Улица милосердия

Jennifer Haigh

MERCY STREET

Copyright © 2022 by Jennifer Haigh

Published by arrangement with Ecco, an imprint of HarperCollins Publishers

© Казарова К., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление «Эксмо», 2023

Каждой четвертой

 
Хожу туда-сюда по Бикон-Хилл,
Ищу дорожный указатель на
Улицу милосердия.
Там нет.
 
 
Пробую найти ее в Бэк-Бэй.
Там нет.
Там нет.
 

– Энн Секстон^[1]

Зима

Всегда сложно определить, где начинается история. К тому времени, как мы оказываемся в этом мире, полностью населенном другими людьми, драма в самом разгаре. К тому времени, когда мы появляемся на сцене, – громкие, страдающие недержанием, как взрывающиеся грязные бомбы, – кульминация уже далекое воспоминание. Наше появление на свет – не начало, а следствие.

Точка отсчета условна. Когда Клаудия вспоминает ту зиму (чего жительница Новой Англии просто не может не делать), дни сливаются в ее памяти: слабый свет гаснет рано, грузовики с солью грохочут по проспектам, резкий ветер пронизывает пальто. В то время у нее не было ни малейшего представления о построении невидимых сил, о приведенной в движение цепочке событий.

Как и всех остальных, ее занимал снег.

Зима пришла поздно, как ворчливый старик, который отказывается поторапливаться. Первые недели января были сухими и тихими: голый асфальт и короткие синие дни, ослепляющий свет над гаванью, чайки, ныряющие в лучи косого зимнего солнца. Затем над побережьем пронесся мощный северо-восточный ветер, кружась и брыкаясь, как боец кунг-фу. За ночь выпало тридцать сантиметров снега. Школы закрыли, рейсы отложили, целые районы остались без электричества. Приемный покой клиники опустел, Мерси-стрит^[2] стала почти непроходима.

Три дня спустя разразилась вторая снежная буря.

Снег, и еще больше снега. Тротуары сужались с каждой неделей. Пешеходы передвигались гуськом, аккуратно переставляя ноги. Парковочные места усыхали, пока в конце концов не исчезли совсем, а на их месте выросли высокие сугробы.

ХОЛОДНЫМ УТРОМ В СРЕДУ В СЕРЕДИНЕ ФЕВРАЛЯ перед клиникой собралась толпа, спиной к Мерси-стрит. Клаудия стояла у окна на втором этаже в кухне для персонала и считала головы.

– Тридцать шесть, – произнесла она вслух.

Сверху группа выглядела организованной. Люди образовывали концентрические круги, похожие на годичные кольца дерева. В центре стояли корифеи – священники архиепископа в гладких нейлоновых брюках, несколько монахов из францисканского монастыря в Нью-Бедфорде, – полы их коричневых ряс торчали из-под зимних пальто. Во внешних кольцах были обычные люди, сжимавшие в руках четки или транспаранты. Они пришли прямо из церкви, – их лбы были перемазаны темной сажей. Как жертвы перестрелки, подумала Клаудия. Тем утром, по дороге на работу, она видела много таких лбов. В Бостоне, несмотря на последние события все еще в самом католическом городе Америки^[3], Пепельная среда – это не шутки.

К ней подошла Мэри Фейи, приемная медсестра.

– Для Пепельной среды не так уж и впечатляюще. В прошлом году было раза в два больше.

– Наверное, это из-за снега, – ответила Клаудия.

В загроможденной кухоньке было очень тесно, в кофейнике заваривался свежий кофе. Телевизор показывал «Эн-И-Си-Эн», кабельную сеть Новой Англии. Главной новостью стала зима, самая снежная за 364 года, а это примерно столько же, сколько люди в этих местах жалуются на погоду. Надвигалась еще одна буря, в Карибском море зарождалась область низкого давления. «Задраиваем люки, господа. Это еще один северо-восточный монстр». Метеоролог, человек с лопатообразным лицом в плохо сидящей спортивной куртке, не мог скрыть своего веселья.

– Ты посчитала вон тех сзади? – спросила Мэри. – За Пухляшом.

