам, в которых сами дети были не виноваты. В колониях сидели сотни подростков, которые уже были профессиональными преступниками, и эти невинные жертвы системы оказывались в их полной власти.

Как-то во дворе я увидел, что к Чарли пристают какие-то мексиканцы. Я свистнул им и ткнул в пацана пальцем.

– Он мой.

Даже в колониях такая фраза значит очень многое, например, что ты будешь бороться за то, что считаешь своим.

– Твой? – переспросили они.

Я кивнул.

– Без проблем, братишка.

Слухи о том, что Чарли находится под моим крылом, распространились очень быстро. Возможно, в тот момент я спас пацана от чего-то, что его бы уничтожило. Но таких «чарли» вокруг было слишком много, а парней, готовых их защитить, – крайне мало. Я всегда становился покровителем для своих друзей на воле, когда был моложе. Я оберегал Тимми Санчеза, Майка Швартца, Руди Имомота. Но ставки в тюрьме были куда выше. Чарли был первым, кто пробудил в моем сердце сострадание к невинным жертвам, но далеко не последним.

Перекантовавшись в «Чино», в 1965 году я отправился в «Джеймстаун», но по пути на пару дней задержался в «Вакавилле». Мне был двадцать один год. В «Вакавилль» я приехал в белой робе с мишенью на спине – она могла пригодиться охране, если зэк вдруг решится на побег. После оформления мне выдали другую форму, зеленого цвета.

Я вышел во двор и нашел там грушу. На тот момент я уже долго не боксировал, но быстро вспомнил что к чему. Бой с грушей убивает двух зайцев сразу: ты и тренируешься, и заодно демонстрируешь всем вокруг, на что способны твои кулаки.

Здоровый белый парень сел неподалеку и стал за мной наблюдать. Рожа у него была – будь здоров. Весил он не меньше центнера, под футболкой играли мускулы. В общем, тот еще фрукт. Я начал бить грушу сильнее. Он даже глазом не моргнул. Я стал молотить еще безумнее. Я понятия не имел, чего этому хрену от меня надо.

Наконец, я устал и уже начал уходить, как меня позвал тонюсенький, ребяческий голосок:

– Научишь меня так же?

Я повернулся – голос принадлежал тому мужику. Я просто опешил от того, насколько его голос не соответствовал его размерам.

– Пожалуйста, научишь меня?

– Извини, дружище, я в белом. Я здесь всего на пару дней.

– Не-не, – ответил он. – Ты в зеленом. – И он указал на мою робу.

– Переоделся для прогулки, – я был заинтригован. – Ты за что здесь?

Он погрустнел – воспоминания явно были болезненными.

– Один чувак постоянно доставал и бил меня. Я просил его остановиться, а потом ударил его несколько раз, и он сдох. Я не хотел его убивать. У меня была нормальная жизнь.

Он напомнил мне Ленни из группы «Of Mice and Men» – это такой огромный, невинный ребенок, запертый в теле жутковатого типа, которого слишком много травили. Он явно отставал в развитии. Я попытался представить, какая у него семья, как он жил, через какие мучения ему пришлось пройти. Даже не зная деталей преступления, которое обернулось для него пожизненным заключением, я уже понимал, в чем соль его истории. Почти видел засранца, который толкнул этого мужика за грань. Маска, которую я носил за решеткой, всегда была личиной сильного человека, но тот мужик сломался задолго до тюрьмы.

Я задумался о том, как жестока Вселенная по отношению к нежнейшим существам. Вспомнил пекинеса моей тети Шерон. Как-то она оставила его в доме моей бабушки и попросила меня за ним присмотреть. Я кормил его вместе с Бозо, Принцем и Бутчем – здоровенными и угрюмыми собаками нашей семьи. Маленькое несчастное создание пыталось поесть, а эти здоровенные псины обнажали клыки и рявкали на него. Пекинес посмотрел на меня слезливыми глазками, и я сдался. Я шугнул трех семейных собак, посадил их на привязь и наполнил миску собаки Шерон заново.

– Иди, хавай. Поторопись, пока Гилберт не увидел, что я творю.

Псина была счастлива.

– Извини, но учить тебя не стану, землячок, – сказал я мужику.

Он чуть не расплакался прямо там.

– Я теряю друга, – всхлипнул он.

– Я всегда буду твоим другом, чувак. Даже когда меня здесь не будет, мы останемся друзьями.

– Спасибо, дружище, – он заковылял прочь, а я переоделся обратно в белую робу. Вот уже пятьдесят пять лет я думаю об этом мужике. О Чарли. Почти шестьдесят.

Охрана ценила таких, как я – тех, кто заступался за слабых. Это помогало сохранять порядок в тюрьме, а еще гарантировало, что люди под защитой не будут творить глупости. Получив защиту, ты лишался права начинать заварушки, иначе быстро останешься один.