На периферии, уткнувшись в мобильные телефоны, как скучающие незнакомцы на автобусной остановке, стояли несколько зевак. Были ли они частью протестующих или просто проходили мимо, сказать было невозможно.

– Нет, – призналась Клаудия. – Насчет их я не уверена.

Тридцать шесть человек, на ее взгляд, было ощутимым числом. Под объемными куртками они могли прятать что угодно. В клинике работали двенадцать человек: не считая охранника Луиса, все женщины и все безоружные.

Она изучала их лбы. Значение ритуала было несколько туманным. Идея, по всей видимости, заключалась в том, чтобы напомнить верующим об их смертности, – как будто это кому-то могло понадобиться. Едва ли для кого-то было секретом, чем все в итоге кончается. Со всех сторон одни спойлеры.

Тридцать шесть, конечно, ощутимое число, но, случись что, хватит и одного.

Северо-восточный монстр. В том году это было общепринятое название, утвержденная номенклатура. Зимой 2015 года в Бостоне снежную бурю нельзя было назвать ни суровой, ни мощной, ни даже свирепой. К Пепельной среде сезон уже заклеймили. Еще один Северо-восточный монстр™ был в пути.

МЕРСИ-СТРИТ СЛОЖНО НАЗВАТЬ УЛИЦЕЙ. Она занимает всего один квартал к юго-востоку от парка Бостон-Коммон, в части города, когда-то известной как Зона Боевых Действий. Давным-давно это был местный квартал красных фонарей: темный, тесный район, переполненный тавернами, массажными салонами, пип-шоу, порнокинотеатрами и другими извращениями двадцатого века, которые сейчас кажутся такими же старомодными, как корсеты. Проститутки слонялись перед забегаловкой «Хорошее времечко у Чарли», окликая мужчин в форме – моряков с военно-морской верфи в Чарльзтауне в увольнении.

Никого из них уже нет – ни девушек, ни моряков. С годами район облагородили. По всем внешним признакам, боевые действия прекратились. После закрытия военно-морской верфи забегаловки снесли, а полуразрушенные улицы отремонтировали. Порнокинотеатры продержались еще пару лет, пока цифровая эпоха не прикончила их окончательно. Теперь одинокие мужчины мастурбируют, сидя дома перед компьютером, – очевидная победа технологий. Выходить из дома стало совершенно незачем.

Секс покинул Зону Боевых Действий. А потом пришли строители. На улице выросли офисные башни, крытые парковки и коммерческие помещения для магазинов и ресторанов, до которых легко добраться от станций Чайна-таун Даунтаун Кроссинг. К тому моменту, когда совет директоров клиники, заседающий за три тысячи километров в Чикаго, решил арендовать одно из этих зданий, никто из них даже не слышал про Зону Боевых Действий. Ничего не подозревая, они сделали очень поэтичный выбор.

Клиника входит в «Вэллуэйз» – небольшую, но стабильно растущую сеть реабилитационных центров, лабораторий, тестирующих на наркотики, а также клиник женского и психиатрического здоровья в восемнадцати штатах и округе Колумбия. Из всего этого настоящую прибыль приносят только лаборатории. Хотя технически «Вэллуэйз» является некоммерческой организацией, они все равно считаются крупными игроками на рынке мочи.

Наркомания и алкоголизм, депрессии и тревожные расстройства, случайные беременности и венерические заболевания. Считается, что все эти проблемы объединяет один и тот же источник – утрата добродетели. Каким бы ни был диагноз, у всех пациентов «Вэллуэйз» есть одна общая черта: люди считают, что в своих проблемах – частично или полностью – те, черт побери, виноваты сами.

Над входной дверью клиники висит деревянная вывеска, выкрашенная в голубой и лимонно-желтый цвета, с названием «Выбор Женщины», которое никто не использует. В Бостоне она известна просто как Мерси-стрит, улица Милосердия.

ВНИЗУ НА ТРОТУАРЕ СВЯЩЕННИК ПРОПОВЕДОВАЛ В МЕГАФОН – на двойной скорости, как аукционист рогатого скота: «РадуйсяБлагодатная! ГосподьСТобою»^[4].

Толпа отвечала низким гудением, точно пчелиный рой.

– Ты глянь-ка, – сказала Мэри с некоторым удовлетворением. – И все мужики.

– Уверена? – Это было необычно. Клаудия связывала такое засилье религиозных представителей с Пепельной средой. – Зуб даю, что видела женщину.

Шапки, шарфы и толстые зимние куртки – у протестующих не было ни возраста, ни фигуры, ни пола. Некоторые поставили свои транспаранты на землю, чтобы прочесть Розарий. Вдоль среднего круга пробиралась фигура в синей парке, останавливаясь, чтобы стряхнуть с транспарантов снег.

– Вон, – показала Клаудия. – Это женщина. По чистой случайности именно она отвечает за чистоту.

– Какое удивительное совпадение, – ответила Мэри.

Протест в Пепельную среду планировали несколько недель. Мэри слышала об этом в церкви. Ее священник сообщил о нем с большим энтузиазмом. В первый день поста верующие устроят бдение на тротуаре Мерси-стрит. Они будут просить Пресвятую Деву вдохновить молодых женщин и спасти нерожденных детей. Они будут молиться о прозрении, о божественном прощении, о милости.

РадуйсяБлагодатная! ГосподьСТобою. Слова неслись друг за другом как дисклеймер после рекламы на радио, где бойкий диктор галопом мчится по напечатанному мелким шрифтом тексту.

– Этим сволочам, – сказала Мэри, имея в виду священников, – лишь бы от темы уйти.

А уйти, по ее мнению, было невозможно: малолетние жертвы, покрывательство архиепископа, сотни тайком замятых судебных исков. Тема была одна, и Мэри была не из тех, кого легко одурачить. В своих убеждениях она была тверда и неколебима. Каждый год в Пепельную среду она принимала пациенток, измеряла рост, вес, давление, – и все это с пятном священной сажи на лбу. Как она объясняла это пациенткам и объясняла ли вообще, Клаудия не знала. Это был урок, который, занимаясь подобной работой, усваиваешь снова и снова: люди полны противоречий.

РадуйсяБлагодатная! ГосподьСТобою. Мэри Фэйи слышала эти слова с раннего детства, слышала, как ее собственное имя возносилось к небесам в молитве.

– Не странно было? – спросила Клаудия однажды.

– Никогда не думала об этом, – ответила Мэри.

ПРОТЕСТУЮЩИЕ БЫЛИ НОРМОЙ ЖИЗНИ, ЧАСТЬЮ РУТИНЫ, как пробки или плохая погода. Иногда стоял только один – старикан в бейсболке «Рэд сокс». Клаудия дала ему прозвище Пухляш. Он приходил каждое утро, как добросовестный сотрудник, в пуховике цвета мусорного мешка, а в мае менял его на желтую ветровку. Для Клаудии она была как проклюнувшийся одуванчик, первый шепоток весны.

Поначалу она пыталась с ними разговаривать. У нее не было опыта общения с религиозными людьми, и ее поразило – по-настоящему поразило, – как все разговоры неизбежно сводились к слову божьему. Это было все равно что пытаться доказать что-то упрямому ребенку, который только и делает, что талдычит как попугай: «Потому что мой папа так сказал!» На что любой вменяемый взрослый мог бы ответить:

Он так сказал? Что именно он сказал? Ты уверен, что правильно расслышал?

Или:

Я никогда не видел твоего папу. Ты уверен, что он у тебя есть?

Или:

А его кто-то спрашивал? Серьезно, занимался бы он своими делами.

Ее попытки вступить в рациональную дискуссию обернулись плохо. В первый рабочий день к ней подошел коренастый мужчина в «докерсах» и флисовой куртке, самый неприметно выглядящий человек, какого только можно себе представить.

– Мама, пожалуйста, – сказал он.

Она до сих пор помнит его ритмичный голос: настолько ласковый, что в нем было что-то зловещее. К тому же это был первый раз в ее жизни, когда взрослый незнакомый человек назвал ее «мама», а такое не забудешь.