Я постепенно наладил жизнь в молодежном блоке: работал в спортзале, крутил героином и обеспечивал защиту. Деньги получал недурные, часть даже отправлял матери на волю. Каждый день я занимался боксом. Парнишка под моей защитой, Шмитти, заведовал прачечной. За пачку сигарет я каждый день получал чистые носки и трусы, а не заляпанные подозрительными пятнами шмотки, которые выдавали всем остальным. Другой чувак под моим крылом убирался в камере, чистил ботинки, гладил и латал мою одежду. Стены моей клетки были начищены воском, а бетонный пол блестел, как стекло.

На воле это называется эксплуатацией, а в тюремных стенах – выживанием. Отношения работали в обе стороны: я прикрывал мальков, а они – меня. Угроза смерти висела надо мной так же, как и над ними.

Потом наступил праздник Синко де Майо. Разразился бунт, и я оказался в одиночной камере в ожидании капута. На латыни это означает «голова», и именно ее в любой момент может потерять осужденный.

– Они нагнут нас, Дэнни. Они прикончат нас, вот увидишь, – вопил Генри снова и снова.

Дело было в августе 1968 года, я сидел в крыле «Икс». Если заключенные вели себя прилично, охрана включала радио. Однажды они включили новый хит «Битлз» – «Эй, Джуд». Мы все слушали ее впервые, соблюдая полную тишину, и это было прекрасно. Когда Пол Маккартни пропел «О-о-о-оу, Джу-у-у-уд, Джу-у-у-уд, Джу-у-у-уд!», всех как молнией ударило – настолько сильно это было. Именно в тот момент Мэнсон стал одержим «Белым альбомом». Как и многие психи, он поверил в то, что «Битлз» через свои песни обращались лично к нему.

С нами сидел гомик по кличке Бэмби. Его камера была прямо напротив моей. Бэмби писал отличные эротические рассказы. Мы называли их любовными письмами и использовали для дрочки.

– Бэмби, – как-то попросил я. – Напиши мне письмецо.

Через какое-то время он передал мне коробку из-под хлопьев по леске, натянутой между камерами. Внутри я нашел письмо, спрятанное в комикс. Я бегло его пролистал, а потом приступил к чтению горяченького. Бэмби описывал секс в самых грязных подробностях. Мне почему-то быстро надоело, поэтому я вернулся к комиксу. Это был один из маленьких памфлетов на христианские темы, которые в тюрьме ходили по рукам. Мой назывался «Беды Джо». В нем этот самый Джо боролся с алкогольной зависимостью. Он не мог докопаться до сути своей проблемы и не верил, что религия поможет ее решить.

Внезапно я вспомнил, как девять лет назад случайно попал на встречу АА. Мне было пятнадцать, в компании друзей я ехал на вечеринку домой к Бонни Уиппл, которая жила на бульваре Ван-Нэйс. Мой друг Джулиан был по уши втюрен в эту девчонку. Мы подъехали к Ван-Нэйс и возле Лед-Стрит увидели дом с кучей припаркованных машин – видимо, там и шла вечеринка. Я вытащил из багажника нашего «шевроле» ящики с вином и пивом, полпинты виски, короткоствольный револьвер 38 калибра и монтировку (на всякий случай) и велел своей банде держаться вместе.

В то время на домашних вечеринках запросто можно было подцепить цыпочку или ввязаться в драку. Зачастую парням не нравилось, когда банда с другой части Долины заваливается на их вечеринку, и они искали любой повод докопаться. Уже в дверях становилось понятно, выгонят тебя или впустят. На гражданке, как и в тюрьме, отступать было нельзя.

Я открыл дверь и ворвался внутрь, предвкушая, какой будет реакция в этот раз. В гостиной почему-то оказались одни старики. На стене висел большой плакат с надписью: «Нам не все равно».

Вместо домашней вечеринки мы попали на пятничную встречу группы «Нам не все равно», участников АА. Ко мне тут же подошел старикан с кружкой кофе в руке и улыбнулся.

– Как тебя зовут?

– Дэнни, – не раздумывая, выпалил я. Спокойствие и дружелюбие старика застали меня врасплох. Я говорил с ним честно, хотя никогда не позволял себе такого со взрослыми и полицейскими.

– Дэнни, может, оставишь свои вещи снаружи и останешься на встрече?

Я осмотрелся. Моих друзей окружили точно такие же стариканы – мужчины и женщины с кофейными кружками и сигаретами в руках.

– Мы ошиблись.

Он кивнул на ящик с алкоголем.

– Ты можешь считать это ошибкой, Дэнни, но если продолжишь в том же духе, у тебя останется три пути: тюрьма, психушка или смерть. Я не шучу.