– Пожалуйста, мама. Господь наш Иисус обращается к тебе. Пожалуйста, не убивай своего ребенка.

По пути туда он заходил в «Старбакс». Она чувствовала запах от его куртки.

– Я здесь работаю, – сказала она.

Его манера тут же переменилась, словно актер вышел из роли. Он смотрел на нее с таким видом, словно наступил в дерьмо.

– Ты делаешь дьявольскую работу, – сказал он.

На что Клаудия ответила: «Ага, мне говорили».

Когда он назвал ее «пиздой» и проклял на вечные адские муки, проклятие ее не смутило – будучи неверующей, она нашла его несколько комичным. Куда тревожнее было личное оскорбление. Не только само слово, но и то, как он его произнес: победоносно, словно выиграл в споре. Для определенного типа мужчин пизда являла собой скрытое оружие: неприметное, портативное, всегда в боевой готовности. Но что это слово значило для гневного незнакомца, который не имел (и скорее всего ни разу не видел) той части тела, которую оно обозначало? Части тела, которую он считал омерзительной, гнуснейшей из возможных для характеризации человека.

Клаудия знала, что это всего лишь слово. В Британии и Ирландии слово «пизда» используется непринужденно, веселья ради, как добродушная поддевка среди приятелей, которые – подумать только – обычно мужского пола. Она узнала об этом несколько лет назад на заре онлайн-знакомств от профессора английской литературы из Тафтса. В шумном пабе в паре кварталов от кампуса он объяснил, что пизда – это синекдоха, фигура речи, в которой часть обозначает целое. («Как несколько голов скота», – любезно пояснил он.) Затем он пустился в рассуждения о синекдохе и метонимии, которые будучи разными вещами, тем не менее были как-то связаны. Эта проповедь заняла некоторое время и потребовала использовать слово пизда несколько раз. Казалось, он не понимал, а может и наоборот, что для женского уха слово пизда – грубое и очень личное оскорбление. Половина человечества в нем низведена до части тела, до одного-единственного назначения. Вот что ты такое. Вот что вы все такое.

Часть, обозначающая целое.

Клаудия не стала объяснять это профессору из Тафтса. Она не хотела произносить это слово и тем более не хотела слышать, как он его произносит. Он был просто чуваком, с которым она познакомилась в интернете. Ее пизда его никак не касалась.

ОНА НАЛИЛА СЕБЕ КОФЕ И СПУСТИЛАСЬ ВНИЗ. Выкрашенная в солнечно-желтый цвет приемная была светлой и жизнерадостной, там стояли удобные кресла, столики со стопками журналов о кулинарии и интерьерах, кое-где были стратегически расставлены коробки с бумажными салфетками. Одна из стен была увешана гигантскими принтами со снимками, которые сын директора сделал во время миссии Корпуса мира: на них улыбающиеся африканские женщины в ярких платьях несли на плечах, спинах и головах разные предметы. Кувшины с водой, корзины с хлебом, фруктами или бельем. Они носили все, что только можно себе представить, кроме младенцев.

В то утро половина кресел была занята: несколько женщин сидели парами, возможно, сестры, соседки или матери с дочерьми; индийская пара в строгих костюмах не отрывалась от телефонов. Парень и девушка студенческого возраста прижимались плечом к плечу и держались за руки. На них были похожие толстовки и треники, словно они пришли прямиком из спортзала.

Она пересекла комнату и длинным коридором направилась к кабинету, где находился колл-центр. Дверь была чуть приоткрыта. Клаудия узнала голос женщины, говорившей по телефону. Наоми работала на горячей линии с первых дней ее появления, самый преданный волонтер.

– Когда у вас начались последние месячные? – спросила Наоми.

Этот вопрос всегда был первым.

Весь колл-центр был занят кубиклами. В каждой стоял компьютер и обычный офисный телефон. На каждом месте висела распечатанная памятка «Протокол тихого вызова»^[5].

В угловой кабинке Наоми сверялась с диаграммой, картонным кругом размером с дискету, чтобы определить срок беременности. Волонтеры помоложе пользовались онлайн-калькулятором, но Наоми считала по старинке. Она скрючилась над своей картонкой, точно какая-нибудь средневековая прорицательница, гадающая на Таро или чайных листьях.

– У вас срок восемь недель и пять дней, – сказала она.

Волонтеры делились на два типа. Половину составляли седовласые женщины Пэм, Наоми, Джанет и Карен, пожившие достаточно, чтобы помнить, иногда на собственном опыте, времена подпольных абортов. Остальные – Меган, Аманда, Лили и Марисоль – были выпускницами факультетов психологии, социальной помощи или общественного здравоохранения. Их всех называли «консультантами», но это слово слабо подходило для описания их работы. Звонящим на горячую линию было нужно очень многое: информация, прием, приличная работа, хоть какая-то медицинская страховка. Помощь с уходом за детьми, доступное жилье, антибиотики, антидепрессанты. Среди всего этого консультация была, прямо скажем, ближе к концу списка.

Особенно это касалось звонков по поводу абортов. К тому моменту, когда женщина начинала гуглить «аборт Бостон», она уже не нуждалась в советах от незнакомцев. Решение уже было принято. Консультант объяснял ей, чего ждать в день процедуры: сколько времени она займет (десять-пятнадцать минут), сколько времени ей придется провести в клинике (два часа, включая восстановление после), что нужно есть утром (ничего), что взять с собой (носки и свитер – в процедурной может быть прохладно).

– У вас есть диабет? – спросила Наоми. – Принимаете метадон, субоксон или субутекс?

Клаудия надела гарнитуру и устроилась за столом.

Они объясняли детали процедуры и отвечали на вопросы. Я буду под наркозом? Это больно? Это были частые вопросы, но не самые частые.

Чаще всего спрашивали: сколько это будет стоить?

– Первый препарат мефипрестон, – сказала Наоми. – Вы принимаете его в клинике. Потом мизопростол, его вы принимаете уже дома.

Женщины все чаще и чаще предпочитают медикаментозный аборт клинической процедуре. Оба способа без страховки стоят шестьсот пятьдесят долларов – капля в море по сравнению с тем, сколько стоит вырастить ребенка, но для многих звонящих это неподъемная сумма. «Охренеть, – неоднократно говорили Клаудии. – Ну, судя по всему, у меня будет ребенок».

Первый звонок был по поводу противозачаточных. Пока звонящая говорила, Клаудия делала заметки: начала пачку на три дня позже, пропустила две белых, приняла все из второй недели, пропустила одну розовую, остались только зеленые.

Она уже давно в совершенстве освоила вопрос о противозачаточных, наслушавшись его во всех возможных вариациях: начала позже, начала раньше, вытошнила белую, случайно приняла две. Она могла ответить на эти вопросы меньше чем за минуту на английском, испанском и гаитянском креольском.

– Вам нужно будет использовать дополнительные средства защиты, – сказала она. – Пользуйтесь презервативами до конца цикла.

Звонившая была не рада это услышать. Никто никогда не был рад это услышать.

– Меня беспокоят именно белые таблетки. Если вы не принимаете их последовательно всю первую неделю, вы не защищены.

Как только она отключилась, телефон зазвонил снова.

Вторая звонившая представилась, ее звали Тара. Где-то на фоне работал телевизор.

Клаудия узнала звуки заставки «Шоу доктора Фила» и техасский выговор самого доктора, который, словно бродячий проповедник, уверял: «Этот день изменит вашу жизнь».

– Когда у вас начались последние месячные? – спросила Клаудия.

ВИЧ-положительная Тара была на девятой неделе и спала на диване какого-то незнакомца. Она принимала метадон, но не регулярно, и литий, но не в последнее время. Она курила сигареты одну за одной: чирк-пауза-вдох. В среду в десять утра она уже была под кайфом.

Пока она говорила, Клаудия думала о задачках, которые решала на алгебре в старшей школе: поезда двигаются с разной скоростью по направлению друг к другу. Через какое время они встретятся? Вопрос всегда был в том, какое неизвестное искать. Жизнь Тары была горящим домом, где огонь бушевал на каждом этаже. С чего начать?

У Тары был всего один вопрос.

– Шестьсот пятьдесят долларов, – ответила Клаудия.

Начинают всегда с беременности.

ЧТО БУДЕТ С ТАРОЙ? КЛАУДИЯ НИКОГДА НЕ УЗНАЕТ. Горячая линия была порталом в жизни незнакомцев: приглушенный шум машин и сирен вдалеке, дети выкрикивают что-то на английском или испанском, португальском или на хмонге. Играет музыка, лает собака, плачет ребенок. Видеоигра, должно быть популярная, потому что она часто слышит ее – привязчивый электронный джингл, взрывные очереди мультяшной стрельбы.

Плачет собака, лает ребенок. Бежит вода, стучит посуда, кубики льда дребезжат в стакане. И вечный телевизор. Даже в агонии жизненного кризиса никому не приходит в голову выключить ящик.

Некоторым консультантам этот шум мешает, но Клаудия выросла в похожем доме и поэтому едва его замечает. Ее мать Деб работала санитаркой в местном доме престарелых. Она приходила с работы вымотанная и зачастую мучаясь от болей, но в первую очередь она включала телевизор и закуривала сигарету – это была ее награда за то, что она пережила еще один день.

Окружной дом – так его называли, что звучало лучше, чем было на самом деле, – был местом, где нищие пожилые люди старели и в конце концов умирали. Иногда этот процесс занимал целую вечность, а иногда так только казалось.

Большую часть детства Клаудии они жили в одинарном трейлере, на ширину прицепа. Не в двойном. Достаточно хотя бы мало-мальски знать что-то о передвижных домах, чтобы понимать фундаментальную разницу. По своей конструкции двойной трейлер похож на дом: две отдельные части соединяются вдоль одной стены. В одинарном же только одна часть, он похож на грузовой контейнер, и так же, как грузовой контейнер, он раскаляется летом и промерзает зимой. А в Мэне он промерзает так, что детский плач разносится странным эхом, – невозможно даже на секунду забыть, что живешь в консервной банке. Плюс в том, что одинарные трейлеры дешевые и их легко достать. Мать Клаудии купила их собственный на стоянке для передвижных домов без всякого залога, без проверки кредитной истории. И забрала его сразу же, прицепив к фургону, который ее брат «одолжил» на работе.

Когда Клаудия вспоминает тот трейлер, ей на ум сразу приходит ковер – красная акриловая мочалка от стены до стены с таким длинным ворсом, что, казалось, он засасывал в себя все, что на него приземлялось. Пролитое молоко, кусочки пазла, шоколадное драже. Кошачий корм, канцелярские кнопки, подтаявший фруктовый лед, детальки «лего».

Пятнадцать метров в длину и пять с половиной в ширину. Клаудия жила и в меньших помещениях, но никогда с таким количеством соседей и такими маленькими окнами. В трейлере были кухня и гостиная. В узкий коридор выходили ванная и две крошечные спальни. Позже, когда надо было разместить приемышей, ее дядя Рики соорудил хлипкую пристройку из досок, стекловолокна и кривого гипсокартона, обшив все это дело утеплителем.

По факту дом ее детства был наполовину домом, наполовину трейлером. Они были из тех людей, что расширяют свой трейлер.

Она до сих пор помнит, как впервые услышала слова «белая шваль». Ей было лет девять или десять, она смотрела по телевизору выступление комика и сразу же поняла, что он говорит о таких, как она. В ее семье ужин запивали колой под брендом супермаркета. Они ели с бумажных тарелок, – каждый прием пищи как пикник. Это был не каприз, а практичная привычка: иногда мать не могла оплатить счета за воду и каждый год в течение пары недель нормальную посуду мыть было попросту не в чем. Дешевые бумажные тарелки продавались упаковками по сто штук и были такими хлипкими, что они использовали по две, а то и по три за раз, вследствие чего производили огромное количество мусора. Контейнеры под гофрированным пластиковым навесом за трейлером вечно были переполнены. Размокшие тарелки и остатки еды гнили внутри, и в летние месяцы вонь стояла просто невообразимая. Подобно многим беднякам, их семья представляла собой экологическую и санитарную катастрофу.

Когда Клаудия слышала слова «белая шваль», она думала именно об этом.

Она так никогда и не узнала, что это был за комик и что побудило его высмеивать тех, кто составлял львиную долю его аудитории. Бедные люди много смотрят телевизор. Семья Клаудии иногда оставалась без воды, но у них всегда был дорогой кабельный пакет, за который ее мать всегда умудрялась платить вовремя.

Если Деб была дома, телевизор всегда был включен. Чтобы заснуть, она включала что-нибудь монотонное: гольф или федеральные политические каналы. Каждое утро своей короткой жизни она проводила в бодрой компании утренних передач с жеманными ведущими, душещипательными историями и звездными гостями, готовящими свои любимые блюда. Можно подумать, кинозвезды вообще что-то готовят. Уходила она в семь тридцать, предоставляя Клаудии собирать и кормить приемышей.

Как только за матерью закрывалась дверь, Клаудия выключала телевизор.

Деб звала их «приемыши», словно это была их фамилия, словно они все были братьями и сестрами в большой, многоцветной (по меркам Мэна), постоянно растущей семье. Сначала один, потом двое, потом трое или четверо. Клаудия училась в средней школе, когда Деб открыла для себя этот способ дополнительного заработка, – подходящий возраст для присмотра за детьми. Штат Мэн ежемесячно платил за каждого ребенка четыреста долларов.

(Реальная ли это сумма? После смерти матери Клаудия уточнила у своей тети Дарлин. «Вроде так», – ответила та, но как-то неуверенно.)

Но важнее было другое: каждый приемыш увеличивал их месячный надел того, что по непонятным причинам называлось «продовольственными карточками». В действительности это были не карточки, а бумажные банкноты, на которых федеральные власти броско напечатали: Министерство сельского хозяйства США, ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫЙ ТАЛОН. Продовольственные карточки были голубыми или фиолетовыми, чтобы их наверняка никто не мог спутать с настоящими деньгами. Всем сразу должно было быть понятно, что это такое – государственные подачки для бедных. Их дизайн был нацелен на максимальное унижение. Сейчас времена изменились, одиноким матерям, получающим финансовую помощь, выпускают дебетовые карточки, но тогда люди были не прочь их устыдить. Чувство стыда считалось вполне соответствующим ситуации. Чувство стыда, как предполагалось, должно было научить их самоконтролю.

Когда Клаудию отправляли в магазин за хлебом или молоком, кассирша брала карточки за уголки, словно они были чем-то испачканы.

Мать Клаудии растила бедных детей и сама становилась от этого только беднее, но тем не менее она не отказалась от них: ни от своей, ни от чужих – даже когда у нее совсем кончилось терпение. Она не получала от них никакого ощутимого удовольствия и все равно продолжала брать новых. В какой-то момент Клаудия начала воспринимать это как болезнь, а мать как обсессивно-компульсивную собирательницу детей. Лишь спустя годы она поняла то, что теперь кажется ей очевидным: Деб растила чужих детей, потому что для нее это был один из немногих способов заработать. В мире было полно брошенных людей – больных стариков и ущербных молодых, – а ей платили за уход за ними. И тот факт, что это была одна из самых низкооплачиваемых работ, многое говорит о мире.

Хотя «растила» не совсем верное слово. Приемышам давали пищу и крышу над головой, в остальном им была предоставлена возможность растить себя самим. Дважды в неделю их мыли. Если воды не было – у тети Дарлин. Их нормально кормили и никогда не били, а это уже лучше того, с чего начинают жизнь многие другие. Деб часто говорила, что относится к ним как к своим, и Клаудия могла подтвердить, что так оно и было.

Мать Клаудии звала их «приемыши». Никто никогда даже не заикался о том, что они были ее братьями и сестрами. Приемыши относились к отдельной категории. В то время это не казалось ей жестоким.

ПОСЛЕ ЗВОНКА ТАРЫ ВСЕ ЛИНИИ ЗАТИХЛИ. По средам количество звонков иногда резко падало до нуля по необъяснимым причинам: двадцать минут полного затишья, а в следующую секунду в очереди уже полдюжины звонящих. По вторникам и пятницам звонков меньше, по четвергам – больше. По понедельникам телефоны звонят почти беспрерывно – последствия выходных, метафорические осколки которых разбросаны повсюду как конфетти после парада. Женщины звонят из такси, с продуваемых ветром улиц, со станций метро, из «Данкин Донатс». Задержки, порвавшиеся презервативы, подозрительные высыпания – некоторые звонят с работы, периодически прерывая свой рассказ, чтобы обслужить посетителя. Картофель фри не желаете?

– М-да, удручающе. – Наоми стянула с головы наушники и достала из сумки жестянку с мятными леденцами. В своей обычной жизни она была антропологом в Гарварде. Каждое лето она по полтора месяца проводила исследования в какой-нибудь развивающейся стране, где, судя по всему, и покупала всю свою одежду. В то утро на ней было мешковатое платье из какой-то грубой ткани, вроде тех, что в Средневековье носили в знак покаяния, и ожерелье, подозрительно напоминающее куриную кость на кожаном шнурке.

– У бедолаги через месяц свадьба, и она жутко боится, что месячные придутся на медовый месяц и это взбесит ее жениха.

– Она так и сказала?

– Слово в слово. Моего жениха это взбесит. – Наоми состроила гримасу а-ля Мунк, раскрыв рот в притворном крике. – А я думаю: деточка, уверена, что хочешь за него замуж? А то так каждый месяц будешь бояться, как бы он не взбесился.

– Долгая будет жизнь, – сказала Клаудия.

Наоми встала, потянулась и подошла к окну.

– Снег пошел, – сообщила она.

– Опять?

Да как такое вообще возможно? На другом берегу реки в Сомервилле ее «Субару», экипированный лопатой, одеялами и пакетиком кошачьего наполнителя для улучшения сцепления, все еще был похоронен в сугробе, который на него нагреб снегоочиститель. На откапывание ушел бы добрый час, и оно едва ли того стоило.

– И еще одна буря идет, – сказала Наоми. – Метеорологи призывают отказаться от личного транспорта.

– Черт. А я собиралась в Мэн в эти выходные, проверить мамин дом.

Клаудия давно называла трейлер именно так, осознавая, однако, что вводит людей в заблуждение. Ее мать использовала это же слово без малейших колебаний, для нее слова «дом» и «трейлер» были взаимозаменяемы. Говоря так, она бы даже прошла тест на детекторе лжи, уверенная в своей правоте.

Наоми выглядела обескураженной: «На машине?»

Если и был какой-то другой способ попасть в Клейборн, Клаудия о нем не знала.

– Хочу убедиться, что он еще стоит, что его не унесло последней бурей.

– Да ты с ума сошла, – сказала Наоми. – Ты не можешь просто позвонить жильцам?

– Жилец не очень надежный.

«Жилец» был еще одной аппроксимацией. Подходящего слова для этого случая тоже не нашлось. Николетт была последним приемышем – угрюмая, невзрачная девочка, которая сначала села на шею ее матери, а теперь пересела на ее. Николетт зажала ее в углу на похоронах Деб и спросила, может ли она остаться в трейлере со своей маленькой дочкой. Безвозмездно. То была временная договоренность, во всяком случае так тогда казалось.

– С ней никак не связаться, – сказала Клаудия. – Звонки не проходят.

– Это нехорошо, – сказала Наоми.

И не плохо. Для Клаудии это было нормально: в клейнборском семействе Бёрчей такое случалось постоянно. Ни у кого не было ни стационарного, ни мобильного телефона, они полагались исключительно на одноразовые мобильники с предоплатой. Когда ты совершал или принимал звонок, с него поминутно списывались деньги, а когда они заканчивались, телефоном невозможно было пользоваться, пока не купишь больше минут в «Уолмарте». Клаудия не стала объяснять это Наоми. Для антрополога из Гарварда аборигенские ритуалы плодородия и то были не такой экзотикой.